Как я ставил "Двух ангелов.." в табакерке. Часть 2
Второй акт.
Та же квартира, за окном начинает звучать сигнализация.
Это актуально. Есть за что зацепиться. (Боже! Что я несу!)
Описание ада по Стронциллову: Мессалина живет в строгом воздержании, Геббельс – среди евреев. Представляете? Геббельс, а вокруг – свитки Торы, семисвечники, пейсы, маца.
Пашкин. Мучается?
Стронциллов. Пол грызет.
Пашкин. А евреи?
Cтронциллов. А они - в раю. Они его и не видят.
Пашкин. А чего это у вас евреи – в раю?
(…?!!!! Вот это и смешно и грустно по-настоящему. В такой шутке есть доля, пригодная для сцены. (Это без бэ.))
- Олег Палыч! Что мне делать? Вы знаете, я не еврей и не педераст, а хочется заниматься драматическим искусством?
- А ты бери пример с меня. Я тоже нормальной ориентации.
А вот эту шутку я не понял. Кота Матроскина и Шеленберга играть я рожей не вышел, а девичья фамилия моей матери – Коренюк, а не Березовская. Как тут подражать? Как с такими данными достичь высот режиссуры «Билокси-блюз», к примеру?

Стронциллов. Не беспокойтесь, не все. Только те, у которых ад был при жизни…

Я думаю как эту реплику скажет Хомяков, на которого Шендерович написал роль Стронциллова. (Пашкина написал на Сашу Мохова. Эти две позиции в распределении менять нельзя. Это железно. (А может быть мне хотелось бы на Пашкина – Воробьева пригласить?)) Ладно. Проехали. Я думаю про Хомякова. Я думаю, что Шендерович очень любит свой еврейский народ. Он так его сильно любит и переживает за трагическое прошлое, что и в комедию холокост вставил. (Прости меня, Господи!) Он ведь именно это имеет в виду.
Он ведь это имеет в виду очень серьезно. Он ведь хочет, чтоб это было сказано в психологической структуре, а не в игровой. Значит, оба актера должны резко нырнуть из игровой структуры в психологическую. А это делать резко и быстро всегда очень фальшиво получается. И я думаю: что он выберет? Серьезный фальшивый смысл или вычесть холокост, но остаться в органичной игровой среде? Конечно, он выберет холокост. Во-первых, он не изучал теорию игровых структур и даже и не поймет то, о чем я сейчас тут написал, а, во-вторых, ему важнее собственно заявить эту тему, а не ее настоящее качество.
Вот как плохо я думал тогда о Викторе Шендеровиче. (Потому, что меня учили с уважением относиться к авторскому замыслу. Во весь текст от персонажей я добавил лишь одно слово. И если б Шендерович это заметил – я бы его убрал.)
Позднее оказалось, что думал я правильно. Сам-то я предложил Хомякову под эту реплику держаться за печенку и корчится от боли. Что он и делал первые несколько спектаклей. Получалось очень смешно, что он про себя говорит, что в раю окажется. Но автор с этим не согласился. И предложил Мише играть «сурьезно». И знаете, что играет на тринадцатом спектакле Хомяков? Он очень «сурьезно» хватается за печенку. Вот такой он политик. За это я его и люблю.
В Минске на пресс-конференцию после спектакля пригласили журналисты Табакова и Хомякова. Пришли Табаков и Зудина. Миша сказался больным.

Читаю пьесу уже резко. Пашкин выписан характерно. Мыслит рекламно-газетными клише: ….исправить положение в рамках существующей системы мироздания. – Типа перестройка? …..И на земную жизнь заработаю, и загробную обеспечу. – Два в одном, как шампунь. Стронциллов манипулирует этим его коммуникативным качеством на прием:
- Вы обманывали женщин, детей и целые коллективы трудящихся.
Или еще из первого акта:
- В бога верите? Если да, укажите, в какого, сколько лет…
- Я верю.
- В какого, сколько лет…
- В Христа. Недавно.
Вот это соединение в одной фразе Христа и простонародного «недавно» - очень и очень талантливо. Интересно, догадывается ли об этом автор? Весь второй акт очень динамичен и по психофизике. Но сцены с нотариусом фактически нет. Она никакая. Врачи скорой помощи не выписаны. Это надо придумать. Но не беда. Зато есть «Человек – звучит гордо…. А выглядит отвратительно». И точка в финале: - За это, все-таки, надо убивать. (За сигнализацию, то есть.) О, yes!
На вызов Пашкиным скорой помощи я катаюсь от смеха, и ребенок просит почитать пьесу. Несмотря на два ненормативных выражения это звучит не вульгарно, и я с легким сердцем даю ему пьесу. Первый акт читает быстро, второй - смеется.
Звоню Хомякову: - Миш, заряжай. Будем пробиваться.