|
Черепахи маршруток. Весь город пронизан множествами маршрутов. Синие цифры на люминисцентном фоне, теснота внутри. Логика капиталистического ведения хозяйства. Соприкосновения людей, вынужденных вступать в непосредственный контакт, касаться друг друга, подавать голос. Масса неловкостей, микс комфорта (заморозки, от которых начинает болеть голова (синоптики говорят, что такой холодной первой декады не было лет пятьдесят), а внутри тепло, даже пар не идёт) и дискомфорта. Во весь рост не встанешь. Начинаешь готовиться к выходу, наступая на чужие ноги, извиняешься. Извиняются. Давно уже не слышал столько вежливости как в 32 маршрутке, идущей с АМЗ на Российскую. Протискиваются, отчего смещаешь центр тяжести, уступаешь. Вынужден уступать. Первоначальная школа закрепления навыков социального поведения. Когда мы первый раз попали в Тарту, Айвар потом написал что-то вроде, мол, эстонская вежливость возникает из-за отсутствия пространства – на этих средневековых улочках, где не разойтись двоим, в этих магазинах, где обязательно нужно поздороваться с продовцом. И тд. Челябинск учится. Хотя, с другой стороны, перемена участи невозможна – сюжет имеет внешний характер (как в «Настройщике» у Муратовой), то есть, к существу и по существу – по касательной. Логика метро иная – в метро каждый сам по себе. Даже если в час пик, маршрутка делает тебя частью коллективного тела, маршрутка – мясорубка, временное искажение твоего поля, твоей телесности, пришпиленной к другим телам, вещь заведомо вредная, хотя и не лишённая пользы. Из-за таких деталей характер города начинает меняться – периферийные медаежьи углы вдруг выходят на передовую, прикреплённые к центру тысячами новых нитей. Хотя, с другой стороны, а что нового-то? Я стоял и ждал маршрутку в половине одинадцатого, так и не дождался, пришлось взять машину. Улицы вымерли. Из-за того, что холодно или здесь всегда так? Кажется, всегда, но я уже не помню. Искал вечером цветы. Конечно, всё закрыто. Вспомнил про одно место – возле пединститута (теперь педуниверситета), ночной цветочный рынок, где цветы держат в больших ящиках с прозрачными боками и горящими свечками внутри. Китайские фонарики, не боящиеся мороза, цветочные аквариумы, руки торговки в перчатках с обрезанными пальцами, словно она мадам Стороженко, торгующая бычками на одесском привозе. Пробежал от Площади, заставленной новогодними ледяными фигурами (из года в год качество их и красота всё возрастают) до педа. Отметил, что снесли филиал краеведческого музея (стоял возле публичной библиотеки), в котором у Женьки Ковалева была мастерская на первом этаже. Вот в этом отмечании, собственно говоря, и заключена функция моего тутошнего наблюдения. Важно видеть изменения, «ростки нового», понимать, что город не стоит на месте, развивается, укрепляя этажность и подробности. Это, почему-то важно – отмечать про себя то, что в глаза бросается.
А вечером пришла Петровна и сказала примерно тоже самое: единства нет, всё рассыпается. Город-горох, город – мешок картошки. Пространство с одной стороны разношено до прямого безобразия, стоптанно как давно уже неневыходная пара домашних туфель, а с другой – нет единства, всё сыплется в разные стороны, хочет отдельности. Петровна говорила об отсутствии единого архитектурного плана, а мне кажется, что атомизация и деление происходят где-то глубже архитектуры. На уровне земли, влаги, грязи на дороге, заборов, которые возводятся вокруг частных домов. И почему Москва иная, ведь в Москве люди ещё более оторваны друг от друга и разобщены? Но все эти разобщённости жарятся-парятся на одной сковородке, на одной плоскости. Может быть, дело в наличии единого информационного поля, нашей проницаемости для внешней агрессии городской среды? Челябинское пространство не агрессивно, оно сыто и сонно, какое информационное поле? Ни информации, ни полей, ни проницаемости. Здесь невозможно выработать кодекс поведения в маршрутке, так как каждая поездка и сопровождающие поездку ситуации и реакции единичны и не складываются в систему. Даже если ездить каждый день.
Вот я и ездил. И теперь еду. Возвращаюсь в повседневность. Странное, почти рефлекторное (рвотное) желание вернуться в привычную московскую замкнутость, в закрытость. Ситуация с новым домом утомила меня выше обычного, слишком много сил ушло на обживание углов, на заполнение нового, необжитого ещё пространства, когда количество звуков и запахов переходит в качество уюта. Но, ведь, всё равно привыкаешь, тем более, что мама, а ей ты доверяешь автоматически, тянешься. Каждая такая поездка – вывих сустава и его немедленное вправление, чередование горячей и холодной, пресной и морской. Только ты привык, а уже нужно отвыкать. Только ты забыл, как тебе наполнили. Странное ощущение – ты ведь едешь не к себе и не в свою жизнь, но ты едешь в привычное. В то, что сшито по твоей фигуре. Путешествия не в счёт, там ты заранее знаешь, что ты путешественник и отпуск скоро подойдёт к концу. К морю ты едешь самим собой, не меняясь. В образе и подобии. В роли себя. Когда ты возвращаешься домой (в ту или другую сторону) ты возвращаешься чуть-чуть изменённый, это пространство правит тебя. Вплетается в тебя, становится твоим содержанием. Какой бы насыщенной не была поездка в Европу или ещё куда-то, все изменения останутся внешними – ты сравниваешь свои впечатления с бидекером и фотографиями, а что делать, если ты возвращаешься или вновь, который раз, переживаешь уход из дома? Фишка в том, что это не есть «путь к себе». Фишка в том, что все эти экзистенциальные навороты избыточны (а избыток, по Барту, первый признак извращения), но ты подвергаешь(ся) им каждый раз, так как это твоя родина, сынок, там мама, там папа, там Клава со слезящимися от умиления глазами. Там пани Броня и все-все-все, вплоть до полубезумной соседки-собачницы и жлобистого Гильфанова. В январе в той стране снег до дьявола чист и метели заводят весёлые прялки, посёлки рассыпаются как кубики, как высыпанные из мешка игрушки.
Две мысли поразили меня сегодня. Одна про то, что выбор – прерогатива нецивилизованного человека, другая про то, что есть «вещи» более важные, чем любовь. Современный человек только и делает, что бежит выбора. Он (я) сделать его просто не в состоянии. Вся жизнь только в том и заключается, чтобы производить неприятную процедуру как можно реже. Ведь постоянно вмешивается огромное количество извне привнесённых моментов, резонов. С одной стороны... с другой стороны... Синдром сороконожки.
А любовь и есть отсутствие выбора. Точнее, это выбор, который за нас делает нечто. А мы сделать его почти всегда не в состоянии. Ну, может быть, один-два раза в жизни. Смотря кто сколько раз был женат. Шутка. Возможно, оттого у нас так плохо с этим делом? Потому что любовь – не вздохи на скамейке и не песни группы «Корни». Любовь ограничивает и делает человека несовременным. Вываливаться из времени. И тд и тп. Я про любовь-страсть, разумеется. Любовь к родному пепелищу – нечто совершенно иное – сознательный выбор и тд и тп.
|