Олег Кулик. Почему куры гадят на голову классика?
Лев Толстой как зеркало русской метафизики

Олег Кулик рассказывает о своей инсталляции «Лев Толстой и куры», купленной французским музеем города Нанта. В своем эссе художник поясняет, зачем живые куры гадят на голову мертвого классика.


Такое впечатление, что на рубеже тысячелетий, который нам довелось пережить, вновь «семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить» – эсхатологическими настроениями полнится творчество самых известных художников, будь то «Девятый час» Маурицио Кателлана, «Ад» братьев Чэпменов, разнообразные телесные напластования Спенсера Туника или «Воскресение» Дэмиэна Хирста.

Религиозная проблематика охватывает еще более широкий круг, это и Андреас Серрано, и Крис Офили, и Авдей Тер-Оганьян, и лондонская выставка «In A Gadda Da Vida». При уменьшении фокусного расстояния в кадр «метафизики и культурологии конца второго тысячелетия» также попадает и Инка Шонибаре с инсталляцией о галантном веке, и моя работа «Лев Толстой и куры».

Любопытно, что все инсталляции на тему духовного и культурного наследия человечества отличаются поразительной «мизансценностью» – используются и манекены в человеческий рост, и настоящая одежда, и исторический реквизит.

Будто авторы стремятся показать разные версии на тему «случай в музее»: у Хирста скелет вознесся, у Шонибаре костюмы заняли сексуальные позиции, у Мюэка муляж человека вдруг вырос до размеров динозавра. Ну, а у меня, который по хронологии вообще-то должен был занять в этом ряду одно из первых мест, на первый взгляд случилось даже не происшествие, а казус: на скульптуру Толстого нагадили куры.

В принципе, конечно, всем это знакомо, только ведь обычно это на улице, с монументами бывает, а тут в закрытом пространстве – и на тебе.

Барочность, метафоричность, трансгрессия – расхожие эпитеты для творчества западных художников поколения Sensation, которое ныне широко критикуются за метафоризм и возврат к постмодернистским практикам. Но метафора – это своего рода константа, устойчивая фигура речи, а моя работа строится как work in progress. То есть она не закончена и, по всей вероятности, никогда не будет закончена, потому как куры должны жить над фигурой писателя, вновь и вновь повторяя свой жизненный цикл и, как можно догадаться, непрерывно меняя внешний облик произведения.

Однако такой «кинетический» вид работы не позволяет тем не менее и причислить ее к так называемой интерактивности, к идеологии «эстетики отношений», потому как никакой коммуникации ни со зрителем, ни с другими художественными практиками в сущности она не предполагает. Моя инсталляция скорее воспроизводит тип пресепе, домашних алтарей с их естественно-бытовой анимацией – оплывающими свечами, вянущими цветами, парящей на свету пылью и пробегающими тараканами.

В духе того, как это делается сегодня отдельными почитателями Иосифа Сталина, хранящими в домашних музеях-инсталляциях «мощи» вождя в виде гигантского каменного уха, оставшегося от разрушенного монумента, я создал алтарь Толстого якобы совершенно «наивно» (следуя толстовскому учению о приоритете естественности над культурой). И потому место «высокого» отведено природному элементу, курам, в то время как культура в лице самого писателя помещена рангом ниже. Если воспользоваться схемой двух уровней, предложенной относительно барокко Жилем Делезом, то видно, что здесь у меня происходит аберрация этой машинерии.

Полученная композиция в своем роде – барокко вверх тормашками, так как изображает не проекцию духовного начала на материю, «которое обволакивает форму и держит ее»1, как, а, напротив, достаточно выразительную проекцию материи на духовное начало. Так и возникает своего рода какающая метафизика, буквально «срань господня».

Эту инсталляцию вполне можно было бы считать иллюстрацией марксистского постулата о бытие, которое определяет сознание, когда бы не известное всем школьникам графское происхождение и графское состояние Толстого.

Но я предлагаю нам все же иную дилемму, в которой нет, конечно, никакого противопоставления «природы» и «культуры», а есть культура и еще раз культура, производная от первой и ее могильщик-художник: «ты меня породила – я же тебя убью».

Собственно, честь исследования культуры русской революции, зеркалом которой, как известно, Лев Николаевич и был, принадлежит Вадиму Паперному. Именно он отделил от интеллектуально-революционного ядра арьергардную составляющую, которую назвал «культурой два» и показал ее тоталитарную суть.2

В период перерождения авангарда в «ампир во время чумы» было множество исторических эпизодов, забавно корреспондирующих с ситуацией, предлагаемой мной в этой работе. К примеру, можно вспомнить злобу толпы на одном из последних выступлений Владимира Маяковского, кричащей поэту, что она его «не понимает!».

Толпа не мстила, ведь и в самом деле ничего не понимала, но для поэта она явилась фигурой «обсирающей метафизики», с которой он, хотя и называвший себя ассенизатором революции, не совладал.

Парадокс состоит в том, что последовательное и искреннее воплощение популистской идеи полного равенства требует впоследствии отказаться от авторских преимуществ, в том числе и на саму идею.

В первую очередь это требование относится ко Льву Николаевичу Толстому, а затем – в порядке преемственности всем наследникам «по прямой», которых, надо признаться, в современной постперестроечной России обнаружилось невиданное множество.

В своем неутомимом натурфилософствовании, в бесконечных версиях доморощенной метафизики нынешние «наивные» философы по-существу ничем не отличаются от кур в моей инсталляции. Важно только сказать, что куриный помет здесь – разговор не об идее, а лишь о некоем процессе производства, имеющем отношение к какой-то изначальной идее.

Это материя, идеей порожденная, но в дальнейшем ею не контролируемая. Возвращаясь к вопросу о метафоричности, можно сказать, что, в отношении Льва Толстого самой полной метафорой его идеологии, выразительным экслибрисом является известный уход самого художника из дома и смерть в станционной грязи. А законным, телесным и жизнеспособным порождением ее – современная российская оккультно-лирическая и морализаторская литература.

Деривативные силы этой материи все так же бесконечны, как и процесс жизнедеятельности куриного сообщества, ибо в точном соответствии с жизнедеятельностью домашней птицы процесс этот абсолютно имперсонален, синкретичен, иррационален и самоценен, то есть действует ради самого действия.

Инсталляция «Лев Толстой и куры» – абсолютно органичная, равная себе, работа – без внутренней усмешки, тайной горечи или двусмысленности. Скорее, ее следовало бы рассматривать в качестве модели или учебного пособия по аналогии со схемой самогонного аппарата.

Статья только что опубликована на сайте «Частный корреспондент» http://www.chaskor.ru/p.php?id=119
Отдельное спасибо Диме Бавильскому, организовавшему эту публикацию