|
|
Пишет plucer (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} plucer)@ 2009-03-01 11:56:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Уличная арт-банда: Интервью с радикальной группой BLACK MASK. Ч. 2
Нижеследующее интервью было взято у основателя Black Mask Бена Мореа и у поэта, историка, кинокритика Дэна Георгакаса, и оно позволяет лучше понять историю, мотивы и тактики этой радикальной арт-группы.
Как происходило «убийство» поэта Кеннета Коча в 1967 году?
Б.М.: Коч являлся для нас символом окружающей тотальной буржуазности, этого дендистского мира. Я, Дэн Георгакас, Аллен Ван Ньюкирк и еще несколько членов Black Mask пришли на его выступление. Кажется, мне в голову пришла эта идея сделать холостой выстрел. Алан выглядел как классический анархист-бомбист: он был ростом в шесть футов, худющий, с суровым выражением лица, всегда одетый в черное – само олицетворение анархиста. Ну, так и решили: «тебе стрелять» (смеется). Мы напечатали листовку, где была фотография Лероя Джонса и надпись «Поэзия – это революция». После выстрела Коч упал в обморок и все в зале подумали, что его и вправду убили, начался крик. Мы разбросали с балкона листовки и смылись.
После случившегося мы слышали разные мнения: одни восхищались, другие посчитали нас напыщенными дураками. Это было то, чего мы добивались, ведь суть Black Mask и Family как раз и заключалась в том, чтобы люди задавались вопросом: «я с теми или с этими?» Мы скандалили с целью заставить людей сделать выбор, определиться. Мы подталкивали к этому, заставляли думать. «Зачем стрелять в Коча? Он ведь такой хороший поэт».
Что связывало Black Mask со «Студентами за демократическое общество»?
Д.Г.: В 1967 году некоторые члены Black Mask попали на конференцию СДО в Анн-Арборе . Там как раз вовсю обсуждался вопрос о направлении деятельности с ребятами, вскоре ставшими Революционным Молодежным Движением, и Уэзермены склонялись в одну сторону (антиимпериалистическая борьба повсюду в Америке), а Прогрессивная Рабочая партия тянула в другую (вербовка рабочих).
Мы, в свою очередь, выдвинули идею, что СДО должны пойти по анархической стезе, формировать affinity groups , что гораздо ближе к тому, как организация начиналась и когда была наиболее эффективной. Ведь изначально СДО были децентрализованы, и когда основная группа назначала демонстрации, остальные решали, в какой форме они это поддержат. Мексиканский революционер Эмилио Сапата формировал свои отряды именно таким образом.
Бен выступил с одной из своих блестящих речей перед несколькими сотнями людей, и тогда же на съезде мы попытались организовать анархическую группировку в рамках СДО. К сожалению, как показала история, всякие прихвостни в организации направили ее по опасному и авторитарному пути.
Б.М.: Мы понимали, что СДО становились реальной силой, а всякие традиционные левые, типа маоистов и Прогрессивных Рабочих, хотели занять там руководящие посты. Мы полагали, что для многих - таких же, как мы, - важно показать студентам, что есть и другие пути, есть другие варианты.
Я помню, как на одной конференции СДО шумел спор о различиях между янки с Восточного побережья и ковбоями из Техаса. Я поднялся и сказал: «все это чушь собачья, мы не янки и не ковбои – мы индейцы!» А в другой раз один член Family участвовал в каком-то тайном голосовании, вытащил мусорное ведро и сказал: «вот мое мнение: все бюллетени – сюда».
С Black Mask, а позднее, и с Family, мы устраивали партизанский театр и акции, чтобы продемонстрировать разные виды деятельности и наиболее «неустойчивые» элементы в СДО тянулись к нам. Другие, кто затем ушел в Уэзермены, тусовались с Family, и, хотя эта тема не поднималась раньше, многое переняли из нашего воинственного отношения и стиля. Тем не менее, когда они связались со всякими ленинистскими группировками, у них все скатилось к командной системе.
Расскажите про Валери Соланас, которая была близка к членам группы и в защиту которой Бен выступил после ее покушения на Энди Уорхола в 1968-м. По поводу ее идей в андеграундной прессе стояла оглушительная тишина, даже после этих выстрелов. Кажется, что эта странность демонстрирует, как Новые Левые в этом случае не отрицали политическое насилие.
Б.М.: Я познакомился с Валери, продавая Black Mask. Эта девушка подошла ко мне и сказала: «я бы взяла одну, но у меня нет пятака». Я предложил ей взять журнал просто так, ведь было видно, что ей интересно. Она сказала «нет, подожди здесь», заскочила в соседнюю книжную лавку, украла там свой «Манифест общества полного уничтожения мужчин» и поменяла на Black Mask. Я подумал, что это очень смелый поступок, и мы быстро подружились.
Я думаю, что фильм «Я стреляла в Энди Уорхола» сделал из ее жизни комикс, но, честно говоря, актриса, сыгравшая Валери, уловила ее сущность. Там есть персонаж, снятый с меня, и фильм пытается показать, что у нас с Валери была интимная связь, но это не так. Валери была лесбиянкой, и поэтому ничего подобного быть не могло, хотя она была очень дорога мне. Я так полагаю, что создатели фильма просто не сумели по-другому показать наши отношения – только через постельную сцену. Я на этот счет особо не переживал, это лишь демонстрирует, как люди поверхностно и прямолинейно мыслят.
Было много пародий и иронии по поводу ее Манифеста, но она, на самом деле, являлась – в хорошем смысле – абсолютно безумным человеком. Она видела необходимость обсуждения многих женских проблем и этот Манифест для нее стал лучшим способом выразить себя. Мне всегда нравились люди, от которых можно было ожидать всего, которые не подходили ни под какие категории.
Валери довольно часто останавливалась у меня, потому что была бездомной и всегда в движении. И однажды я сказал ей: «мне хочется кое о чем тебя спросить. Твой манифест и все, что ты пишешь, направлено на уничтожение мужчин, а как насчет меня? Я же парень, что будет со мной?» Она посмотрела на меня и ответила: «я могу пообещать тебе сейчас, что ты будешь последним мужчиной, которого мы убьем» (смеется). Я попросил у нее расписку об этом, но так и не получил.
Некоторое время спустя, когда Black Mask уже превратились в Family, мы ввязались в эту историю с Колумбийским университетом. И вот Валери туда заявилась, нашла меня и спросила: «что, если я кого-нибудь пристрелю?» Я ответил: «тут есть две вещи: кого ты собираешься пристрелить и удачно ли». Неделю спустя она стреляла в Энди Уорхола.
После этого, я написал памфлет в ее защиту. Кажется, я был единственным, кто сделал это публично. Я забежал в Музей современного искусства и развесил там эти листовки. И все, кого я встречал, выражали свое возмущение, но, знаете: я ведь любил Валери, а Энди Уорхол мне был отвратителен. Я чувствовал, что она была права, что он гораздо более вреден, чем она, ведь он нивелировал саму идею творчества в искусстве. Многим не нравится это понятие, но я воспринимаю творчество как некий духовный акт, чрезвычайно важный для деятельности человека. Уорхол был этому прямой противоположностью, он отрицал и выхолащивал сущность творчества, ставил его на коммерческую основу. Как человек, он был таким же подлецом, вот почему Валери так его ненавидела. Он манипулировал людьми, использовал их.
Это происшествие было встречено тишиной, потому что никто из левых не знал, как к этому отнестись. Ведь это не было насилие, учиненное где-то там далеко. Энди был звездой, священной фигурой, и она восстала против этого. Даже те, кто поддерживал ее феминистские взгляды, не приняли то, как она поступила с Энди. Black Mask и Family приводили в бешенство политически упертых людей - мы никак не подпадали под их концепции, от нас можно было ожидать чего угодно, так что можете представить, как они относились к Валери.
Black Mask продолжались как журнал до середины 1968 года. Как проходил тот процесс, когда группа менялась и становилась тем, что стало известно под названием Up Against the Wall Motherfucker?
Б.М.: The Family/Up Against the Wall Motherfucker и Black Mask имеют то отношение друг к другу, что одно перешло в другое, но по-настоящему они различались и деятельностью, и членами. Не было никакого решения организовать новую группу, не было концептуальных проектов, это был эволюционный процесс, когда что-то отмирает и за этим что-то следует. На самом деле, трудно провести какую-то четкую границу между ними.
The Family просто пошли дальше, они были чрезвычайно изменчивы и не имели, как раньше, того уклона в культурологическую сферу. Среди нас было много художников, но также и людей с разными убеждениями, которые хотели жить более реальной жизнью, чем остальные. Это были не просто политика и искусство, а что-то, выходившее за их рамки.
По-настоящему мы не были хиппи или политикосами. Мы стояли в стороне от других группировок, хотя являлись частью общей контркультуры. Да, некоторые считали нас хиппи. Но кто был в теме, тот не судил о нас так поверхностно. Наши внешние атрибуты, действительно были хипповские: длинные волосы, соответствующий прикид, ЛСД. И уж точно никто бы нас не спутал с какой-нибудь Молодежной Коммунистической Лигой (смеется).
Д.Г.: На том этапе со мной случились две вещи. Я скептически относился к некоторым людям, которые примкнули к Black Mask и стали частью Family. Бен и некоторые другие хотели остаться на улицах и посмотреть, что из этого выйдет. Мне это казалось тупиком. Я стал все больше задумываться, что могло бы стать фундаментом для массового объединения людей. Это было медленное разделение, а не внезапный разрыв. Если бы обе линии сработались вместе, было бы здорово, но не получилось.
Более значительным было то, что 21 апреля 1967 года в Греции произошел государственный переворот и хунта полковников пришла к власти. Это затронуло мои этнические корни и я все больше вовлекался в греческое движение против хунты, что политически и по-человечески казалось мне более полезным, чем то, что творилось в Black Mask. И я все больше и больше отдавал сил на работу в греческом сообществе.
А чем различались Black Mask и The Family?
Б.М.: The Family были гораздо более многочисленной группой и более жизнеспособной, чем Black Mask, которые были больше «для своих». Мы никогда не называли себя Up Against the Wall Motherfucker, хотя именно так подписывали свои постеры и листовки, в создании которых участвовали все. Между собой мы называли себя Семьей, что может показаться странным, не только из-за ассоциаций с Чарльзом Мэнсоном, с которым у нас не было никаких связей и ничего общего.
И если в Black Mask я был ведущей фигурой, то Family в этом смысле отличались, так как там было гораздо больше людей, которые все были равны в определении групповой деятельности. Это было свободное объединение affinity groups, живших в нескольких ночлежках и ведших племенной образ жизни. Костяк сообщества всегда был окружен примкнувшими молодыми хиппи и прочими странниками.
Та особенность, что мы отвергали обычную семью и жили все вместе, никогда не выставлялась как какой-то стиль или концепция. Просто мы видели фундамент своих отношений не в западной модели, но, скорее, в индейцах, цыганах, африканцах. У хиппи тоже это есть, но мы, действительно, в большей степени склонялись именно к такому племенному, языческому мировоззрению. В этом есть некая сила, превосходящая границы западного мира. Мы пытались понять ее и принять ее составляющие – не только внешне, но и в образе жизни. Поэтому мы стремились к естественности, к свободному течению жизни.
Расскажите, чем занимались The Family?
Б.М.: Первой настоящей акцией Family было принесение мусора к Линкольн-центру в феврале 1968-го. Тогда проходила забастовка мусорщиков и повсюду в гетто валялись тонны этого мусора. Деловые и богатые районы могли позволить себе частных уборщиков, ну и мы решили им принести немного нашего мусора из Нижнего Ист-Cайда. Один из наших членов представил это как культурный обмен – мусор на мусор (смеется). Многие предпочитали обращать внимание на нашу агрессивность и воинственность, но в первую очередь среди нас были поистине остроумные люди.
Мы напечатали листовку с разъяснением акции и лишь тогда многие из нас узнали, что мы уже не Black Mask, что больше не хотим так называться. У Лероя Джонса было стихотворение с этой строчкой «лицом к стене, ублюдок» и я предложил поместить ее туда. Как-то это прижилось, и с тех пор нас так и называли. Но это не исходило с нашей стороны. Было бы слишком пафосным самим себя называть Motherfuckers (смеется). Журнал Black Mask продолжал еще недолго выходить, а затем мы стали рисовать афиши и флаеры для таких газет, как The Rat.
У этих листовок было что-то общее?
Б.М.: Они были частью нашей художественной политики, и нам нравилось заниматься ими вместе или по отдельности. Мы хотели как-то проявить свои способности, и что бы это служило неким заявлением да еще бы здорово выглядело. Для этих целей The Rat предоставили нам еженедельную страничку. Любой, кто хотел поучаствовать в этом, не имел препятствий. Люди, которые в те времена (да и после) перепечатывали наши работы, не всегда понимали наш юмор. Мы верили в то, что делали, но и не хотели быть слишком серьезными – мы умели посмеяться над собой. У нас было ощущение, что в том противостоянии важна не только воинственность, но и шутки и радость.
У нас имелся свой мимеограф, так что народ постоянно печатал листовки и постеры. Мне на улицах часто попадались такие – подписанные нами, но я не представлял, кто и когда их сделал. Положительная сторона во всем этом такова, что в нашей разносторонней семье ничего не спускалось «сверху» и многие в ней вытворяли такое, о чем близкие могли и не догадываться.
В эпистолярном наследии вашей группы affinity group определялась как «уличная банда с анализом». В какой мере мировоззрение обычной уличной банды давало о себе знать в данном случае?
Б.М.: Какая-то часть наших членов была более «уличной», чем другая. Мы не являлись районной бандой и не противопоставляли себя всем вокруг, уйдя в глухую оппозицию. Мы обитали на улицах, но назвать нас уличными хулиганами нельзя. Оша Нойман, придумавший это определение (в то время как я придумал affinity group), вкладывал в него тот смысл, что нам были присущи взаимовыручка и уличная смекалка, а вовсе не беспричинная агрессия.
В 1968 году в Колумбийском университете студенты взбунтовались против передела тамошней земельной общественной собственности, а также против поддержки руководства исследований в области вооружения. Каким боком вы, ребята, туда вклинились?
Б.М.: Там было пять захваченных студентами корпусов и лишь тот, в котором находились мы, полиция обходила стороной. Мы никак себя не обнаруживали, но все протестующие тянулись именно в нашу сторону, так что оборона крепчала. К тому же мы вели себя очень воинственно и полиция, освободив остальные здания, предпочла не вламываться, а пойти с нами на переговоры.
Мы не действовали по какому-то плану, просто ловили момент и использовали его. Мы ходили по краю. Во время антивоенного марша на Пентагон мы обнаружили, что двери слабо охраняются, так что бросились туда и ворвались в помещение. Поначалу мы шествовали вместе со всеми, но затем сгруппировались в отдельную группу где-то из ста таких же, как мы, человек. А, увидев такую возможность, мы сделали резкое движение и они не отстали.
В 1968-69 гг. в Нижнем Ист-Сайде The Family подвергались постоянному давлению и насилию со стороны полиции. Как вы справлялись с этим?
Б.М.: Наша реакция выражалась и в мирных шествиях, и в совсем не мирных драках – смотря по ситуации. Мы были чрезвычайно изменчивы, и все зависело от того, как сильно на нас давили.
В конечном счете, они решили, что пора нами заняться. Однажды мы просто перекрыли улицу и устроили вечеринку. Приехали полицейские, но, увидев, сколько собралось народу, они решили нас не трогать. Хотя, это стало началом конца. Мы совсем обнаглели и перешли некую грань, так что они стали арестовывать нас по поводу и без повода.
В октябре 1968 года лично вы предстали перед судом в Бостоне по обвинению в покушении на убийство. Поведайте подробности.
Б.М.: Когда я был в Нью-Йорке, то прослышал, что юные фрики (мы не называли себя хиппи) в Бостоне подверглись нападению со стороны группы виджиланте. На самом деле, все было довольно серьезно: нескольких ребят госпитализировали, так что я предложил некоторым членам Family съездить туда и вмешаться. Мы поехали поддержать местных стрит-кидов и фриков, ну и, естественно, следующая облава не заставила себя ждать. Нападающие получили по заслугам, а меня арестовали.
Я провел в тюрьме около двух недель, а потом меня выпустили под залог. После суда стало известно, что нападавшие жаждут мести, и мы решили уехать, потому что ни к чему хорошему это не привело бы. Они снова попались нам на пути, но в этот раз удрали, что для меня оказалось удачей, так как теперь бы я не отвертелся.
Политическое сообщество в этой ситуации меня никак не поддержало, потому что им там вообще было наплевать на хиппи, которые в большинстве своем придерживались тактики ненасилия. Тем не менее, нашлись добрые люди и эта история получила огласку в андеграундной прессе. В конце концов, меня оправдали, а старшина присяжных сказал, что мне очень повезло: один из двенадцати присяжных отказался голосовать за мое осуждение и убедил остальных в своей правоте. Неизвестно, кто был этот парень, но я обязан ему своей свободой.
Помимо помощи людям в противостоянии полиции и открытия ночлежек, Family также организовали бесплатный магазин и, вообще, были вовлечены в разностороннюю активность по выживанию на улице. Расскажите, в чем выражалась эта активность.
Б.М.: Мы всегда старались объединить хиппи в Нижнем Ист-Сайде с местными обитателями улиц или просто бездомными. В конце 60-х в этом районе был огромный наплыв новых жильцов, их были тысячи, по сути, они и хиппи были схожи, но все же, оба сообщества никогда так и не притерлись друг к другу. Мы сделали такой магазин, где и мы, и бездомные люди могли околачиваться. Там раздавали бесплатную одежду, оказывали медицинскую и юридическую помощь, давали попользоваться мимеографом, скрывали уклонистов, подделывали удостоверения личности, информировали о ночлежках и т.д. Это был такой центр взаимопомощи. Несколько раз в неделю мы там устраивали бесплатные обеды, и не только там: мы кормили людей и при административных зданиях и при церкви, куда набиралось человек 300-400. У нас были доверенности от церкви, что мы некоммерческая организация, так что в супермаркетах нам отдавали или залежавшиеся продукты, или те, у которых был нетоварный вид. Кто-то из людей помогал нам, кто-то делал пожертвования, а эти бумаги нам еще помогали получать дотации от церквей на аренду помещений, ну и все в таком духе.
Как и многие контркультурные группировки того времени, Family разграничивали понятия «легких» и «тяжелых» наркотиков. Расскажите об этом, и какие, вообще, отношения у вас были с запрещенными препаратами?
Б.М.: Мы делали различия между кокаином, героином и травой, гашишем, психоделиками. Мы видели, что ЛСД и трава способствуют взаимодействию молодых людей, стирают между ними границы, помогают осмыслить свое место в мире. У некоторых из нас были проблемы с тяжелыми наркотиками, и было очевидно, что они действуют разрушительно. Не уподобляясь Лири и другим, мы все же воспринимали психоделики не как лекарство, но как позитивное дополнение к чему-то еще.
Люди иногда приводили ко мне ребят, у которых случился плохой трип. Я принимал ЛСД, следовал за ними и помогал вернуться обратно. Если хочешь знать, как это было – вот, так оно и было. Вряд ли бы тебе удалось застать какого-нибудь маоиста за этим занятием (смеется).
В конце 1968 года Family столкнулись лбами с рок-промоутером Биллом Грэхемом из-за ваших претензий на клуб Fillmore East. Как все началось и чем закончилось дело?
Б.М.: Корень всего был в конфликте между простыми людьми и теми, кто их использовал. Мы не притязали на контроль над Fillmore East или что-то вроде этого, мы всего лишь хотели иметь один бесплатный вечер в неделю для сообщества. Потому что, как мы видели это, заплатив за вход, человек настроен получать, а не отдавать.
Сперва Грэхем отказал нам: во время одного разговора у него в офисе он показал нам три серебряные пули и заявил, что «Ангелы Ада хотели того же, прислали мне эти пули, но я не испугался». Я поднялся и сказал ему: «мы не Ангелы Ада и не пришлем тебе ничего, что бы ты мог поставить у себя на столике». Это не было упражнениями в острословии, но заявлением, что однажды мы добьемся требуемого.
В тот вечер, когда в Fillmore East выступали The Living Theater, мы вместе с ними поднялись на сцену. Я объявил об окончании шоу, но заявил, что мы не уйдем, пока руководство не пойдет нам навстречу. Это могла быть одна ночь, две или три, или неделя, но мы собирались ждать до последнего. Мы сидели на сцене и грызлись с Грэхемом и его головорезами, пока, наконец, в час или в два ночи он не уступил нам наши Четверги.
А что там творилось в эти бесплатные Четверги?
Б.М.: Многие группы, среди них: Canned Heat , MC 5, Country Joe McDonald приезжали и выступали просто так, а мы раздавали бесплатно еду и марихуану. Мне рассказывали, что MC 5 имели стычку с частью аудитории, но я в то время был в Мичигане, так что не могу ничего засвидетельствовать. Спустя три недели Грэхем пришел ко мне с предупреждением из полиции о том, что они закроют клуб, если эти вечера с наркотой будут продолжаться. Нам к тому времени уже было на все наплевать, ведь мы поставили под сомнение весь коммерческий мир рок-н-ролла.
Вудсток явился еще одной возможностью бросить вызов музыкальной индустрии. Молодые люди заявили: «вы всегда только говорите, что музыка свободна, а мы сделаем ее таковой». Как и все остальное, в этот раз мы тоже ничего не планировали. Мы просто шли вдоль этих ограждений и кто-то из нас предположил, что было бы здорово разрезать сетку и впустить всех желающих. А когда начался дождь, мы прознали, где организаторы хранят на продажу походные принадлежности, выкрали их и раздавали всем палатки и спальники.
Имелись ли у Family связи с другими группами по стране или в мире?
Б.М.: Множество людей, посещая Нью-Йорк, проводили с нами время, когда Family только образовались. Это были, например, английские ситуационисты, ставшие потом King Mob, некоторые члены японских Зенгакуров, Жан-Жак Лебель, один из лидеров парижского восстания 68-го года, голландцы из Прово. Все эти группы, так или иначе, имели с нами что-то общее.
Да и мы сами много путешествовали. Я жил некоторое время с Диггерами в Сан-Франциско. Во многом их радикализм и неприятие наживавшихся на контркультуре дельцов были схожи с нашими, но подход был совсем иной. Вообще, на Западном Побережье у нас много было друзей, а Оусли даже помогал нам деньгами. А так по стране были еще мелкие группировки, которые просто считали нас своими единомышленниками и как-то связывались.
Что привело к решению покинуть Нижний Ист-Сайд?
Б.М.: Полиция видела в нас угрозу. Она подступила совсем близко и все время донимала арестами. Тем более, что некоторым из нас, уже имевшим условные сроки, припаяли еще участие в Чикагских демонстрациях.
Конечно, не это подвигло нас уехать, но мы развивались и нащупывали новые направления. Наша племенная начинка давала о себе знать и некоторые даже удивлялись тому, что мы так долго задерживаемся на одном месте. Многих ребят объявили в розыск, так что мы решили двигаться дальше. Около двадцати человек перебрались в Калифорнию, а остальные разбрелись кто куда.
Группа не распалась внезапно, но рассеялась, растворилась в различных проектах, местах и коммунах. Лично я, например, перестал писать и ушел в горы, где провел пять лет. В то время на меня очень повлияла книга Вильгельма Райха «Убийство Христа», смысл которой в том, что ты не пройдешь мимо того, что творится вокруг, но в своих отношениях с близкими начнешь потихоньку менять окружающий мир.
Тот факт, что американское правительство продолжает свои бесконечные войны по всему миру, а в своей стране попирает демократию и гражданские свободы, может навести на мысль о неудаче левых движений 60-х. Какое наследство оставили группы вроде Black Mask и Новые Левые вообще?
Б.М.: Для меня одной из причин выйти из забвения (после более чем тридцати лет затворничества) и рассказать, что мы делали тогда в 60-е, оказалось то бедственное положение, в котором оказались Соединенные Штаты. Это уже та граница, когда ты не можешь не обращать внимания, никогда не было ничего хуже.
Я решил поведать людям нашу историю и уступить дорогу. Все, что я могу сказать, что когда становилось совсем уж мрачно, мы начинали действовать, и это давало эффект. Мы многого тогда достигли, а ведь за несколько лет до этого никто не мог предположить, что удастся сдвинуть с места монстра американского капитализма. Это очень удобно – бездельничать и говорить «у нас ничего не выйдет». Не мне советовать людям, что делать, но всегда есть пути, куда двигаться и что-то начинать, просто посмотрите вокруг.
Д.Г.: В течение двадцати лет между 1955-1975 гг. я не мог помыслить о революции, подобно той, что произошла в моей стране или даже о том, что мы можем достичь реальных перемен в Америке. Но мне казалось, особенно в конце 60-х, что уже достаточное количество людей готово создавать альтернативную культуру, где нонконформистские идеи станут основой массового движения. Этого не случилось, но мы приблизили конец вьетнамской войны и высветили многие общественные предрассудки: расовые, сексуальные. Это не заслуга Black Mask, но мы были частью этого.
Тогда и в дальнейшем были и победы, но маятник качнулся в другую сторону, и ничего нельзя было поделать, только ужаснуться. Все активисты 60-х зашли в тупик. Сегодня положение катастрофическое, но история циклична, а мы запаздываем с переменами. В качестве утешения – надеюсь, это не заблуждение – могу повторить за К.Л.Р. Джеймсом , он говорил мне и другим: «вы не знаете, что может произойти. Революционные перемены могут начаться завтра и, когда они достигнут вас, вы обнаружите то, что строилось постепенно, а вы и не замечали».
Я помню, как рос в середине 50-х, в эпоху Маккарти и уже тогда пребывал в отчаянии, ведь казалось, что это никогда не закончится, но это закончилось, и, в том числе, потому что мы устали от этого и начали действовать. Многие из тех первых активистов, которых я знал, не были сильными или радикальными, но это они начали процесс. Люди часто спрашивают, нет ли у меня ощущения потерянного времени и я отвечаю им цитатой из великого поэта Ральфа Чаплина , члена «Индустриальных рабочих мира». Он говорит, что негоже нам сетовать на тех, кто однажды восстал и потерпел поражение.
Но лучше оплакать равнодушную толпу –
Запуганную и усмиренную.
Она видела страдания и несправедливость,
Но не осмелилась заговорить .
Ян Макинтайр
Впервые опубликовано в сборнике Realizing the impossible: Art against authority. Oakland, Edinburgh: AK press, 2007. Интервью является фрагментом книги о радикальном акционизме США и любезно предоставлено Сергеем Кудрявцевым, знатоком лево-радикальной летературы. Он также только что выпустил «Путь к терроризму», «Постижение французской революции» и «Либертаризм в российской леворадикальной идеологии». Многие его книги пока еще есть в Гилее: http://gileia.org/
При перепостах интервью ссылки на Гилею обязательны, а на мой ЖЖ - по желанию.
Нижеследующее интервью было взято у основателя Black Mask Бена Мореа и у поэта, историка, кинокритика Дэна Георгакаса, и оно позволяет лучше понять историю, мотивы и тактики этой радикальной арт-группы.
Как происходило «убийство» поэта Кеннета Коча в 1967 году?
Б.М.: Коч являлся для нас символом окружающей тотальной буржуазности, этого дендистского мира. Я, Дэн Георгакас, Аллен Ван Ньюкирк и еще несколько членов Black Mask пришли на его выступление. Кажется, мне в голову пришла эта идея сделать холостой выстрел. Алан выглядел как классический анархист-бомбист: он был ростом в шесть футов, худющий, с суровым выражением лица, всегда одетый в черное – само олицетворение анархиста. Ну, так и решили: «тебе стрелять» (смеется). Мы напечатали листовку, где была фотография Лероя Джонса и надпись «Поэзия – это революция». После выстрела Коч упал в обморок и все в зале подумали, что его и вправду убили, начался крик. Мы разбросали с балкона листовки и смылись.
После случившегося мы слышали разные мнения: одни восхищались, другие посчитали нас напыщенными дураками. Это было то, чего мы добивались, ведь суть Black Mask и Family как раз и заключалась в том, чтобы люди задавались вопросом: «я с теми или с этими?» Мы скандалили с целью заставить людей сделать выбор, определиться. Мы подталкивали к этому, заставляли думать. «Зачем стрелять в Коча? Он ведь такой хороший поэт».
Что связывало Black Mask со «Студентами за демократическое общество»?
Д.Г.: В 1967 году некоторые члены Black Mask попали на конференцию СДО в Анн-Арборе . Там как раз вовсю обсуждался вопрос о направлении деятельности с ребятами, вскоре ставшими Революционным Молодежным Движением, и Уэзермены склонялись в одну сторону (антиимпериалистическая борьба повсюду в Америке), а Прогрессивная Рабочая партия тянула в другую (вербовка рабочих).
Мы, в свою очередь, выдвинули идею, что СДО должны пойти по анархической стезе, формировать affinity groups , что гораздо ближе к тому, как организация начиналась и когда была наиболее эффективной. Ведь изначально СДО были децентрализованы, и когда основная группа назначала демонстрации, остальные решали, в какой форме они это поддержат. Мексиканский революционер Эмилио Сапата формировал свои отряды именно таким образом.
Бен выступил с одной из своих блестящих речей перед несколькими сотнями людей, и тогда же на съезде мы попытались организовать анархическую группировку в рамках СДО. К сожалению, как показала история, всякие прихвостни в организации направили ее по опасному и авторитарному пути.
Б.М.: Мы понимали, что СДО становились реальной силой, а всякие традиционные левые, типа маоистов и Прогрессивных Рабочих, хотели занять там руководящие посты. Мы полагали, что для многих - таких же, как мы, - важно показать студентам, что есть и другие пути, есть другие варианты.
Я помню, как на одной конференции СДО шумел спор о различиях между янки с Восточного побережья и ковбоями из Техаса. Я поднялся и сказал: «все это чушь собачья, мы не янки и не ковбои – мы индейцы!» А в другой раз один член Family участвовал в каком-то тайном голосовании, вытащил мусорное ведро и сказал: «вот мое мнение: все бюллетени – сюда».
С Black Mask, а позднее, и с Family, мы устраивали партизанский театр и акции, чтобы продемонстрировать разные виды деятельности и наиболее «неустойчивые» элементы в СДО тянулись к нам. Другие, кто затем ушел в Уэзермены, тусовались с Family, и, хотя эта тема не поднималась раньше, многое переняли из нашего воинственного отношения и стиля. Тем не менее, когда они связались со всякими ленинистскими группировками, у них все скатилось к командной системе.
Расскажите про Валери Соланас, которая была близка к членам группы и в защиту которой Бен выступил после ее покушения на Энди Уорхола в 1968-м. По поводу ее идей в андеграундной прессе стояла оглушительная тишина, даже после этих выстрелов. Кажется, что эта странность демонстрирует, как Новые Левые в этом случае не отрицали политическое насилие.
Б.М.: Я познакомился с Валери, продавая Black Mask. Эта девушка подошла ко мне и сказала: «я бы взяла одну, но у меня нет пятака». Я предложил ей взять журнал просто так, ведь было видно, что ей интересно. Она сказала «нет, подожди здесь», заскочила в соседнюю книжную лавку, украла там свой «Манифест общества полного уничтожения мужчин» и поменяла на Black Mask. Я подумал, что это очень смелый поступок, и мы быстро подружились.
Я думаю, что фильм «Я стреляла в Энди Уорхола» сделал из ее жизни комикс, но, честно говоря, актриса, сыгравшая Валери, уловила ее сущность. Там есть персонаж, снятый с меня, и фильм пытается показать, что у нас с Валери была интимная связь, но это не так. Валери была лесбиянкой, и поэтому ничего подобного быть не могло, хотя она была очень дорога мне. Я так полагаю, что создатели фильма просто не сумели по-другому показать наши отношения – только через постельную сцену. Я на этот счет особо не переживал, это лишь демонстрирует, как люди поверхностно и прямолинейно мыслят.
Было много пародий и иронии по поводу ее Манифеста, но она, на самом деле, являлась – в хорошем смысле – абсолютно безумным человеком. Она видела необходимость обсуждения многих женских проблем и этот Манифест для нее стал лучшим способом выразить себя. Мне всегда нравились люди, от которых можно было ожидать всего, которые не подходили ни под какие категории.
Валери довольно часто останавливалась у меня, потому что была бездомной и всегда в движении. И однажды я сказал ей: «мне хочется кое о чем тебя спросить. Твой манифест и все, что ты пишешь, направлено на уничтожение мужчин, а как насчет меня? Я же парень, что будет со мной?» Она посмотрела на меня и ответила: «я могу пообещать тебе сейчас, что ты будешь последним мужчиной, которого мы убьем» (смеется). Я попросил у нее расписку об этом, но так и не получил.
Некоторое время спустя, когда Black Mask уже превратились в Family, мы ввязались в эту историю с Колумбийским университетом. И вот Валери туда заявилась, нашла меня и спросила: «что, если я кого-нибудь пристрелю?» Я ответил: «тут есть две вещи: кого ты собираешься пристрелить и удачно ли». Неделю спустя она стреляла в Энди Уорхола.
После этого, я написал памфлет в ее защиту. Кажется, я был единственным, кто сделал это публично. Я забежал в Музей современного искусства и развесил там эти листовки. И все, кого я встречал, выражали свое возмущение, но, знаете: я ведь любил Валери, а Энди Уорхол мне был отвратителен. Я чувствовал, что она была права, что он гораздо более вреден, чем она, ведь он нивелировал саму идею творчества в искусстве. Многим не нравится это понятие, но я воспринимаю творчество как некий духовный акт, чрезвычайно важный для деятельности человека. Уорхол был этому прямой противоположностью, он отрицал и выхолащивал сущность творчества, ставил его на коммерческую основу. Как человек, он был таким же подлецом, вот почему Валери так его ненавидела. Он манипулировал людьми, использовал их.
Это происшествие было встречено тишиной, потому что никто из левых не знал, как к этому отнестись. Ведь это не было насилие, учиненное где-то там далеко. Энди был звездой, священной фигурой, и она восстала против этого. Даже те, кто поддерживал ее феминистские взгляды, не приняли то, как она поступила с Энди. Black Mask и Family приводили в бешенство политически упертых людей - мы никак не подпадали под их концепции, от нас можно было ожидать чего угодно, так что можете представить, как они относились к Валери.
Black Mask продолжались как журнал до середины 1968 года. Как проходил тот процесс, когда группа менялась и становилась тем, что стало известно под названием Up Against the Wall Motherfucker?
Б.М.: The Family/Up Against the Wall Motherfucker и Black Mask имеют то отношение друг к другу, что одно перешло в другое, но по-настоящему они различались и деятельностью, и членами. Не было никакого решения организовать новую группу, не было концептуальных проектов, это был эволюционный процесс, когда что-то отмирает и за этим что-то следует. На самом деле, трудно провести какую-то четкую границу между ними.
The Family просто пошли дальше, они были чрезвычайно изменчивы и не имели, как раньше, того уклона в культурологическую сферу. Среди нас было много художников, но также и людей с разными убеждениями, которые хотели жить более реальной жизнью, чем остальные. Это были не просто политика и искусство, а что-то, выходившее за их рамки.
По-настоящему мы не были хиппи или политикосами. Мы стояли в стороне от других группировок, хотя являлись частью общей контркультуры. Да, некоторые считали нас хиппи. Но кто был в теме, тот не судил о нас так поверхностно. Наши внешние атрибуты, действительно были хипповские: длинные волосы, соответствующий прикид, ЛСД. И уж точно никто бы нас не спутал с какой-нибудь Молодежной Коммунистической Лигой (смеется).
Д.Г.: На том этапе со мной случились две вещи. Я скептически относился к некоторым людям, которые примкнули к Black Mask и стали частью Family. Бен и некоторые другие хотели остаться на улицах и посмотреть, что из этого выйдет. Мне это казалось тупиком. Я стал все больше задумываться, что могло бы стать фундаментом для массового объединения людей. Это было медленное разделение, а не внезапный разрыв. Если бы обе линии сработались вместе, было бы здорово, но не получилось.
Более значительным было то, что 21 апреля 1967 года в Греции произошел государственный переворот и хунта полковников пришла к власти. Это затронуло мои этнические корни и я все больше вовлекался в греческое движение против хунты, что политически и по-человечески казалось мне более полезным, чем то, что творилось в Black Mask. И я все больше и больше отдавал сил на работу в греческом сообществе.
А чем различались Black Mask и The Family?
Б.М.: The Family были гораздо более многочисленной группой и более жизнеспособной, чем Black Mask, которые были больше «для своих». Мы никогда не называли себя Up Against the Wall Motherfucker, хотя именно так подписывали свои постеры и листовки, в создании которых участвовали все. Между собой мы называли себя Семьей, что может показаться странным, не только из-за ассоциаций с Чарльзом Мэнсоном, с которым у нас не было никаких связей и ничего общего.
И если в Black Mask я был ведущей фигурой, то Family в этом смысле отличались, так как там было гораздо больше людей, которые все были равны в определении групповой деятельности. Это было свободное объединение affinity groups, живших в нескольких ночлежках и ведших племенной образ жизни. Костяк сообщества всегда был окружен примкнувшими молодыми хиппи и прочими странниками.
Та особенность, что мы отвергали обычную семью и жили все вместе, никогда не выставлялась как какой-то стиль или концепция. Просто мы видели фундамент своих отношений не в западной модели, но, скорее, в индейцах, цыганах, африканцах. У хиппи тоже это есть, но мы, действительно, в большей степени склонялись именно к такому племенному, языческому мировоззрению. В этом есть некая сила, превосходящая границы западного мира. Мы пытались понять ее и принять ее составляющие – не только внешне, но и в образе жизни. Поэтому мы стремились к естественности, к свободному течению жизни.
Расскажите, чем занимались The Family?
Б.М.: Первой настоящей акцией Family было принесение мусора к Линкольн-центру в феврале 1968-го. Тогда проходила забастовка мусорщиков и повсюду в гетто валялись тонны этого мусора. Деловые и богатые районы могли позволить себе частных уборщиков, ну и мы решили им принести немного нашего мусора из Нижнего Ист-Cайда. Один из наших членов представил это как культурный обмен – мусор на мусор (смеется). Многие предпочитали обращать внимание на нашу агрессивность и воинственность, но в первую очередь среди нас были поистине остроумные люди.
Мы напечатали листовку с разъяснением акции и лишь тогда многие из нас узнали, что мы уже не Black Mask, что больше не хотим так называться. У Лероя Джонса было стихотворение с этой строчкой «лицом к стене, ублюдок» и я предложил поместить ее туда. Как-то это прижилось, и с тех пор нас так и называли. Но это не исходило с нашей стороны. Было бы слишком пафосным самим себя называть Motherfuckers (смеется). Журнал Black Mask продолжал еще недолго выходить, а затем мы стали рисовать афиши и флаеры для таких газет, как The Rat.
У этих листовок было что-то общее?
Б.М.: Они были частью нашей художественной политики, и нам нравилось заниматься ими вместе или по отдельности. Мы хотели как-то проявить свои способности, и что бы это служило неким заявлением да еще бы здорово выглядело. Для этих целей The Rat предоставили нам еженедельную страничку. Любой, кто хотел поучаствовать в этом, не имел препятствий. Люди, которые в те времена (да и после) перепечатывали наши работы, не всегда понимали наш юмор. Мы верили в то, что делали, но и не хотели быть слишком серьезными – мы умели посмеяться над собой. У нас было ощущение, что в том противостоянии важна не только воинственность, но и шутки и радость.
У нас имелся свой мимеограф, так что народ постоянно печатал листовки и постеры. Мне на улицах часто попадались такие – подписанные нами, но я не представлял, кто и когда их сделал. Положительная сторона во всем этом такова, что в нашей разносторонней семье ничего не спускалось «сверху» и многие в ней вытворяли такое, о чем близкие могли и не догадываться.
В эпистолярном наследии вашей группы affinity group определялась как «уличная банда с анализом». В какой мере мировоззрение обычной уличной банды давало о себе знать в данном случае?
Б.М.: Какая-то часть наших членов была более «уличной», чем другая. Мы не являлись районной бандой и не противопоставляли себя всем вокруг, уйдя в глухую оппозицию. Мы обитали на улицах, но назвать нас уличными хулиганами нельзя. Оша Нойман, придумавший это определение (в то время как я придумал affinity group), вкладывал в него тот смысл, что нам были присущи взаимовыручка и уличная смекалка, а вовсе не беспричинная агрессия.
В 1968 году в Колумбийском университете студенты взбунтовались против передела тамошней земельной общественной собственности, а также против поддержки руководства исследований в области вооружения. Каким боком вы, ребята, туда вклинились?
Б.М.: Там было пять захваченных студентами корпусов и лишь тот, в котором находились мы, полиция обходила стороной. Мы никак себя не обнаруживали, но все протестующие тянулись именно в нашу сторону, так что оборона крепчала. К тому же мы вели себя очень воинственно и полиция, освободив остальные здания, предпочла не вламываться, а пойти с нами на переговоры.
Мы не действовали по какому-то плану, просто ловили момент и использовали его. Мы ходили по краю. Во время антивоенного марша на Пентагон мы обнаружили, что двери слабо охраняются, так что бросились туда и ворвались в помещение. Поначалу мы шествовали вместе со всеми, но затем сгруппировались в отдельную группу где-то из ста таких же, как мы, человек. А, увидев такую возможность, мы сделали резкое движение и они не отстали.
В 1968-69 гг. в Нижнем Ист-Сайде The Family подвергались постоянному давлению и насилию со стороны полиции. Как вы справлялись с этим?
Б.М.: Наша реакция выражалась и в мирных шествиях, и в совсем не мирных драках – смотря по ситуации. Мы были чрезвычайно изменчивы, и все зависело от того, как сильно на нас давили.
В конечном счете, они решили, что пора нами заняться. Однажды мы просто перекрыли улицу и устроили вечеринку. Приехали полицейские, но, увидев, сколько собралось народу, они решили нас не трогать. Хотя, это стало началом конца. Мы совсем обнаглели и перешли некую грань, так что они стали арестовывать нас по поводу и без повода.
В октябре 1968 года лично вы предстали перед судом в Бостоне по обвинению в покушении на убийство. Поведайте подробности.
Б.М.: Когда я был в Нью-Йорке, то прослышал, что юные фрики (мы не называли себя хиппи) в Бостоне подверглись нападению со стороны группы виджиланте. На самом деле, все было довольно серьезно: нескольких ребят госпитализировали, так что я предложил некоторым членам Family съездить туда и вмешаться. Мы поехали поддержать местных стрит-кидов и фриков, ну и, естественно, следующая облава не заставила себя ждать. Нападающие получили по заслугам, а меня арестовали.
Я провел в тюрьме около двух недель, а потом меня выпустили под залог. После суда стало известно, что нападавшие жаждут мести, и мы решили уехать, потому что ни к чему хорошему это не привело бы. Они снова попались нам на пути, но в этот раз удрали, что для меня оказалось удачей, так как теперь бы я не отвертелся.
Политическое сообщество в этой ситуации меня никак не поддержало, потому что им там вообще было наплевать на хиппи, которые в большинстве своем придерживались тактики ненасилия. Тем не менее, нашлись добрые люди и эта история получила огласку в андеграундной прессе. В конце концов, меня оправдали, а старшина присяжных сказал, что мне очень повезло: один из двенадцати присяжных отказался голосовать за мое осуждение и убедил остальных в своей правоте. Неизвестно, кто был этот парень, но я обязан ему своей свободой.
Помимо помощи людям в противостоянии полиции и открытия ночлежек, Family также организовали бесплатный магазин и, вообще, были вовлечены в разностороннюю активность по выживанию на улице. Расскажите, в чем выражалась эта активность.
Б.М.: Мы всегда старались объединить хиппи в Нижнем Ист-Сайде с местными обитателями улиц или просто бездомными. В конце 60-х в этом районе был огромный наплыв новых жильцов, их были тысячи, по сути, они и хиппи были схожи, но все же, оба сообщества никогда так и не притерлись друг к другу. Мы сделали такой магазин, где и мы, и бездомные люди могли околачиваться. Там раздавали бесплатную одежду, оказывали медицинскую и юридическую помощь, давали попользоваться мимеографом, скрывали уклонистов, подделывали удостоверения личности, информировали о ночлежках и т.д. Это был такой центр взаимопомощи. Несколько раз в неделю мы там устраивали бесплатные обеды, и не только там: мы кормили людей и при административных зданиях и при церкви, куда набиралось человек 300-400. У нас были доверенности от церкви, что мы некоммерческая организация, так что в супермаркетах нам отдавали или залежавшиеся продукты, или те, у которых был нетоварный вид. Кто-то из людей помогал нам, кто-то делал пожертвования, а эти бумаги нам еще помогали получать дотации от церквей на аренду помещений, ну и все в таком духе.
Как и многие контркультурные группировки того времени, Family разграничивали понятия «легких» и «тяжелых» наркотиков. Расскажите об этом, и какие, вообще, отношения у вас были с запрещенными препаратами?
Б.М.: Мы делали различия между кокаином, героином и травой, гашишем, психоделиками. Мы видели, что ЛСД и трава способствуют взаимодействию молодых людей, стирают между ними границы, помогают осмыслить свое место в мире. У некоторых из нас были проблемы с тяжелыми наркотиками, и было очевидно, что они действуют разрушительно. Не уподобляясь Лири и другим, мы все же воспринимали психоделики не как лекарство, но как позитивное дополнение к чему-то еще.
Люди иногда приводили ко мне ребят, у которых случился плохой трип. Я принимал ЛСД, следовал за ними и помогал вернуться обратно. Если хочешь знать, как это было – вот, так оно и было. Вряд ли бы тебе удалось застать какого-нибудь маоиста за этим занятием (смеется).
В конце 1968 года Family столкнулись лбами с рок-промоутером Биллом Грэхемом из-за ваших претензий на клуб Fillmore East. Как все началось и чем закончилось дело?
Б.М.: Корень всего был в конфликте между простыми людьми и теми, кто их использовал. Мы не притязали на контроль над Fillmore East или что-то вроде этого, мы всего лишь хотели иметь один бесплатный вечер в неделю для сообщества. Потому что, как мы видели это, заплатив за вход, человек настроен получать, а не отдавать.
Сперва Грэхем отказал нам: во время одного разговора у него в офисе он показал нам три серебряные пули и заявил, что «Ангелы Ада хотели того же, прислали мне эти пули, но я не испугался». Я поднялся и сказал ему: «мы не Ангелы Ада и не пришлем тебе ничего, что бы ты мог поставить у себя на столике». Это не было упражнениями в острословии, но заявлением, что однажды мы добьемся требуемого.
В тот вечер, когда в Fillmore East выступали The Living Theater, мы вместе с ними поднялись на сцену. Я объявил об окончании шоу, но заявил, что мы не уйдем, пока руководство не пойдет нам навстречу. Это могла быть одна ночь, две или три, или неделя, но мы собирались ждать до последнего. Мы сидели на сцене и грызлись с Грэхемом и его головорезами, пока, наконец, в час или в два ночи он не уступил нам наши Четверги.
А что там творилось в эти бесплатные Четверги?
Б.М.: Многие группы, среди них: Canned Heat , MC 5, Country Joe McDonald приезжали и выступали просто так, а мы раздавали бесплатно еду и марихуану. Мне рассказывали, что MC 5 имели стычку с частью аудитории, но я в то время был в Мичигане, так что не могу ничего засвидетельствовать. Спустя три недели Грэхем пришел ко мне с предупреждением из полиции о том, что они закроют клуб, если эти вечера с наркотой будут продолжаться. Нам к тому времени уже было на все наплевать, ведь мы поставили под сомнение весь коммерческий мир рок-н-ролла.
Вудсток явился еще одной возможностью бросить вызов музыкальной индустрии. Молодые люди заявили: «вы всегда только говорите, что музыка свободна, а мы сделаем ее таковой». Как и все остальное, в этот раз мы тоже ничего не планировали. Мы просто шли вдоль этих ограждений и кто-то из нас предположил, что было бы здорово разрезать сетку и впустить всех желающих. А когда начался дождь, мы прознали, где организаторы хранят на продажу походные принадлежности, выкрали их и раздавали всем палатки и спальники.
Имелись ли у Family связи с другими группами по стране или в мире?
Б.М.: Множество людей, посещая Нью-Йорк, проводили с нами время, когда Family только образовались. Это были, например, английские ситуационисты, ставшие потом King Mob, некоторые члены японских Зенгакуров, Жан-Жак Лебель, один из лидеров парижского восстания 68-го года, голландцы из Прово. Все эти группы, так или иначе, имели с нами что-то общее.
Да и мы сами много путешествовали. Я жил некоторое время с Диггерами в Сан-Франциско. Во многом их радикализм и неприятие наживавшихся на контркультуре дельцов были схожи с нашими, но подход был совсем иной. Вообще, на Западном Побережье у нас много было друзей, а Оусли даже помогал нам деньгами. А так по стране были еще мелкие группировки, которые просто считали нас своими единомышленниками и как-то связывались.
Что привело к решению покинуть Нижний Ист-Сайд?
Б.М.: Полиция видела в нас угрозу. Она подступила совсем близко и все время донимала арестами. Тем более, что некоторым из нас, уже имевшим условные сроки, припаяли еще участие в Чикагских демонстрациях.
Конечно, не это подвигло нас уехать, но мы развивались и нащупывали новые направления. Наша племенная начинка давала о себе знать и некоторые даже удивлялись тому, что мы так долго задерживаемся на одном месте. Многих ребят объявили в розыск, так что мы решили двигаться дальше. Около двадцати человек перебрались в Калифорнию, а остальные разбрелись кто куда.
Группа не распалась внезапно, но рассеялась, растворилась в различных проектах, местах и коммунах. Лично я, например, перестал писать и ушел в горы, где провел пять лет. В то время на меня очень повлияла книга Вильгельма Райха «Убийство Христа», смысл которой в том, что ты не пройдешь мимо того, что творится вокруг, но в своих отношениях с близкими начнешь потихоньку менять окружающий мир.
Тот факт, что американское правительство продолжает свои бесконечные войны по всему миру, а в своей стране попирает демократию и гражданские свободы, может навести на мысль о неудаче левых движений 60-х. Какое наследство оставили группы вроде Black Mask и Новые Левые вообще?
Б.М.: Для меня одной из причин выйти из забвения (после более чем тридцати лет затворничества) и рассказать, что мы делали тогда в 60-е, оказалось то бедственное положение, в котором оказались Соединенные Штаты. Это уже та граница, когда ты не можешь не обращать внимания, никогда не было ничего хуже.
Я решил поведать людям нашу историю и уступить дорогу. Все, что я могу сказать, что когда становилось совсем уж мрачно, мы начинали действовать, и это давало эффект. Мы многого тогда достигли, а ведь за несколько лет до этого никто не мог предположить, что удастся сдвинуть с места монстра американского капитализма. Это очень удобно – бездельничать и говорить «у нас ничего не выйдет». Не мне советовать людям, что делать, но всегда есть пути, куда двигаться и что-то начинать, просто посмотрите вокруг.
Д.Г.: В течение двадцати лет между 1955-1975 гг. я не мог помыслить о революции, подобно той, что произошла в моей стране или даже о том, что мы можем достичь реальных перемен в Америке. Но мне казалось, особенно в конце 60-х, что уже достаточное количество людей готово создавать альтернативную культуру, где нонконформистские идеи станут основой массового движения. Этого не случилось, но мы приблизили конец вьетнамской войны и высветили многие общественные предрассудки: расовые, сексуальные. Это не заслуга Black Mask, но мы были частью этого.
Тогда и в дальнейшем были и победы, но маятник качнулся в другую сторону, и ничего нельзя было поделать, только ужаснуться. Все активисты 60-х зашли в тупик. Сегодня положение катастрофическое, но история циклична, а мы запаздываем с переменами. В качестве утешения – надеюсь, это не заблуждение – могу повторить за К.Л.Р. Джеймсом , он говорил мне и другим: «вы не знаете, что может произойти. Революционные перемены могут начаться завтра и, когда они достигнут вас, вы обнаружите то, что строилось постепенно, а вы и не замечали».
Я помню, как рос в середине 50-х, в эпоху Маккарти и уже тогда пребывал в отчаянии, ведь казалось, что это никогда не закончится, но это закончилось, и, в том числе, потому что мы устали от этого и начали действовать. Многие из тех первых активистов, которых я знал, не были сильными или радикальными, но это они начали процесс. Люди часто спрашивают, нет ли у меня ощущения потерянного времени и я отвечаю им цитатой из великого поэта Ральфа Чаплина , члена «Индустриальных рабочих мира». Он говорит, что негоже нам сетовать на тех, кто однажды восстал и потерпел поражение.
Но лучше оплакать равнодушную толпу –
Запуганную и усмиренную.
Она видела страдания и несправедливость,
Но не осмелилась заговорить .
Ян Макинтайр
Впервые опубликовано в сборнике Realizing the impossible: Art against authority. Oakland, Edinburgh: AK press, 2007. Интервью является фрагментом книги о радикальном акционизме США и любезно предоставлено Сергеем Кудрявцевым, знатоком лево-радикальной летературы. Он также только что выпустил «Путь к терроризму», «Постижение французской революции» и «Либертаризм в российской леворадикальной идеологии». Многие его книги пока еще есть в Гилее: http://gileia.org/
При перепостах интервью ссылки на Гилею обязательны, а на мой ЖЖ - по желанию.
