Больше о ней не буду...
А вот страшное осознание в письме к Константину Родзевичу, одной из самых сильных своих привязанностей, герою стихов и поэм: «Родзевич, я поняла: я одержима демонами!» И далее: «Я себя не люблю, не щажу». (Разлюбила и себя, а не только людей, детей, животных). «Я стихийное существо… у меня еще нет души…» (это 1923 год. Т.е. все время у нее роман со своей душой, и вот – «нет души»). И вот удивление, что к ней мужчина идет как к женщине: «Ко мне за этим?» (отсутствие вкуса: «Можно найти лучше!»)

Да, она доверяла мужчинам, доверяла в том смысле, что они тоже могут потянуться не телом, а душой - к женщине. Да только вот встречала такое лишь в стариках, потому их и любила (князь Волконский), в чём и признавалась. Для не «пол и возраст значения не имели» - какой пол, какой возраст – у душ. Поэтому внешних примет женщины в себе не подчёркивала. Чтобы к ней другие тянулись – не как к женщине…

Нет, Константин Родзевич в ней видел женщину (еще), и личность, подчинение которой удовлетворяло самолюбие, был интерес. Но не хотелось проблем, конечно, он ее не любил. Ее, может, один Эфрон и любил всю жизнь, НЕ МОГ БЕЗ НЕЕ, а она – могла, а за ним шла в последней надежде, знала, что только он ее и любит, как ей надо. НЕ МОЖЕТ БЕЗ НЕЕ. Родзевичу: «Я завидую каждому встречному, всем простым, вижу себя игралищем каких-то слепых сил (демонов!), я сама у себя под судом… я с е б я не люблю, не щажу». «Я стихийное существо: саламандра или ундина, у меня еще нет души, душа (по всем сказкам) таким существам дается через любовь» (Похоже на заклинания. Как заколдованная царевна – приди, мол, полюби – и расколдуешь. Главное, всё,,.что бы она ни говорила, ни писала, – всё будто – последнее слово перед казнью, как будто последняя степень откровения. А на завтра – опять последнее слово. И так всю жизнь).
Насчет душевной слабости – вот уж нет. Она душой была так сильна, такие в ней немерянные чувствовала потенции.. «Всё в жизни, кроме любви к Серёже, я играла. Можно ли (будучи мной) – не играя – жить целый год в кухне с нянькой и двумя детьми.., выносить помойные вёдра, стоять в очереди за воблой, - стирать – стирать – стирать!- и всё это, страстно желая писать стихи! – и быть счастливой».

И вот, совпадающее с моим: «Когда человек в конце письма подписывается Ваш, я считаю, что он мой. Таково мое отношение к слову». Вот! У меня тоже такое же отношение, но к своему слову. Поэтому никогда, в припадке «политкорректности», не подписываю Ваша. Также не люблю этих благоглупостей – «уважаемый», «дорогой», принятых в переписке. Если человек становится необходим, действительно – ценность для меня представляет, я и напишу – «дорогой», обозначив этим свое к нему отношение. Или «уважаемый» - если уже себе вывела, что он для меня «уважаемый». Причем эти два не обязательно будут к одному человеку относиться. Я за «дорогого» молиться буду, а за «уважаемого» - нет, потому что «уважаемых» много.

Вот еще ее: «Чем тело лучше души? Почему его беречь для единственного?» Это для меня совершенно не понятно. И подтверждает (на мой взгляд), она была нимфоманкой, была наделена таким сексуальным темпераментом, что, не имея никаких ограждающих внутренних запретов (мать рано умерла, а больше – никто не внушил ценность и нравственную, и физическую, чувства целомудрия), МЦ оправдывала все, что касалось «этого».

И вот самоидентификация: «Я не паразит, потому что я работаю и ничего другого не хочу кроме как работать: но - свою работу, не чужую. Заставлять меня работать чужую работу бессмысленно. Ибо ни на какую кроме своей и черной (таскать тяжести, прочее) неспособна… гордыня? Тоже согласна. В нищете и заплёванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи – то только она. И только ей – мой земной поклон».

А вот моё опять: «Никто на меня не похож и я ни на кого, поэтому советовать мне то или иное – бессмысленно». И дальше: «Совет себе: научиться молчать (глотать). Словами я всё гублю и дома, и с чужими. Может, молчащую меня жизнь стерпит. Понять глубокую бессмысленность высказывания, всякого высказывания себя: всякого себя. Понять свою заранее и заведомо – побитость в бою, где ты, как бы ни был силен, выходишь – голый, другой же – как бы ни был слаб – с револьвером, которого он не сделал. Я живу с … пересказчиками газет и на их пересказ перепечаток отвечаю кровным черновиком. Высокомерие? Только яснозрение».
И дальше – мечта, которая осуществилась у Даниила Андреева: «Согласна на 2 года одиночного заключения… в течение которых обязуюсь написать прекрасную вещь: свое младенчество (до семи лет) … ибо там мне писать дадут. А стихов! (и сколько и каких)». И вот горькое: «Я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому что на нем каши не сваришь». Как часто такое подступает!
(«Жаль» ещё и в том, что и с уже «сваренной кашей» – тоже никому не нужен, кроме себя самого, потому как каждый только сам себе интересен, если отвлечется от «каши», и поиск ведет себе подобного, чтобы о себе тому поведать и соприкоснуться в общих точках).

Але 21 год, размолвка и вот вылилось то, что у меня другой раз - не душевно, не от чистого сердца, а только в качестве логического построения: «Стоило мне убивать на нее жизнь? Порождать ее 18-ти лет, отдавать ей свою молодость и в Революцию – свои последние силы???»
Это, коенчно, чистой воды истерика, вроде из «Любовь и голуби»: «Ага, вам мамка не нужна, вам такую «культурную» подавай!» Аля ее спасла тогда от одиночества и непонимания, она бы еще тогда повесилась, если бы не Ирина с Алей. Она им нужна была. И Аля ей такой дар была – все, что ей от другого нужно было, Аля ей давала, боговдохновленная, в таком возрасте, она, как будто кем обученная, говорила Марине то, что та хотела услышать. И вот – такие упреки, конечно, она и дочери это все выливала. Но та то, скорее всего, не помнила подробно ту их жизнь, а Марина – открой записки и прочти, и вспомни. Нет. Себялюбивый себе упрёк - «убивать на нее жизнь».

Вот она – поэт: очень верно обозначенный образ (МЦ на корабле, возвращается в Россию): «…горизонт не скрывает ни одной высоты», «Высокому – раз есть горизонт – не укрыться. Так и нас (затертых и затолканных) когда-нибудь откроют: восстановят… Даже так: горизонт изобличает каждую высоту». Это – точное наблюдение. Т.е. все малое и среднее уже «сровнено» горизонтом (читай – общим средним уровнем, чертой, ограничивающей обычное), и лишь самые высокие деревья, колокольни – высятся и отличимы друг от друга. ОЧЧЕНЬ, просто Гениально!

И вот за год до конца: «Боюсь – всего… а больше всего – себя, своей головы – если эта голова, так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня в жизни... Я не хочу умереть. Я хочу – не быть» Господи, она дошла до края отчаяния! Но уже в растерянности (ни Али, ни Сергея рядом нет, один Мур, который тоже – уходит внутренне, совсем не облегчает ей жизнь, как когда-то Аля в 1919 году), МЦ все же ищет себе отдохновения. Цепляется за прежнюю любовь – Ахматову, и разочаровывается! Осознание, что «больше всего в жизни любила – уют!» А «Крысолов»? Она же этот уют разнесла! Что имеешь – не хранишь. О, наши безвозвратные потери! Она осознала безвозвратность даже этой потери. Почему она не обратилась к Богу? Потому что это была постреволюционная Россия? Мало, что не была верующей, но и боялась? И так вся «в долгах, как в шелках» -дочь и муж – в тюрьме, сама – эмигрантка. Она могла только самопереломлением спасти себя и сына, начать писать стихи «по заказу времени», но не захотела быть «у времени в плену», как Пастернак, и, наверное, не смогла бы, даже захоти, переводы – вот то, на что она согласилась, хотя выше писала: «Переводы»? Переводить должны те, которые не пишут своего, либо: (по мне) то, что я своему предпочитаю…». А теперь «…буду переводить… Потому что за переводы платят. А за свое – нет».
Может, поэтому она и ушла? «Не смогла»! Ах, если бы она обратилась к Богу! Он бы помог! Ей, с ее установками, гордостью, уже никто из человеков помочь не мог, только Творец. Ах ты, Россия без Бога, как ты устояла только? Сколько же из тебя ценного было выметено этой дьявольской метлой?
А вот заметка МЦ о себе: «Верующая? – Нет. – Знающая из опыта». Но это о творчестве (Прокофьева и своем), а не о вере в жизни. Вот снова мое: «Невозможно обмануть – доверие». И рассуждения о славе, тоже – мое: «Добрая слава с просто славой незнакома. Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили – плохого… Деньги? – Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет… Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну и? Ну вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную… радость». (О какой последней спокойной радости она? О свободе заниматься тем, что хочет и может?).