| "Живу неспокойно". Из дневников Евгения Шварца (1942 - 1957) |
[03 Apr 2014|04:38pm] |
Довоенные дневники Шварц сжег, эвакуировавшись из блокадного Ленинграда, а военные занимают в этом объёмном томе, под 800 страниц, всего сорок страниц, включая предисловие. Основной объём книги – последние семь лет жизни (1950 – 1957), когда самые известные пьесы и киносценарии были уже написаны и Шварц пытался «придумать» что-то новое. Например, писать прозу.
Тут самое интересное: всем известно, что проще всего говорить о себе. Есть даже такое мнение (мне его наиболее афористично высказал Андрей Битов), что любой человек способен написать одну интересную книгу, рассказывая историю собственной жизни. Но только одну, так как дальше вступают уже вопросы технологии и мастерства, требующие додумывания и доформулирования (в том числе и абстрактного), из-за чего первачей, чаще всего, настигает неудача.
Шварц почти во всём было человеком шиворот-навыворот: болезненный ребёнок с богатым воображением (детские записи Евгения Львовича интересны именно каталогизацией возникающих черт характера, завязанных на страхах одиночества: повышенная застенчивость, потребность в любви, перетекающая в желание нравиться, что, в свою очередь, отрыгивается повышенной эмпатией и т.д.) , он легко фонтанировал придумками и отвлечёнными идеями, но стопорился, если дело доходило до описания реальности.
Дневники Шварца наполнены постоянными жалобами на неумение работать методически и системно; известный на весь мир мастер фабульных метафор неоднократно сетует на желание писать прозу, для чего, собственно говоря, он и начинает ежедневные занятия по «технике речи», превращая тетради не столько в хронику текущей жизни (хотя актуальные события, время от времени, в «Живу неспокойно» тоже встречаются), но в воспоминания, крайне кропотливые, подробные, предельно субъективные.
Такое ощущение, что Шварц, перенесший каскад инфарктов, сам от себя скрывает важнейшую составляющую этой ежедневной школы – нахождение ещё одного дополнительного способа бегства от действительности и необходимости подведения жизненных итогов: очень уж он подробно проходится по временам детства и юности, очень уж сердобольно описывает родителей и родственников, друзей и попутчиков.
Кстати, его южное майкопское детство (сытое, стабильное, классицистическое) очень похоже на то, как описывал свои первые одесские десятилетия Юрий Олеша, который, вероятно, не зря считал себя мастером и Маргаритой эффектного, метафорически жирного письма.
Символично, что в одной из своих последних записей (или из последних записей, вошедших в том «Живу неспокойно») примерно за полгода до смерти, Шварц вспоминает «Зависть»:
«Я писал книги маленькие, в стихах, для дошкольников, и мне судилось, что я за них не отвечаю. Те же книги, что писали мои сверстники со всей ответственностью, прозаические, толстые – так глубоко не нравились мне, что я не беспокоился. Видишь, как изменился с тех лет, когда прочтёшь «Зависть» Олеши. Книга нравилась всем, даже самым свирепым из нас. Тогда. Но, прочтя её в прошлом году, я будто забыл язык. Я с трудом понимал её высокопарную часть. Только там, где Олеша рассказывает о соли, соскальзывающей с ножа, не оставляя следа, или описывает отрезанный от целой части кусок колбасы, с верёвочкой на её слепом конце, вспоминается часть тогдашних ощущений…» (20 августа 1956)
Также весьма символичным, что параллельно работе над дневниками, к концу своему окончательно превращёнными в воспоминания, Шварц, том за томом, читает «В поисках утраченного времени». Книга ему активно не нравится (точнее, перевод её, меняющий ауру и смыл подлинника), хотя он и отдаёт ей должное.
( конструирование свободы )
|
|