| [ |
music |
| |
"за счёт этого я сделаю легче эту сумку", говорит отец |
] |
Нет ничего привлекательнее, когда влюбленный человек рассказывает собеседнику, незнакомому с предметом обожания, про своего избранника и про свои чувства.
Я и сам пару раз ловился на красоту сообщения – долго-долго выслушивал трепетные ликования, начиная обливаться сладкой слюной, а потом в дверном проёме возникал этом, с позволения сказать, адресат и удивлению моему не было предела – где ж были её (или его) глаза, разглядевшие то, чего нет?
Когда человек любит, то он не говорит, а поёт – чистая интенция, переливаясь всеми цветами радуги, превращается в голую суггестию – в этом восторженном описании ты и ловишь суть любовного чувства, которое имеет минимальное отношение к конкретному человеку.
Именно на этом приёме переноса и построен новый роман Владимира Маканина, в котором живут и ведут бесконечные диалоги по телефону две сестры Тульцевы (странно, что не Пермяковы), старшая Ольга и младшая Инна.
Сидят в подвале. Болтают как чортовы куклы. Плачут, пьют шампанское. Держат авангардную студию (занятия начинаются в сентябре). Кормят прибившегося к застолью мальчика-заику, постоянно говорящего самые главные и самые важные слова в книге слова – Правду.
Ольга, старшая, искусствоведша, увлекающаяся Кандинским (диссертацию пишет) влюбляется сначала в начинающего политика Артёма, карьера которого идёт под откос из-за обвинений в стукачестве, затем (когда Артём бежит от позора к маме под Воронеж) в рок-музыканта Максима с наркоманскими замашками.
Инна внимает старшей, чтобы затем, след в след, влюбиться сначала в ораторствующего Артёма, затем в тратящего все деньги, но бесконечно талантливого Максима.
Да, действие происходит в начале 90-х, Оля и Инна – дочери известного диссидента, умершего после возвращения из ссылки, диалогов в романе в разы больше, чем описаний, из-за чего «Две сестры и Кандинский» кажется пьесой.
Точнее, текст этот пьесой и является. Беглые описания превращаются в ремарки. Постоянно истончающийся маканинский стиль, похожий на рваный ритм ручной кинокамеры, доходит до логического завершения.
Ввоздуха и пустоты в этой воздушной подушке, намекающей то на Чехова (подтекстами), то на Достоевского (страстями), а то на Розанова (варенье и чай), имевшего инициалы, одинаковые с Кандинским, больше, чем текста.
Постоянная смена ракурсов мучает, точно икота или заикание. Как физический недостаток.
( вишнёвое варенье )
|