| Брамс. Березовский, Гутман, Мороз. КЗЧ |
[23 Nov 2011|01:17pm] |
Снова ходил на Брамса, пора отдельный тэг заводить.
Это, конечно, отдельный вопрос отчего именно Брамс оказывается сегодня (но только ли сегодня) в Москве самым, пожалуй, исполняемым зарубежным композитором-классиком; есть в его приспособляемости, видимо, да в сентиментальной дырявости и доходчивости то, что хочет в себе видеть средне статистический посетитель филармонических концертов.
Совмещение сразу нескольких противоположных планов (чёрствости и задушевности, мелодичности с усложнённой многоступенчатой, многосоставной аранжировкой) делает Брамса уютным и, по-антикварному, поддерживающим самосознание на неопасно повышенном градусе.
Брамс почти всегда внешен по отношению к ситуации (исполнительской, слушательской, историко-культурной, социально-политической) и главной интригой исполнительских особенностей является это самое скольжение по границе попадания или не попадания внутрь.
Заигрывание со сгибом, танцы по наклонной плоскости.
Собственно так на концерте и играли - в первом отделении Трио для фортепиано (Борис Березовский), скрипки (Святослав Мороз) и виолончели (Наталия Гутман) № 1, а во втором к ним, для исполнения Фортепианного квартета №2 добавился ещё и альт (Эллина Пак).
Оба опуса, точно драгоценности, оказались выложены на чёрные бархатные подушечки, дополнительно подчёркивающие огранку блистательных гарнитуров, слегка запаздывающих по отношению к комнатной температуре; прохладных, если не холодных.
Трио долго подготавливали, настраиваясь и подробно рассаживаясь, укореняясь как за круглым кухонным столом для долгого разговора.
Играли сдержанно, преувеличенно внимательно друг к другу, уступая соседям первенство первого плана, для того, чтобы те, в свою очередь, переуступили эту очередность другим.
Мурлыкающее фортепиано Березовского, меланхолического романтика, чья отчуждённость [застёгнутость на все пуговицы, джентльменство] подразумевает невидимую без окуляра внутреннюю магму (вообще без влаги).
Причём чем больше сдержанности и аккуратности в подаче, тем больший накал страстей <мнимых ли, подлинных> скрывается.
Звук Гутман, тягучий и густой, сгущающийся в почти осязаемое вещество ожидания; в подёрнутый переменчивой облачностью, фон неба, встающего за городскими домами и всеми этими обыденными делами, творимыми за окнами с их неповторимым московским светом.
В этой компании только скрипке (на ней играет сын Гутман) дозволительно истериковать в полный голос.
Но каждый из этих трёх был, точно из скетча в начале учебника английского языка про осколки подарочной вазы, завёрнут в свою отдельную, гофрированную бумагу.
Никакой дуэли и никто не торопится сходиться, переуступая полномочия, точно пятясь назад, в темноту; из-за чего на первый план выступает экзистенциальная пустота, зияющее отсутствие, обращённое к портрету Олега Кагана, стоящему тут же (концерт посвящён его юбилею и открывает XII фестиваль его памяти).
Оттого Гутман в чёрном одеянии, в античной сдержанности, одновременно, почему-то похожая [когда играет] на Беллу Ахмадулину.
Оттого так неровен Мороз.
Фортепианный квартет начали как бы невзначай; первые такты Березовский взял, точно пробуя ф-но для настройки, а уже через пару секунд в эту комнату вошли трое остальных.
Альт (на ней играла жена Бориса Березовского), скрепивший быка и трепетную лань, позволил смычковым выступить единым фронтом, от части к части [брамсово сочинение имеет несколько вычурную, нарочитую структуру] скрепляясь в нерасторжимое более единство одного настроения на всех.
Водоотталкивающая <два "о", два "т"> подкладка, по которой фортепианные каскады Березовского скатывались, не теряя формы каждой капли, неожиданно набухла, хотя и не пропиталась влагой - Гутман осталась всё такой же невозмутимой <паркой>, делающей важную и сложную работу внутри своего обморока или омута; Березовский таким же джентельменистым, просто к скрипке добавился альт и нерв стал объёмнее.
Пика дачное застолье интеллигентных и воспитанных людей достигло пика в скерцо (вторая часть), дополнительно укрепившись в третьей (адажио), чтобы начать скотомизироваться в финальном аллегро.
Теперь "по процедуре".
Увидев в афише концерт, составленный из двух камерных опусов я обрадовался и поспешил; уж лучше будет мало музыки, чем много.
И если есть выставки одного шедевра, то отчего не делать небольшие программы, тем более, если сам Брамс и набор исполнителей подталкивают нас к выводам о прелестях домашнего или же, на худой конец, салонного исполнительства?
Два камерных сочинения при таком освещении можно рассмотреть "на крупном плане", закопавшись внутрь трактовки, не торопясь прожить и пережевать услышанное. Перебирая переживания.
Однако, устроители концерта, подделываясь под охлос и его представления о прекрасном, не удержались и добавили в концерт дополнительные номера, сдвинув жанр (и, соответственно, форму переживания) куда-то вбок.
Солянка не получилось такой ухабистой, как это вышло на концерте памяти Рудольфа Баршая, однако, чистоты эксперимента не соблюли. Увы.
А счастье было так возможно.
Для начала Борис Березовский исполнил вариации на темы Паганини из "Французской тетради", затем под его стильный и дружественный аккомпанемент было спето четыре романса.
После антракта, перед заявленным в афише Квартетом, зачем-то сыграли финал Сонаты для скрипки и ф-но (Мороз и Березовский), не давший ничего ни душе, ни сердцу.
Но зато занявший какое-то там количество минут, впрочем, рассеивающих и без того рассеянное слушательское внимание... (большинство вчерашних меломанов находилось в глубоко запенсионном возрасте, что не мешало им молитвенно внимать божественным инструментам, аплодировать между частями тишайших квартетных ломтиков и рваться в гардероб, не дожидаясь пока Гутман соберёт все цветы и возложит их к портрету Когана.
Впрочем, я уже давно заметил - самые экзальтированные слушательницы, обычно первыми бегут в гардероб, не дав как следует дозвучать главной секунде концерта между звучанием и началом оваций)
...эти бонусы и бисы (лучше бы, конечно, было эти куски исполнить на бис, чтобы дать мне хотя бы гипотетическую возможность выбора или же ориентировать мой предконцертный настрой более адресно) пошли, тем не менее, в зачёт, выказав какой же, оказывается, замечательный пианист Борис Березовский.
Первый раз слушал его живьём и покорён этой, оттуда, из рихтеровских времён (но, тем не менее, отнюдь не старомодной) рассудительностью и сдержанной <мурлыкающей> цельностью <обволакивающей каждую ноту, но, при этом, не теряющей её - так, если по всем правилам, в своём соку готовится [томится] перловая каша>, когда игра есть общение и сообщение.
Причём, в отличие от других, скажем, Луганского или же, самого неинтересного из современных пианистов, Мацуева, это надмирная [но не религиозная, а вполне светская] разреженная плотность вышла у Березовского легко и просто, само собой.
Как само собой разумеющееся.
Когда самое важное (эмоциональное, едва ли не кричащее) проговаривается как бы в проброс, скороговоркой.
Без какой бы то ни было акцентуации, технической или психологической, хотя пианист, разумеется, делает вид, что ему проходится обуздывать свой неукротимый темперамент, зашитый в дорогой костюм.
Про скороговорку и в проброс, вопрос, конечно, интересный [не в первый раз ловлю себя на этом] - недоговоренность, как этой ей на роду написано, вызывает прилив дополнительного интереса.
И если исполнитель (музыкант, или художник, режиссёр или литератор) недоговаривает красноречиво, хочется понять что же именно таится за этой сдержанностью.
Тут. разумеется, важно не передержать [вопрос опыта и вкуса], чтобы мессидж не оказался окончательно дырявым, пошлым. Полым.
Оловянным-деревянным: "громко" не означает автоматически "наполненно".
|
|