2004-10-04 Мой октябрь 93-го
В октябре 93-го стояла невероятно хорошая погода. Удивительно тёплая, солнечная, безветренная. Редкая была осень! Помню, я много гулял словно пьяный от этой совершенно чудной осени, мягко перетекший из бабьева лета в золотую.

Во время одной из этих прогулок, я точно не помню когда, может 1-го, может 2-го, я случайно оказался на Красной площади, (тогда в центре ещё можно было гулять!) и тут совершенно неожиданно увидел, как из–за башни медленно выплыл довольно тяжёлый вертолёт. На мгновение зависнув, он медленно развернулся на месте, и быстро помчался куда-то на запад. Нельзя сказать, что это произвело на праздную публику какое-то чрезвычайное впечатление. Так, посмотрели, и пошли дальше. Но мне запомнилась реакция двух оказавшихся рядом со мной курсантов (наверное, кремлёвских), c резиновыми палками, зачем-то болтающихся на площади. Они застыли на месте, растерянно глядя вслед улетающему вертолёту. Один из них молча поднял палку, указывая на него, и повернул своё растерянное лицо к напарнику. Второй был тоже обескуражен. Так они и стояли несколько мгновений, глядя друг на друга с одинаковым немым вопросом, а затем один из них прошипел:
-Каюк!
-Пиздец! – испуганно прошептал второй.
После чего как-то сразу съёжившись, сплющившись, они быстро куда-то укатили шустрыми колобками вон с площади.


Я же продолжил свою прогулку. Сейчас уже я вспоминаю, что в тот день я нигде не увидел ни одного милиционера. И только эти два испуганных курсанта были единственными “представителями власти”, которых я встретил за весь день.

Но право, надо сказать, что тогда ещё не было столько милиции как сейчас. Это сейчас злобные, неопрятные менты многочисленными голодными стаями рыщут по улицам высматривая добычу. Тогда же ещё ничего такого не было, как не было и многочисленных грязных таборов кавказоидов на каждом углу. Москва была ещё зелёным (деревья были даже на улице Горького (сейчас Тверская), тихим, спокойным, уютным городом. Это потом, деревья вдруг разом все завянут, на радость мигом вырубившего их Лужка, и, на освободившееся пустоты, придут грязные толпы чёрного сброда, разбившего свои помойные мангалы.

Вернувшись домой, я узнал, что противостояние вокруг Верховного совета вступило в новую фазу. А уже много позже, когда я стал активным пользователем интернета, открыл, что , по всей видимости, в тот день я был случайным свидетелем бегства Ельцина из Кремля после его отрешения от власти Верховным Советом.

Я тогда совсем не интересовался политикой. Все мои усилия были направлены на выживание. И не могу сказать, что я сильно преуспел, но и не потонул. Даже купил машину, что с точки зрения совсем ещё недавних советских времён казалось чем-то совершенно чудесным.

Что же касается моего отношения к Ельцину и демократам, то мне было ясно, что эти ребята провалились. Я рассуждал тогда примерно так: после краха ГКЧП у них был карт-бланш, и если они довели страну до такого кризиса, то значит, эта компания совсем ни на что не годна. Но и верховный совет во главе с Хазбулатовым я был совершенно не склонен поддерживать. Против верховного совета я ничего не имел, но Хазбулатов мне активно не нравился. Не видел я у оппозиции достойного лидера. Моё отношение тогда ко всем этим ребятам было примерно следующие – заварили кашу, вот сами и разбирайтесь, и не надо меня втягивать в ваши склоки. (Сейчас я понимаю, что это была моя реакция на демократическую агитацию ельциноидов против Верховного Совета по всем СМИ, и, прежде всего, по ТВ. Ведь Верховный Совет практически не имел своего рупора (или до меня ничего от них не доходило), а ельциноиды вели массированную, навязчивую пропаганду, призывая всех поддержать их.)

Помню 3-го октября, когда я вышел на Садовую, то я поразился полным отсутствием транспорта на ней. По, казалось, ставшей вдруг невероятно широкой улице, шли по одиночке и группами многочисленные радостные люди. Я пошёл вместе с ними. Удивительно! Было очень тихо. Никто ни орал лозунги, не пел, не было никакого буйства! Люди молча шли, и радостно улыбались. Словно светясь изнутри, тихой и торжественной радостью. Словно приобщившись к чему-то великому и светлому. И, меня, так же как и их, в этот солнечный и тёплый осенний день захлёстнула и опьянила эта общая для всех невероятная радость, может от осеннего солнца, может, от того, что можно идти прямо по середине улицы, а может, от того, что прямо под ногами от лёгкого и нежного ветра шуршала золотая листва …

Вспоминая сейчас тот день, я, понимаю, что тогда непонятно почему, непонятно отчего, я был счастлив. Счастлив, так, как, наверное, больше не был никогда в жизни. Это было совершенно бесприченное счастье! Не то спустившись на меня от куда-то сверху нежными лучами осеннего солнца, не то прикоснувшись дуновением тёплого, ласкового ветра. Не понятно, от чего пришло ко мне это ощущение счастья. И этот свет спокойного и тихого счастья исходил от всех людей, которых я встретил в тот день на улицах Москвы.

Потом, через несколько лет, Алексей Широпаев, рассказывал мне, что в этот же день он был так же счастлив, когда, подставив лицо под пьянящий ветер, мчался на отбитом у ОМОНА грузовике в Останкино.

Чувство свободы – вот что пьянило тогда людей.

С тех пор я знаю, что чувствует человек, когда над ним раскрывается небо. Небо жаждет дать нам свободу. Оно ждёт нас свободными. Небо и есть свобода.

На следующий день погода по-прежнему была прекрасной. Но я из своей квартиры на Большом Кондратьевском переулке отчётливо услышал гром орудийных выстрелов. Он раздавался со стороны здания Верховного Совета. Не долго думая, я схватил охотничью ракетницу и, не понимая зачем, бросился на улицу.

Я добежал до стоянки, надеясь взять машину. Стоянка располагалась на Зоологической улице, на огромном пустыре на месте бывшей воинской части. По периметру стоянку огораживали забор и двух-трёх этажные здания, в которых в то время располагалась какие-то части ОМОНА. Вечно открытые ворота на стоянку были заперты. Я стал стучаться. Скрипнуло маленькое окошко, и на меня уставился автоматный ствол. Я объяснил, что хочу забрать свою машину. Мне в грубой форме приказали проваливать до лучших времён. Но за грубостью ответа, и по тому, как быстро закрылось окошко на огромных воротах, явно чувствовался страх и неуверенность спрятавшихся там ментов.

Я пошёл пешком. Сначала, по Зоологической улице, потом, по Большой Грузинской. Немногочисленные, сосредоточенные люди все шли в одном направлении. К Дому Советов, откуда слышалась стрельба и канонада. На середине Краснопресненской стояло редкое ментовское оцепление. Всё увеличивающиеся толпа безоружных и молчаливых людей постепенно напирала на неё. Менты медленно, неуверенно пятились. В какой-то момент, не выдержав пытки cтрахом, они начали стрелять в воздух и громко орать: Назад сволочи!

Я понял, что тут не пройти. Вернулся назад, и попытался обойти кордон по Волкову переулку. На Волковом переулке было ГАИ. Прославилось это ГАИ тем, что именно к нему прибился настоящий волк. Непонятно каким образом он забежал в город, и пришёл именно к гаишникам и именно в Волков переулок. Так и жил на заднем дворе в особой клетке. Волки стайные животные, и, понятно, что волк своим звериным чутьём нашёл и прибился к выводку себе подобных.

Здание ГАИ было наглухо заперто. Но одни двери были стеклянные. Тогда было модно ставить большие стеклянные двери в общественных зданиях. На дверях висел огромный замок на массивной цепи. За ними был виден толстый гаишник в каске и бронежилете. Наверное часовой. Я довольно близко прошёл мимо него. Видно было, что он нервничает. Буквально истекает потом. На меня он смотрел как-то затравлено. Сам он весь как-то сжался, словно пытался залезть в бронежилет целиком, как слизняк в спасительную раковину. Пока я проходил мимо стеклянных дверей, за которыми он стоял, он лихорадочно щёлкал затвором и двигал туда-сюда предохранитель.

Переулок выходил на Краснопресненскую. Там по-прежнему стояло оцепление. Мне стало ясно, что через Краснопресненскую не пройти. Я вернулся на Зоологическую и прошёл на Садовое кольцо проходом вдоль забора зоопарка. (Не знаю, есть ли этот проход сейчас.)

Когда, сделав изрядный крюк, я подошёл к Дому Советов, он уже горел. Я стоял на набережной возле Новоарбатского моста. Передо мной горел Дом Советов. В ясное голубое небо уходили прямые чёрные столбы дыма. Вокруг стояли сотни людей, и все они смотрели на горящие здание. Люди молчали. Наверное, были и зеваки, и просто любопытные. Но я не видел ни гопников, ни пивняков. Да и вообще я практически ничего не видел, кроме как с каждой минутой всё более и более густых столбов дыма, поднимающихся прямо к небу, совершенно вертикально в ясную и безветренную погоду. Ещё не понимая до конца, что происходит, я почувствовал, что случилось что-то непоправимое. То, что уже нельзя исправить. То, что творит судьбу и налагает проклятье. То, за что придётся страдать и платить всем нам.

От Дома Советов шли молчаливые люди. Один из них, хорошо одетый, с портфелем, остановился, и мы несколько минут молча смотрели друг на друга. Видно мы испытывали одинаковые чувства. Потом он пошёл своей дорогой от здания, я же пошёл к Дому Советов.

Там стояло оцепление. Слышалась стрельба. Было множество грузовиков с выбитыми стёклами. Всё было усеяно битым стеклом, обрывками ленты бруно, гильзами. Я подошёл к зданию СЭВА. Огромные стеклянные окна были разбиты. И там, внутри, за вывернутыми аллюминивыми рамами и путанными гардинами маячили какие-то кирпичемордые ребята в штатском. Видимо молодые гебилы. Я встал на углу здания СЭВА, ближе к Дому Советов я уже не мог подойти. Я видел, как из бокового крыла открыли огнь его защитники. Эти вспышки выстрелов до сих пор перед моими глазами. Видно они стреляли или по Конюшковской, или по мэрии. Кирпичемордые гэбилы мигом пропали внутри здания. Я остался совершенно один. Мне совершенно не было страшно. Появился какой-то пригибающийся ОМОНОВЕЦ и прогнал меня.

Я вместе с другими людьми, выходящими из Дома Советов, пошел по Новому Арбату вверх. Я шёл мимо зданий, к стенам которых прижимались менты, опасливо крутя вверх головами. Искали снайперов, как потом мне сказали. Дальше, стояли многочисленные кордоны ментов, которые обыскивали людей. Тут в относительной дали от Дома Советов, они уже вовсю глумились и куражились над безоружными людьми. Нам приказали поднять руки. Меня несколько раз обыскали. Один из них нашёл ракетницу. Было видно, как на его рыле отразился процесс раздумий: сдать меня дальше по инстанциям – значит отдать ракетницу, отпустить – значит оставить ракетницу себе. Победила, естественно, жадность.

Пока меня обыскивали, я видел, как на том месте, откуда бил пулемёт защитников Дома Советов начинается очаг нового пожара. Больше выстрелов не было слышно.
Я пошёл по Садовому домой. Везде были выползшие из своих нор наглые и активные менты. Они словно пытались своим лихорадочным усердием компенсировать часы страха и неуверенности. Начилась зачистка. Разрозненные люди брели какие-то потерянные и жалкие. Всё было кончено.

Дальше была целая новая эпоха. Жизнь как-то разом резко изменилась. Но это уже совсем другая история.

Но я всегда буду помнить то, что я видел, когда стоял на набережной перед горящим Домом Советов. И я всегда буду помнить те мгновения свободы, которые опьянили меня, когда на миг дрогнуло и пошатнулось порабощающие всех нас какое-то заклятье. Не забуду! Не прощу!
Никогда.