| 1:21p |
Дочитала книгу «А душа не тонет…», письма Ариадны Эфрон 1942-1975 гг. Письма из лагерей, ссылки и после ссылки. Адресаты – в основном тетя Лилия Эфрон, Эренбург, Казакевич, Владимир Орлов, Антокольский. Конечно, это мизер. Нет Пастернака, А. Цветаевой, брата, мужа Гуревича. Это – кого я знаю. Но и тех писем, что в книге – с лихвой, чтобы человека видно было.
Аля, по признанию близко знавших её в детстве, проявляла черты гениального ребенка, писала стихи, в 6 лет переписывалась с Ахматовой, вела записи встреч с теми, кто приходил к ним в гости, вечеров, на которых они с матерью бывали.
Её одаренность с нею и осталась. Только вот раскрыться – судьба не дала. Только приметы остались. Она прекрасно рисовала, владела даром слова, переводила прозу, стихи, правда, в последнем случае «болела», что нет «таланта», а он, она была уверена, непременное условие для перевода поэзии.
Какой это был светлой души человек – терпеливая, веселая, легкая характером, приметливая, очень талантливая описательница, остроумная, весело-ироничная к себе, трудолюбивая (материнский девиз «Любовь – действие»)… С глубокой, но смиренной горечью признавшая поздно пришедшее понимание чуда, с которым её свела жизнь (МЦ), а также такую «неудачу» - такую скомканную и раздавленную судьбу и свою, и своих близких. Так велика горечь от этой книги, так жалко их всех, попавших в этот круговорот, покалеченных, (но спасшихся) и не спасшихся.
Упорно, настойчиво в письмах Антокольскому, Орлову пытается реабилитировать отца в мнении современников. Вообще, вот загадка – Сергей Эфрон. А.Саакянц в толстенной биографической книге о Цветаевой склоняется к мысли, что муж Марины был обычным неудачником. Ариадна, да и Марина, считали его самым благородным человеком из своего окружения. Мур в своих дневниках Сергея вообще не вспоминает. А ведь они с отцом жили в эмиграции вместе. Почему? Что же это был за человек? Романтично благороден – верим на слово. Но агент ГПУ. Но участник убийств по заказу из Москвы. Но вербовщик агентов и возвращенцев. Ничего не знал и не понимал? Так наивен? Или так близорук? Или так поворотлив?) Ариадна в одном из писем называет отца героем-разведчиком, утверждает, что Марина знала о том, чем занимается Эфрон, и поддерживала его. А ведь об этом до сих пор идут споры – знала ли Марина, валяла ли она дурака на допросе в полиции после бегства Эфрона из Франции, утверждая, что ничего не знает о делах мужа).
В письмах проясняется её отношение к тёткам – Асе, Валерии, Лиле. Настороженно к первой (воспоминания о матери раскритиковала, мол, не о поэте они, полны «малинового варенья», Ася «всё время незримо, подспудно и м.б. неосознанно, соревнуется с Мариной, выправляет её собою…»), отчужденно – ко второй, и несказанно нежно и любовно – к третьей. Вот уж поистине – людей видела, как рентгеном просвечивала. Это и про Асеева, про Пастернака, Надежду Мандельштам, Ахматову, самого Мандельштама («Маленький человек с большим талантом… И: гипертрофия мозга при отсутствии сердца»). Приведены в книге Алины рисунки (она была прирожденная художница, а талант ушел на оформление праздничных убранств клуба в Туруханске). Один , особенный, набросок портрета матери. Марина с состоянии глубочайшей, какой-то даже мученической сосредоточенности: (сочинение стихов, поиска нужного слова или переживания какого-то удара судьбы?) – лицо почти скрыто левой рукой, впечатавшейся в щеку и ухо, волосы надо лбом слегка растрепаны, правая кисть чуть видна с другой стороны лба, в пальцах – сигарета. Вся фигура подалась вперед, стол чуть обозначен, но присутствует, как опора тяжело давящим на него локтям, женщина – не женственная, не мягкая, с зажмуренными глазами, крупный нос с горбинкой, но легкий изгиб от груди к талии, но полнота руки от плеча – нет, всё-таки это женщина. в состоянии крайней степени сосредоточенности, самоуглубленности, может, даже отчаяния. Ощущение, что она что-то старается уловить, услышать в глубине себя, что-то вспомнить очень нужное. Я бы назвала портрет расхожим «Муки творчества», если бы не затасканы были эти слова. Очень экспрессивный рисунок! Последнее письмо Ариадны от 21.07.75, а 26.07.75 – на 63-ем году – «скончалась от многочисленных инфарктов в Тарусской больнице»). Я аж расплакалась от этих слов – почему с нею так жизнь? Глупый вопрос…
Вот два стихотворения Марины из нескольких, посвященных дочери:
АЛЕ
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной -- и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала --
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И всЁ, что мне -- только снится,
Ты будешь иметь у ног.
ВсЁ будет тебе покорно,
И все при тебе -- тихи.
Ты будешь, как я -- бесспорно --
И лучше писать стихи...
Но будешь ли ты -- кто знает --
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
5 июня 1914
--------
Да, я тебя уже ревную,
Такою ревностью, такой!
Да, я тебя уже волную
Своей тоской.
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года --
Ты так грустна.
Все куклы мира, все лошадки
Ты без раздумия отдашь --
За листик из моей тетрадки
И карандаш.
Ты с няньками в какой-то ссоре
Все делать хочется самой.
И вдруг отчаянье, что "море
Ушло домой".
Не передашь тебя -- как гордо
Я о тебе ни повествуй! --
Когда ты просишь: "Мама, морду
Мне поцелуй".
Ты знаешь, все во мне смеется,
Когда кому-нибудь опять
Никак тебя не удается
Поцеловать.
Я -- змей, похитивший царевну, --
Дракон! -- Всем женихам -- жених! --
О свет очей моих! -- О ревность
Ночей моих!
6 июня 1914 |
| 6:26p |
Грехи наши… У zivunin ( http://lj.rossia.org/users/zivunin/58765.html?mode=reply) - одного из my frends - я встретила стихотворение М.Лаврентьева, содержащее вот такие слова: «…я попёр - Книжку, из библиотеки». Эта фраза, как сказал поэт, «…в волненье привела давно умолкнувшие чувства», поскольку напомнила и мне кое-что из моей «практики». Два раза я в своей жизни нарушила заповедь «не укради», оба раза от голода: однажды– от, так сказать, духовного, а второй - от самого настоящего (очень есть хотелось). Книга называлась «Песнь любви» (Лирика русских поэтов), издательство «Молодая Гвардия» – 1967 год. Как же были бедны тогда книжные магазинные полки! Стихи можно было прочесть лишь в литературных журналах да библиотечных фолиантах. Такой был на них голод! Случайно как-то наткнулась на два тонюсеньких издания Риммы Казаковой, до сих пор лежат – раритеты. Никого на прилавках не было – ни Р.Рождественского, ни Евтушенко, ни Светлова – это кто тогда на слуху был. Один Маяковский со стихами о советском паспорте, но эти-то мы и так со школьной скамьи наизусть. И вдруг – захожу в библиотеку, а на стенде – «Песнь любви», а только вчера я о ней в «Комсомолке» (кажется) прочла. Тираж – 100000, только до нас, глубинки, и те дойдут в единицах и, конечно, разойдутся из-под прилавка. Ну, не смогла совладать с «обуревшими меня чуйствами», как сомнамбула, подошла к стенду, взяла книгу (на глазах очереди, библиотекарь отвлеклась, похоже), положила её в стопку отобранных, записала в формуляре – и не вернула. Уже стоя в этой очереди, я знала – не верну, потому что этот экземпляр предназначен мне, и ни с кем я им делиться не должна. Конечно, потом были разборки и вранье, что где-то потеряла, 10-кратная стоимость… Но всё это было потом. От Аксакова до Яшина – стихи о любви. До сих пор, как беру в руки, так сердце радуется – у меня это есть! Ну и второй случай воровства (почти в те же годы). Я – студентка, стипендия – 28 рублей, 15 рублей шлют родители по мере возможности, но далеко не ежемесячно. А соблазнов! А одеться, чтоб не стыдно, а симфонические концерты, а почти ежемесячно – сбор на деньрождественский подарок кому-нибудь из группы, а плата за общагу, а транспорт, а… К 14 числу (День счастья – выдача стипендии) оставалось только есть хлеб и пить воду из-под крана с сахаром. Иногда, правда, спасали посылки кому-нибудь из комнаты. И вот, в преддверии 14-го числа, захожу в буфет, в кулаке 13 копеек – на жидкий кофе и бутерброд с маслом. Буфетчица, сама доброта и улыбчивость, фигурой – чистая груша; телеса свисают прямо от ушей; шеи не видно; отвисший подбородок прикрывает пышную грудь; руки – белые, пышные; в запястье, как у ребенка, перетяжки, предплечье плавной дугой переходит в локоть, никаких углов; пальчики – крохотные такие, бело-розовые сосисочки; всё заплыло жиром … Отхожу к столику, ем и любуюсь стоящим перед носом натюрмортом: сарделька, истекающая соком, кусочек хлеба и стакан кофе. Кто это оставил? Дожевала свой «обед», протянула руку и мигом переложила сардельку к себе в тарелочку. Вкус её помню по сю пору – ничего подобного в жизни не едала. Проглотила последний кусок и спокойным шагом вышла из буфета. Стыд и раскаяние пришли потом. И в памяти всё это как отпечаток: «непозволительный» поступок и удовольствие от результата. |