| [ |
mood |
| |
Рахманинов. Соната для виолончели |
] |
Дело в том, что приближение мирволит расползанию, рассеиванию, да и попросту скотомизации [исчезновению]. Предзаданность впечатления всегда перевешивает, а стремление оборачивается обманом. Сколько раз так было!
Любая тайна не переносит приближения. Закон работает на всех уровнях. И потому что «для близких и слуг гениев не существует» и потому что нечаянно сказанное слово способно пересоздать реальность стремительнее самой реальности.
Я схватился записывать эту мысль думая о плафонах венецианских дворцов, расписанных Тьеполо – казалось бы, как бы не таинственно и глубоко не было для нас искусство барокко, но детальном при его изучении понимаешь, что оно чистой воды театральщина, стилизация, выхолощенное мечтательство на темы античности.
Любая тайна всегда немножечко театральна – не в смысле манерности и позы, а в смысле полости внутри. Она, подпитываемая отдельными реалиями и упоминаниями, существует только «здесь и сейчас» и растворяется в памяти, чтобы более уже никогда не воплотиться вновь в самом что ни на есть первозданном виде. В «театре» важно не проникновение, но обозначение. Как мне сказали в «Новом мире», редактируя мою повесть: «Зачем вам повторение, в прозе достаточно одного упоминания….»
Так теперь у меня и происходит с чтением «Илиады», которой практически невозможно выбраться из-под моих собственных рассуждений, вышиваемых поверх чтения во время чтения. Намерение несёт куда большую суггестию, чем осуществление (ожидание праздника волнует куда больше самого праздника, рассеявшегося как дым и перешедшего в похмелье), приближение, шаг за шагом, снимает покровы, слой за слоем, а эйдос не достижим по определению. Но именно здесь, в этой самой недостижимости и непостижимости кроется самый мощный источник моей меланхолии – я слишком честный, чтобы поддаться на уговоры.
Вот почему на закате советской власти так популярны были макулатурные (высшая степень популярности) издания, типа «Друзья Пушкина», вот почему, при всей вопиющей бессмысленности, так популярны биографии и байопики. Сами стихи – свернутые эскизы, намёки и наброски; реальность, стоящая за ними, не разворачивается в объём, в панораму. А ведь всегда хочется большего – некоего переживания полноты и заполненности, совпадающих с полным пониманием, а, значит, и совпадениям. Текст не даёт нам ощущения окончательной сытости, насыщенности, мы лезем в справочники и ковыряемся в рецензиях.
Кстати, как бы не велика и высока была поэзия, почти всегда от стихов у меня остаётся ощущение неудовлетворенности. Поэтический текст для меня почти всегда лишь партитура, скелет, состоящий из трубчатых костей, к которому забыли принести виноградное мясо.
Возможно, это связано с ощущениями первых прикосновений и прочтений – когда в юности ты первый раз читаешь, ну, скажем, «Игру в классики» или семитомную эпопею Пруста, а потом живёшь, перемалывая карамельки воспоминаний, сгустки полуслучайных ощущений, которые манят повторить опыт. И ты, в конечном счёте, пытаешься возвратиться в город, где тебе было так хорошо. Но джазовая ткань «Игры в классики» начинает расползаться, подобно старой половой тряпке, тайна, дымком или линией горизонта, отодвигается всё дальше и дальше от первой страницы, вот уже и финал, а упоение так и не наступает; не наступило.
Так «действуют» отныне улицы твоего детства, полные глубины и многих уровней, когда дома, каждый сам по себе корабль, тонули в складках зелени и тайны, чужие подъезды пахли чужой жизнью и отторгали чужака. Теперь же всё выхолощено и свободно, болтается на ремне и более не манит. Я помню, какое головокружительное разочарование испытал от книги Бергмана «Картины», где мастер рассказывает, что никакой тайны нет, а есть правильная расстановка мизансцен, игра света и тени, иллюстрация простых, декларативных истин. Хотя, возможно, мастер и лукавит.
Самое сильное впечатление моё от кино было устным – когда Андрей Тарковский остался на Западе и фильмы его перестали показывать. Я учился в средней школе и моим близким другом и главным интеллектуальным наставником была наш школьный библиотекарь Надежда Петровна Котова. Наслушавшись вражеских голосов, вырезав из журнала «Советский экран» пару картинок с кадрами, я намертво прилип к ней, требуя пересказать мне «Сталкера». И она, подобно Гомеру, пересказала мне по памяти своё собственное впечатление от давно увиденного.
Она рассказывала о людях, идущих по таинственной зоне. «И вот они переходят ручей и камера фиксирует в воде полустертые иконы или оружие, покрытое тиной…» Примерно в таком духе. Фильм, снятый моим воображением, захватывал и казался гениальным. Так рассказ влюбленных о своих возлюбленных оказывается много сильнее впечатления от реального человека. Реальный человек и есть реальный человек, со своими запахами и недостатками конституции, родинками и волосами из носа. Но когда о таком земном человеке говорят влюблённые глаза, а ты перекладываешь сообщение на полочки своей фантазии (то есть, удваивая фантазм), ты практически влюбляешься в этого заочного, никогда не виданного человека.
А потом вы встречаетесь, покупаете билеты в «Музее кино» и идёте смотреть «Сталкера».
|