николай боков пишет:
Фильм Тарковского «Солярис» останется в истории, несомненно, благодаря секунде, запечатлевшей Симона Бернштейна.
Он умер в Москве в 1973-м с диагнозом эндокардия. Когда я навещал его в больнице, он беспокоился о том, правильно ли его лечат. Тогда нашелся знакомый врач, молодой грузин из окружения Глезера Александра, вызывавший доверие. Он поехал с нами в больницу, осмотрел Симона, поговорил с коллегами и смог ознакомиться с его медицинским делом. Он уверил меня и других встревоженных знакомых, что лечение идет правильно. Вскоре Симон умер. Что делать! Умирают и от эндокардита (вирус, поселяющийся в сердце). Редко, но умирают.
Симон имел основания беспокоиться. Член партии, литературный критик, руководитель литературных объединений. После процесса Синявского и Даниэля Бернштейн подписал петицию в их защиту. Не только подписал, но и отказался отречься от своей подписи. Стал диссидентом. Пришлось капеэсес исключать его из своих плотных рядов. Со смехом Симон мне рассказывал, как это происходило.
Симон был карликом: он страдал наследственной болезнью, хондродистрофией. Его вызвали в райком. Десяток важных членов сидело за столом, покрытом красным кумачом. Они чувствовали себя несколько стесненно: идеологический враг не соответствовал мобилизованных силам. Впрочем, это член капеэсес и карлик был еще и евреем! Его исключили.
За этим последовало, разумеется, включение в черный список и запрещение вести литературные занятия с молодежью. За ним и следили время от времени! Однажды зимним вечером в районе метро «Семеновская» «грабители» сняли с него пальто! Чекисты прибегли к сильным средствам, ничего не скажешь. Он подрабатывал в кино как «характерный» персонаж. И оказался в фильме Тарковского.
Мы стали почти соседями, когда я поселился на Преображенке, – он жил в районе Семеновской, и мы ходили друг к другу в гости кратчайшим путем, по шпалам заброшенной узкоколейки. Жизнерадостность Симона была поразительна. Его великодушие тоже. И как ему было приятно открыть новый талант, прочесть удачную вещь! Через него я познакомился с «подпольными авторами» Левятовым и Беликовым. Симон особенно опекал прозаика и поэта Вячеслава Семикова, и в самом деле написавшего симпатичный рассказ под псевдонимом Семен Виза. Бернштейна смешило и то, что Семиков подвизался еще в качестве брачного афериста. Не помню, что это значило, – вероятно, он устраивал иногородним дамам московскую прописку.
Неожиданно вспомнил сейчас и Мишу (Файнермана), о котором Симон говорил с большими надеждами как о писателе (он однажды и читал роман или пьесу о временах Петра 1-го).
Однажды мы пошли с ним на выставку американской графики, устроенной в Сокольниках. Длина очереди отнимала всякую надежду достояться.
– Мы пойдем другим путем, – сказал Симон. И действительно, мы пошли к выходу и павильона, охранявшийся милицией.
– Я на задании, – сказал Бернштейн басом милицейскому офицеру. – А этот (показывая на меня) – со мной.
И мы прошли мимо милиционеров, даже не пошевелившихся. Оглянувшись, я увидел, что складки на лбу капитана с трудом складывались в какую-то мысль. А Симон тут же сформулировал «закон успеха»:
– Нужно поразить внезапностью и необычностью вида!
Я застал в живых и отца Симона, тоже карлика. Они жили в большой комнате коммунальной квартиры. Помню, приходила женщина убирать и, может быть, готовить. Стол, накрытый клеенкой, отсутствие высокой мебели. И абажур, создававший незабываемый уют 50-х годов моего детства.
Похороны Симона прошли скорее в кафкианской атмосфере. Как и всё в советском союзе, трудно было купить и гроб подходящего размера. Нашелся только детский гробик, белого цвета и украшенный кружевами. Человек тридцать собралось в зале крематория. Согласно недавно введенным «советским обрядам», слово взяла крупная женщина с красной лентой через плечо, представлявшая крематорий.
– Товарищи, – сказала она, – от нас ушел гражданин Советского Союза (заглядывая в бумажку) Бернштейн Симон Моисеевич. Объявляю церемонию прощания открытой.
Было много речей. Едва не началась полемика над гробом после выступления Вадима Рабиновича, который подчеркнул либерализм покойного в ущерб его радикальности.
Наконец, все было сказано. Монолитная представительница крематория встала у пульта и нажала на кнопку. Дверцы колодца открылись, и гробик стал опускаться туда. Друзья Симона, люди искусства и литературы, словно дети, сгрудились у отверстия и старались туда заглянуть, словно надеясь что-нибудь увидеть. Створки закрылись. Притихшие люди еще стояли, не зная, что теперь полагается делать. Сидевший в углу человек в штатском немедленно встал и, нахлобучивая шапку, прошел через толпу ни на кого не глядя, безразличный, и вышел. Государственная безопасность тоже проводила Симона Бернштейна в последний путь.
Каждый мужчина хочет
Оставить в истории след.
Каждая женщина хочет,
Чтоб ей посмотрели вслед.
Хоть ты трепло,
Врешь за троих,
Но мне тепло
От слов твоих.
( Read more... )