|
Дело в том, что зимой особенно остро чувствуется противостояние тела и всего вокруг - когда тепло, то тело сливается с ландшафтом, стремится к слиянию, не то зимой, когда холод создает непреодолимые границы и тогда тело хочет окуклиться, замкнуться внутри себя, свернуться, замереть, превратиться, например, в яблоко или какой-нибудь иной фрукт, потому что фрукты более защищены, нежели овощи: у них есть кожура, тогда как у овощей есть кожа - огрубелая поверхность, воспитанная на взаимодействии со всем, что окружает - землей, воздухом, ветром, светом.
Вторая стадия окукливания - страх, ибо замыкаясь в себе, теряешь почву под ногами, становишься неуязвимым. Ты только кажешься себе невидимым (ведь глазные яблоки развёрнуты внутрь), но, на самом деле, о тебя постоянно спотыкаются чужие; нигде не быть спокойным - ни в концертом зале, посреди большого города, который обтекает бесшумно зал, ни ночью под одеялом - дом таит самые страшные потенциальности - и если у тебя одна комната и если комнат целая анфилада: всё равно над и под есть другие комнаты с множеством иных возможностей, контролировать которые нереально.
Хорошо, говорю я себе, вот допустим, я уезжаю из Москвы (если всё дело в ней) и поселяюсь в трехэтажном особняке, стоящем особняком на окраине. Вокруг забор и собаки на снегу оставляют следы; допустим камеры слежения и электричество по верхам, но с изнанки дом всё равно не защищён! И становится страшно как в детстве, когда все про тебя забыли. Нужно встать и включить свет и начинать писать, просто потому, что пока ты пишешь, с тобой ничего не может случиться - только с твоим компьютером. Только если пишешь, страх оставляет и переселяется в буквы - уже не в те, что стучат под пальцами, но по ту сторону зеркалки. Так бы и писал всё время, но не получается: поток сознания - слишком для тебя грубый (выпирающий) литературный приём, ах, как же я не люблю этой вещественности, возникающей из-за зримости - ведь кажется, что литературный приём сугубо материален и его можно потрогать.
Хочется потеряться - как персонажу "Хрусталёв, машину", который в финале забирается на крышу поезда, чтобы скрыться в этих, окружающих железнодорожное полотно взбитых сливках. Ужас в том, что простор каждый раз, когда приближаешься, раздвигается и становится черезчур подробным. Когда ты здесь, то кажется, что можно спрятаться в складках дальнего, но по мере продвижения вглубь всё каждый раз рассыпается на частности. Мне кажется, это точная метафора того, что с нами происходит в жизни - по жизни и вообще, образ любого стремления (устремлённости) любого движения. Возможно, страха будет меньше, если стены начнут выделять вату, пока полностью не зарастут от пола до потолка белыми (белее белого) клочьями. Или нет - пусть лучше вата растёт внутри тела - от той самой границы, где раньше была кожа, спелёнывает нервные окончания, набухает от внутренней влаги. Набухает до такого состояния, когда сначала она слипается и слёживается, становится меньше себя, но если кровь не пересыхает, то вата становится жирной как сердце.
После "Республики" мы навестили Темирова в соседнем "Кофе-хаусе", второй день говорим вокруг да около информационной экологии, белого шума и корпоративной политкорректности. Даже фильм нам попался иллюстрацией к разговорам ("Неуместный человек") про разговоры и пустоту разговоров. о мы всё равно говорим, пьём зелёный чай, коку, минералку, кофе, коктейли пряные и не очень, пока весь стол не оказывается заставленным посудой; потом разъезжаемся по домам, из которых выкачан воздух - ведь как же, я собственноручно заклеивал окна на зиму. Возле мусоропровода валяются окровавленные шприцы. Одноразовые, изумляющие тонкостью своей. Домофон уже давно превратился в фикцию. Третья стадия окукливания наступает когда вата пробирается в сон, превращая сон в посылочный ящик. Так, в ящике с ватой, моя мама хранит ёлочные игрушки. Игрушки барахтаются и тонут в старой вате (не забыть про запахи!), напоминая экзотические фрукты из "Азбуки вкуса", весь смысл и вкус которых сведён к их наличию. К явочному порядку.
|
