| Дело о концерте Алексея Айги и ансамбля "4, 33" |
[17 Feb 2007|09:52am] |
Дело в том, что в клубе на Брестской очередной раз выступал Айги и его ансамбль. С невероятным драйвом, изысканное музыкальное действо. При полном зале плотно сочувствующей публики. Это уже пятый-шестой концерт Айги, на который попадаю. Музыканты пьют пиво, шутят, музыка незаметно втягивает, увлекает. Начинал Айги с минимализма, теперь движется куда-то дальше. Можно и так сказать: на пластинках, с раз и навсегда записанной версией, он продолжает звучать минималистски, а вот на концертах важно своеволие, микс минимализма и джазовой, а то и роковой импровизации. У опусов "4,33" всегда есть костяк, скелет, который нужно преодолеть, порвать, вырваться. Очень уж страстно, очень уж темпераментно играют - никакой минималистской отстранённости. Несмотря на приёмы, позаимствованные у Гласса и у Наймана, Айги развивает свой собственный извив (подвид) минимализма - славянский минимализм, рвущийся куда-то вовне.
Западный минимализм с упорным повтроением одних и тех же музыкальных формул, выстраивает опусы как интровертные воронки, в которых напряжение нарастает, но это какая-то внутренняя динамика. Айги постоянно повышает градус исполняемого, приправляя его удалью и брыжжущим во все стороны чувством, какая уж тут отстранённость? К западному минимализму более близко то, что делает (делал?) Антон Батагов, чьё намеренно электронное, хладнокровное звучание повторением и исчерпывалось - темы здесь не развивались, но разрешались какими-то внемузыкальными способами. Западный минимализм настоен на медитации и увлечениях дзенном, отечественный минимализм, который реализует Айги возникает реакцией на избыточность символического.
Я уже много раз писал: нынешнее искусство должно бежать символов, ибо получается масло масленное. Любое понятие настолько обросло интенциями и штампами, что дополнительной символической работы делать не нужно - любое понятие и явление автоматически начинается расшифровываться слушателем (зрителем) с точки зрения про-явления символического смысла. Так уж устроена воспринимательная машинка современного потребителя, не способного увидеть (услышать) и слова в простоте. Минимализм интересен тем, что символическое здесь возникает на пустом месте - из постоянного повтороения, из скольжения по кругу, каждый круг откладывается в восприятии, на него накладывается новый и в толщи утолщения возникают и заводятся интерпретации.
Для Алексея Айги важен опыт его отца, Геннадия, стихи которого построены схожим образом - тексты, состоящие из пауз и зияний, лакун и опущенных звеньев, скрепляются многочисленными тире и дефисами, многоточиями и переносами, создающими такую раму, в которой любое слово оказывается раной, многозначным, вспыхивающим и переливающимся сгустком разнообразного смысла. Алексей перекладывает на музыку опыт Геннадия, ищет метафизические основания в белом шуме, который волей-неволей возникает из повторений. Хотя теперь, если судить по вчерашней программе, повторений всё меньше и меньше; всё больше нарушений, смены ритмов и регистров звучания. Возможно, это впечатление связано с тем, что мы слушали живую музыку, ведь на дисках у Айги возникают и монотонная отстранённость и отстранённая монотонность - с этого круглого куска пластика уже не выпрыгнешь, не добавишь "балканьщины" и джазового своеволия.
Минимализм схож с блужданиями по лабиринту; отчего он очень хорошо вписывается в постмодернистскую парадигму с её процессуальностью вместо результативности. Собственно, здесь и начинаются различия - Айги как бы пытается найти выход из лабиринта; круг за кругом, накапливающиеся внутри опуса, требуют разрешения и выхода, они не проваливаются годовыми кольцами внутрь, но выталкивают музыканта на поверхность. Оттого "4,33" не звучат как музыкальные обои, но требуют сопричастного вслушивания. Накопленное не отменяется и не снимается, как у Гласса и Наймана, но создает новую плотность, почти буквальным приступом хайдеггеровского "здесь-бытия", пограничного сверхплотного присутствия. Никакой экзотики, как на Западе - здесь Родос, здесь и прыгай, проживай (прожигай) час-полтора своей неповторимой жизни.
Любая музыка - про время; минимализм был способом борьбы с христианской линейностью, вот почему он лучше всего слушается именно на дисках: их всегда можно закольцевать, поставить на "реплей", тогда они становятся бесконечным кругом вращения. Современный слушатель слабый и невнимательный, повторения нужны для того, чтобы всё-таки, на каких-то этапах, заставить слушать (вслушаться) - хотя бы на время, а так как частное есть повторение целого, то потребитель получает представление и в целом о целом. Отсюда, кстати, стремление у современного искусства к серийности - важно создать автономный контекст, в который можно погрузиться; иначе [при переизбытке информации и полном информационном раздрае] слушаетль обязательно и постоянно будет отвлекаться. Серийность возвращает к началу проекта, фиксирует стадии и приучает к дисциплине - если ты пропускаешь одно, два, пять звеньев, не страшно: контекст поддержит и так, совместными усилиями, вы выдюжите войну с рассосредоточенностью.
Мне кажется сейчас способны волновать и выживать неформатные опусы - фильмы, идущие больше трех часов; спектакли; показываемые в течении трёх вечеров; многочастные симфонии и пухлые романы - современному человеку может быть интересно только небескорыстное вовлечение, то, к чему он имеет непосредственную причастность, поэтому когда артефакт удлинён, он становится фактом твоего собственного времени и, потому, начинает учитывать(ся). "Урок рисования" Кантора так построен. "Чемоданы" Гринуэя, "Хрусталёв, машину" (там, кстати, где постмодерн мимикрирует под модерн). "Кремастеры" Барни. Другое дело, что заставить современного человека взяться за длинноногий артефакт много сложнее, но если уж взялся - точно не выпустит из рук. Опусы Алексея недлинные, но крайне насыщенные, сжатые пружиной, которая потом выпрямляется длительным послевкусием, которое, в данном случае, и даёт чаемую протяжённость.
|
|