БОРИС ГРОЙС. МОСКОВСКИЙ КОНЦЕПТУАЛИЗМ: 25 ЛЕТ СПУСТЯ

Что можно написать о московском концептуализме после стольких лет? Можно, конечно, пуститься в воспоминания и написать что-нибудь мемуарное. Но кому это сейчас интересно? Даже самому автору этих строк неинтересно. Поэтому лучше попытаться отреагировать на суждения о московском концептуализме, с которыми автор сталкивается многократно, посещая время от времени современную Россию. Таких суждений в основном два:

1. Московский концептуализм вообще не концептуализм, потому что он не похож на стандартный англо-американский Concept Art – такой, каким он представлен группой Art & Language или Джозефом Кошутом.

2. Московский концептуализм был реакцией на советский режим и на специфическую ситуацию художника при этом режиме. С крахом этого режима московский концептуализм потерял всякий смысл, так как он целиком остался в своем, советском времени.

Итак:

(1). Да, московский концептуализм не похож на англо-американский Concept Art. С этого утверждения начинается моя статья Московский романтический концептуализм (1979), и там же объяснено, в чем разница между этими двумя феноменами. Но, конечно, можно спросить: если эти феномены столь различны, то зачем называть их одним и тем же именем? Ответ прост: сам по себе англо-американский Concept Art представляет собой лишь один из вариантов концептуалистских течений, распространившихся в 1960-е–1970-е годы по всему миру. К этим течениям принято относить творчество бельгийца Марселя Бродхерса, итальянца Джулио Паолини, бразильцев Лижии Кларк или Хелио Ойтицика – среди многих и многих других художников того времени. Все эти художники весьма различны по методам работы, по материалу, с которым они работали, по стилистике, эстетике и идеологии их работ. Но всех этих художников объединяет общий концептуалистский интерес – а именно интерес к соотношению между изображением и языком. На протяжении веков изображения и текст воспринимались как принципиально различные медиа. В эпоху модернизма оппозиция между языком и изображением резко обострилась. Художники стремились освободиться от литературности, повествовательности, содержательности, идеологичности. Они стремились изготовить нечто такое, на что можно только смотреть, но что нельзя передать словами. В то же время модернистская литература стремилась освободиться от всякой картинности, описательности – стать «чистым текстом». Концептуализм, напротив, понял визуальное искусство как своего рода язык, а текст – как своего рода изображение. Мы можем говорить о концептуалистских стратегиях во всех тех случаях, когда речь идет о снятии оппозиции между картиной и текстом, между объектом и языком. Несомненно, русские, московские художники и поэты 1970-х годов, такие, как Кабаков, Булатов, Чуйков, Пригов, Рубинштейн, Монастырский, занимались именно этим. Поэтому их вполне правомерно называть концептуалистами.

(2). Но что же общего между картиной и текстом? Это общее выявляется с наибольшей очевидностью, когда и картина и текст функционируют на равных правах в контексте анонимных коммуникативных систем, характерных для нашей эпохи. Робот, посланный сегодня на Марс, сам производит съемку, изготовляет изображения, пересылает их на Землю компьютеру, который эти изображения анализирует, сравнивает с другими изображениями, хранящимися в его памяти, и делает соответствующие выводы. Мы имеем здесь действующую модель всей художественной системы, включая художника, куратора, галериста и художественного критика. В наше время индивидуальный человек утратил монополию на изготовление как картин, так и текстов. И именно это обстоятельство позволяет ему снять оппозицию между ними, ибо он не должен более спрашивать себя, кто он – писатель или художник? В контексте современных анонимных коммуникационных систем этот вопрос просто не релевантен. К таким анонимным системам относятся коммерческий дизайн или коммерческая реклама. Но к таким же системам относится и система репрезентации политики в медиа – равно посредством текста или изображения. Советская система была одной из таких систем медиальной репрезентации политики. Эта система отжила свой век, но ее сменили другие системы, действующие, однако, по тому же принципу. В таких делах все решает технология, а технология медиальной репрезентации изменилась куда меньше, чем это принято думать. Соответственно, и позиция художника по отношению к этим анонимным машинам по производству, распространению и потреблению текстов и визуальной продукции остается в основном той же самой, что раньше. В 1960-х годах произошло эпохальное событие – утрата индивидуальным автором монополии на производство как изображения, так и текста. Концептуализм – в различных его вариантах – был реакцией на это событие. Событие это необратимо. Восстановление традиционной фигуры авторства невозможно, так как для этого нет технических предпосылок. Поэтому о преодолении концептуализма говорить сегодня явно преждевременно. Современный художник, т. е. художник-постконцептуалист, перестал быть кустарным производителем текстов и изображений, какими были художник и писатель в доконцептуалистскую эпоху. Современный художник, – скорее, потребитель, аналитик и критик изображений и текстов, производимых современной культурой. И эта роль современного художника в ближайшее историческое время вряд ли может измениться.