| 6:06p |
Григорий Ревзин
Лет 20 назад было странное время, когда нормальным состоянием джентльмена было не раздумье о часах и галстуках, но более отвлечённые размышления метафизического свойства. И то сказать, высокие часы и галстуки тогда были предметом совсем абстрактным, а отвлечённые предметы размышлений всегда под рукой. И вот однажды я попал на доклад одного географа "Я как географический объект". Зимой, рассказывал этот человек, я обычно мигрирую обратно в Москву и ухожу в себя. Так продолжается до весны, с середины марта я, как правило, влюбляюсь. В результате летом откочёвываю на природу либо с объектом влюблённости, либо один. Миграция осуществляется в радиусе 60-100 км от точки зимнего пребывания. С блондинками в северо-западном направлении, с брюнетками – на юг, один – строго на запад. И так далее.
У него, конечно, это всё было гораздо тоньше, я сейчас излагаю суть подхода. В восприятии себя как географического объекта есть симпатичное спокойствие стоицизма, восприятие себя как природного явления, с которым приходится свыкаться. Чем уж вызваны эти перемещения, какие за ними внутренние, душевные процессы – с географической точки зрения этим можно пренебречь. Мало ли какие процессы происходят внутри озера, мы этим не занимаемся – важно, где оно расположено на карте.
И вот живу я тут и замечаю, что люди сейчас уходят в себя, и это едва ли не массовое климатическое явление. Разговоры не клеятся. Причём всё равно – о часах, о политике или об организации производства. Беседа идёт вялая, ни иронии, ни энтузиазма. Заняты чем-то своим. И вот об этом я хотел написать. То есть об уходе в себя как не то чтобы вечной, но постоянной ценности.
Я что подметил? Вот считается, что если человек уходит в себя, то он теряет связь с окружающим. И вроде бы это логично, но тут возникает какая-то странная закономерность, я бы сказал – географического свойства. Возьмём, например, Россию 1920-х годов. Там всё бурлило и кипело, все друг с другом общались и обменивались идеями. А к началу 1930-х все ушли в себя. Но ведь не только люди ушли – страна тоже ушла в себя. Стала такой закрытой, мрачноватой, никого в себя не впускала и сообщала соседям о своём внутреннем состоянии неискренние сведения. Или возьмём, например, что сейчас. Опять же в 1990-е годы всё бурлило и обменивались люди идеями, а сейчас даже о галстуках говорят словно по обязанности – сквозь зубы и будто что-то скрывают. И страна смотрится извне закрытой букою. Я тут долго сидел в Швейцарии, смотрел телевизор. Жуткое зрелище, должен сказать – сорок каналов, и по каждому раз в полчаса рассказывают о деле Литвиненко. То есть таким мы Хамским ханством с их точки зрения смотримся, что прямо неловко за себя делается. И аналитиков там спрашивают в экране: мол, что происходит? А они плечами пожимают, говорят: непонятно, Россия стала очень закрытой страной, ушла в себя.
Главное свойство ухода в себя в том, что окружающие волнуются. Подходят, трогают лоб, говорят: "Дорогой, что с тобой происходит?" А ты им этак безжизненно: "Всё в порядке. Здесь вообще ничего никогда не происходит". И взгляд безразличный-безразличный, как авитаминоз. Они ещё больше волнуются. То же и со страной. Они вокруг нервничают, спрашивают: что там у вас такое, нит ли какого катаклизма? А мы – ни-ни, у нас всё в порядке, у нас вообще ничего не происходит. Стабильность и суверенитет. И от этого вокруг ещё больше нервничают.
Вообще, человек, когда он ушёл в себя, а его дёргают, он начинает в ответ как-то ёрничать. Опять же вспомню Россию 1920-1930-х. Там жил великий поэт Осип Мандельштам, которому сейчас решили поставить памятник. Окружающая действительность заставила его уйти в себя, а потом и вовсе сгноила в лагере. Так вот пока он не ушёл, он писал небесно-прекрасные классические стихи, а после – так: "Однажды из далёкого кишлака/ Пришел дехканин в кооператив,/ Чтобы купить себе презерватив./ Откуда ни возьмись, – мулла-собака,/ Его нахально вдруг опередив,/ Купил товар и был таков./ Однако!" Почему дехканин, зачем мулле презерватив? И это Мандельштам, который для русской поэзии – как Данте для итальянской. Что он делает? Ёрничает. Но и страна в этот момент как будто ёрничала – чёрт знает что творила, а говорила, будто жить стало лучше и веселее. И, что интересно, теперь страна себя опять ведёт, что тоже будто ёрничает. На четыре тысячи несогласных демонстрантов выводит восемь тысяч омоновцев, травит врагов экзотическим полонием. Типичное ёрничество. Вы не находите? Может, просто со стороны, из Швейцарии, так всё выглядит, а изнутри это как-то не так ощущается.
Я это всё к тому, чтобы опровергнуть неверную точку зрения, что уход в себя есть внутренняя эмиграция и человек, ушедший в себя, теряет связь со страной. Напротив, как мне кажется, тут возникает какое-то глубокое единение. Люди вокруг становятся отсутствующими, мрачноватыми, думают о чём-то своём, а другие вокруг них нервничают. Именно в этом проявляется их связь со страной, которая переживает такой же климатический период.
В начале 1990-х я однажды забрёл на отдалённый хутор в Пыталовском районе Псковской области. Искал, у кого бы воды попросить, и никого не нашёл. Все дома заколочены, а на одном окне прибита доска с надписью: "Никого нет. Все ушли на эстонца". Боюсь, они там и сгинули, в пыталовских лесах, но хотя бы шли на эстонца, вовне. А сейчас – вовнутрь. Можно вывешивать доску: "Страна закрыта. Все ушли в себя". И кукиш вместо подписи.
GQ март 2007 |