Сергей Хакимов /09 марта 2011

Прежде чем зачитать отрывки из будущего тюремного романа, Олег Воротников обратился к залу с вопросом: «Ну что, пришли эшники? Эшники, признавайтейсь!» После нападения на «Войну» 3 марта активисты усвоили, что существуют теперь в условиях чрезвычайного положения и собственно «эшники» — люди из отделов борьбы с экстремизмом — не дадут им расслабиться. Несмотря на конкретную физическую угрозу, Воротников не стал ни отменять читку в «Порядке слов», ни даже переносить на другую дату — явился вместе с семьей и выступил.

Олег Воротников, когда они с Леонидом Николавеым (Ебнутым) попали 15 ноября 2010-го в питерское СИЗО на Лебедева, был уверен, что до самых президентских выборов воли ему не видать. Свыкнувшись с этой мыслью, «въебавшись в жир ногами минимум на год», он взялся за написание большой тюремной книги.

Из дневника: «Я стану писателем в неволе. И поневоле. По свободе я бы никогда писать не стал. Писательство — это форма несвободы. Писательство работает лишь в экстремальных обстоятельствах».

До СИЗО активисту «Войны» никогда не приходилось исписывать шариковые ручки до последней капли пасты: «На свободе они обычно раньше теряются». В тюрьме ручки, кстати, не простые — специальные: если уронить на пол, они выходит из строя — «не прописывают слова, оставляя слепые зоны». На Лебедевке об этом знает каждый зек.

Своих сокамерников, баландеров и других зеков Лебедевки Воротников описывает как давних приятелей, часто единомышленников. Сексист дед Серега-Антимент называет новости рекламой, бредит Антарктидой и собирает дома фотографии с пингвинами. Тюремный акционист Рома-Бандит изучает Лимонова, читает стихи и устраивает на зоне художественные провокации. Серега-Одессит мечтает стать депутатом Госдумы, что, в общем, его не портит. Слава-Активист, планирующий на воле примкнуть к арт-группе «Война», Андрюха-Ранимый боевик и даже Слава-Клоп, подозреваемый в сотрудничестве с операми, — все они для Воротникова свои. «Все хорошие люди, пишу без иронии», — отмечает «военнопленный».

Из дневника: «У деда Сереги снова выпытывали оперативную информацию. Завели деда к решке, поставили под окно. С двух сторон обступили. Бля буду, как в детско-юношеской литературе, как у Гайдара! Зажали деда между шконками и спрашивают: Какая обстановка в камере? — Никакой — О чем говорите? — О бабах, о погоде. Поставь, говорит дед, микрофончик и слушай. Я тебе не телефон».

Но с первых же страниц появляются и отрицательные персонажи. В этом лагере — «судьи, прокуроры с их помощниками, опера, тюремное начальство, цирики и мусора вообще». К ним писатель Воротников безжалостен. Дружественных зекам надсмотрщиков Олег называет «генетическим мусором, сметенным как в тупик на улицу Академика Лебедева». Мусором автор пренебрегает, ему интересны «злыдни» — Рамзан, Зелимхан, Муса. «С такими мне интересно общаться. Таким интересно противостоять», — признается Олег Воротников.

Злобного цирика Мусу Олег увековечил в небольшой пьесе. По сюжету главный герой отбирает у баландера Стаса подаренный Воротниковым мандарин, и это влечет за собой цепь невероятных событий. «Военнопленный» часто упоминает и о шмонщике Виталии Гидропидоре. Описывает его внешность и привычки, анализирует происхождение обоих корней в звучном прозвище. И, наконец, предрекает Гидропидору судьбу интернет-знаменитости.

Так же критичен писатель Воротников и по отношению к оперативным уполномоченным. Больше всех достается оперу Брюковкину.

Из дневника: «Пока я лишь маленькая тюремная сошка. Я пишу дерзкие тюремные записки и парафиню администрацию тюрьмы, подмечая за всеми пидарасами их косяки поименно. Сегодня такова моя должность. Такая роль. И я ее играю осознанно».

Сама тюрьма в записках художника состоит из сухого, жидкого, газообразного пота и пыли. Здесь правит «сумрачная агрессивная мужественность». Воротников отмечает гротеск тюремного реквизита, называя его «сказочным». «Огромные, размером с дамскую сумочку накладные замки, демонстративные по локоть ключи. Карикатурные кувалды, с которыми по утрам в хату влетают цирики», — перечисляет Воротников.

Цвета тюремного быта — отдельная тема в повествовании. «Черно-бело-серое — положняковое сочетание цветов на тюрьме», — констатирует художник. За тем, чтобы регламент не нарушался, в рассказах Воротникова следит начальник Плеткин. Зекам приходится прятать цветные предметы и одежду подальше от глаз охраны. Та же история с запахами.

Из дневника: «В тюрьме очень любят приятные, приторные, сладкие запахи и ароматы со свободы. Просят затянуть наиболее ягодное мыло, наиболее пахучий детский крем. Духи и лосьоны здесь запрещены».

Этот тюремный пункт — запахи — понимается со временем. Чем дольше сидишь, тем понятней. Мыло кладут на баулы и не пользуются им. Оно лежит среди вещей, одежды и распространяет внутри баула свой приторный запах свободы. От запаха хозявы — хозяйственного мыла — и прочего тюремного положняка зека программно воротит. Он должен показывать публично, как ему неприятны тюремные прелести.

В тюремную эстетику, по мнению Воротникова, отлично вписывается немолодая женская попса вроде Тани Булановой, Ирины Аллегровой или Софии Ротару. «Соответствует положению, психологическому состоянию зека и его обстановке», — поясняет автор записок. Сидельцы ласково называют любимых исполнительниц Танечками и Софьюшками.

Из дневника: «Дед нашел на радио какую-то диджейскую волну. Там начинался трансовый сет. Послушав минут десять однообразной электроники для разбега, он воскликнул возмущенно: И все что ли?! Когда наконец в сете появились вкрапления женского вокала, дед комментировал в сердцах: Просралась!»

Стены вокруг всех прогулочных двориков Лебедевки — делится наблюдательный Олег Воротников — обильно разрисованы свастиками. Это работка «деток» — так зеки называют молодых фашистов, — а их в СИЗО 47/4 хватает.

Воротников раз за разом проговаривает мысль о том, что фашизм в русской тюрьме стал обычным делом, что фашиста «никто не дуплит, не сворачивает ему кровь».

Из дневника: «Фашисты на Лебедевке — для всех привычная норма. Повод для необременительной беседы лежащих на шконарях зеков. Рома рассказывал, как он сидел с молодыми фашистами, которых на Лебедевке много. И эти фашисты открыто говорили, что получают от «умного человека с деньгами» до двух тысяч долларов на каждого за участие в акции».

Благодаря Воротникову в камере 199 появилась литература — «По тюрьмам» и «Торжество метафизики» Эдуарда Лимонова, поэтические сборники Иосифа Бродского и Игоря Северянина. Олег признается при этом, что читает мало — свободного времени почти нет. Но к просвещению и агитации обитателей зоны Воротников подошел со всей ответственностью. «Я питерский зека, продолжатель благородной традиции русских политических: Радищева, декабристов, Чернышевского, Бакунина, Кропоткина и туевой хучи других, не менее великих», — пишет Воротников. Ведя просветительскую работу, Олег аккуратно фиксирует каждое проявление культурной инициативы самих заключенных. «Политическая» хата 199 становится очагом культуры в средневековом мракобесии Лебедевки. Воротников записывает под диктовку комментарии Ромы-Бандита к «Торжеству метафизики» Эдуарда Лимонова. Дед Серега-Антимент называет группу «Война» талантами и самородками, поставившими на уши всю страну, сравнивает их с Вячеславом Дациком.

Из дневника: «Сегодня сокамерники проверяли меня, художника, на умение рисовать. Выбирали объект среди лошади, портрета Ромы Бандита и советского металлического чайника по памяти. Остановились на чайнике. Только я нарисовал носик, Серега сразу подметил, что рука у меня поставлена. Когда я лишь наметил контуры чайника и обозначил его тень, Рома торжественно объявил: Достаточно! Сразу видно, что Олег умеет рисовать!

Атмосфера в хате сразу возвысилась. Ко мне обращаются по любому вопросу арт-искусства. Поговорили о копцептуализме. О Кабакове со схемами его инсталляций в моем исполнении в виде рисунков. Об Альберте. Даже о Тимуре Новикове и Леше Беляеве-Гинтовте. На десерт поговорили о Файбисовиче более понятном бандиту Роме».

Бородатый «преподаватель-профессор» Олег Воротников называет себя заведующим сектором новейших течений Лебедевки. Он разъясняет сокамерникам значения понятий «пассионарность», «квинтэссенция» и «тотальная инсталляция». Зеки обсуждают арабские бунты и политику вообще. В камере много говорят о литературе, кино и современном искусстве, читают стихи. «Я волком бы выгрыз медвежонка!» — безусловный, по мнению «военнопленного», шедевр поэтической импровизации от Ромы-Бандита.

Тенденция, выявленная Олегом: современные заключенные «считают положняковым не только парафинить власть, но и нахваливать оппозицию». Поэтому сокамерник Леонида Николаева Вова доверяет не только президенту «Войны», но и газете «Коммерсант».

Олег Воротников, в развитие политических дискуссий, предложил сокамерникам свой вариант реформирования пенитенциарной системы России — «президентскую программу «О тюрьмах». По этому законопроекту начальниками тюрем должны стать правозащитники. А служащие Минобороны и МВД — перейти к ним в подчинение. Еще одна законодательная инициатива — полностью избавить женщин от уголовной ответственности. Оступившихся взамен сроков обязывать рожать от одного до десяти детей. Свои реформы Воротников рассматривает как переходные на пути к «полной ликвидации тюрем».

Прочитав свои тетради от корки до корки, Олег Воротников признался, что никаких сугубо художественных задач перед собой не ставил. «Мне просто было важно написать как можно скорее», — говорит активист. — Скорость мне кажется важной доминантой в творчестве. Чем быстрее, тем лучше».

Источник - http://saltt.ru/node/7908