Ликбез: ПРОЛЕТАЯ НАД ГНЕЗДОМ КУКУШКИ
Душевно благодарю глубокоуважаемую tin_tina@lj , по ходу беседы о возможных причинах гибели молодых поэтов так называемого «расстрелянного возрождения» обронившую мысль о том, что «в те времена безвинно гибли все, от украинских неоклассиков и обэриутов до деревенщиков», а также уважаемого alex_kraine@lj , которому надоели «рассуждения о добром Сталине», в связи с чем ему бы хотелось чего-либо «поэтического», за то, что этот ликбез состоялся…
 
За что, за что, о Боже мой?

Всем известно, что ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) было основано в 1927 году в Ленинграде группой молодых писателей и деятелей культуры, искавших пути к максимальному самовыражению средствами «чистого искусства» (Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев, Александр Туфанов, Борис-Дойвбер Левин, философ Леонид Липавский, считавшийся «теоретиком и идеологом» кружка, а также формально  в ОБЭРИУ не входившие Николай Олейников, Евгений Шварц, философ Яков Друскин и несколько известных художников, в том числе Казимир Малевич и Павел Филонов). Особыми везунчиками назвать их не получится при всем желании: время было сложное, ультра-революционный нон-конформизм первых послереволюционных лет понемногу выходил из моды, зато вовсю господствовал недоброй памяти РАПП, на дух не принимавший гротеск, алогизм, абсурдизм и прочую методику «обэриутов». Жилось адептам нетрадиционной литературной ориентации, тем не менее, вольготно, пару копеек на хлеб с маслом они стабильно зарабатывали, подвизаясь в области детской литературы, время от времени проводили публичные литературные вечера и активно философствовали  в рамках «домашнего кружка» (нынче сказали бы «неформального объединения») на дому у Липавского. Излишне говорить, что к издательствам их не подпускали, однако и анонимки насчет «вражеских происков», время от времени посылаемые «рапповцами» куда следует, где следует, судя по всему, неизменно выбрасывали в корзину.


Все кончилось (или началось?) совершенно идиотски. В начале декабря 1931 года «обэриуты» собрались на очередную вечеринку со спиртным и дамами. Было много смеха и много стихов, после чего соседи и случайные прохожие впали в ступор, услышав громогласное, сквозь стекла пробивающееся «Боже, Царя храни!». Ничего удивительного, что органы встрепенулись. Участников загребли скопом, и выяснилось, что когда вечер начал удаваться окончательно, Александр Введенский, по всем воспоминаниям, тот еще гусар, обожавший распускать крылышки перед прекрасным полом, оттянув локоток, возгласил тост в память Его Величества Государя Императора Николая Александровича, что и вызвало столь бурную реакцию компании. Поймите меня правильно, я ничего не имею против такого тоста и лично Государя Императора, разве что по сей день не могу простить ему преступной слабости, проявленной на станции Дно. Но. Как человек, позволявший себе такую же вольность в 1979-м в студенческому кругу (с нехорошими последствиями) и в 1989-м (в дуэте с Сашей Бушковым) на семинарах ВТО (безо всяких последствий) готов ручаться, и, полагаю, уважаемый gelavasadze , в 1989-м тоже не отказывавший себе в этом удовольствии, подтвердит: сие вокальное действо во все времена считалось актом активного противодействия режиму. А на дворе, напомню, стоял 1931-й, СССР был признан еще далеко не всей Европой, а эмиссары РОВСа шастали через границу чуть ли не каждую неделю. Так что Введенскому с собутыльниками (Хармс, Туфанов, Бахтерев) были предъявлены (и не без оснований) весьма серьезные обвинения: создание антисоветской группы, сочинение и распространение контрреволюционных произведений. Впрочем, если с тостовавшим Введенским, а также с Туфановым, у которого при обыске была обнаружена, мягко говоря, «недружественная социализму» поэма «Ушкуйники», все было относительно понятно, то с Хармсом у следователей возникли затруднения. Он радостно признавал, что писал «заумь, которая, безусловно, контрреволюционна, но как стихи очень хороша», однако понять, в чем, собственно, контрреволюционность этой зауми объяснить следствию так и не мог, а оно и не особо старалось. В итоге фигуранты дела получили «под копирку» по 3 года исправительных лагерей на нос, причем спустя пару месяцев (по инициативе злокозненного ОГПУ) приговор – опять же, всем «под копирку» - был заменен высылкой на тот же срок в приятные города южнорусского региона, кто в Курск, кто в Орел. Естественно, с попросившими о том женами, - не разбивать же семьи. Уместно отметить, что ни один из «обэриутов», в попойке не участвовавших и песню Алексея Львова на слова Жуковского при участии Пушкина не исполнявших, вплоть до «партейного» Николая Олейникова, не был не то, что репрессирован, но даже и привлечен в качестве свидетеля.

Птичка Божия

Коль скоро на сегодняшний день наиболее знаковым и почитаемым из «обэриутов» считается Хармс, о нем и поговорим подробнее. Милый древний Курск оказался ему не по душе. «Город, в котором я жил, - вспоминал он позже, - мне не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Они мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда… Открываю окно и смотрю в сад. У самого дома росли желтые и лиловые цветы. Дальше рос табак и стоял большой военный каштан. А там начинался фруктовый сад. Было очень тихо, и только под горой пели поезда». При минимуме желания, правда, можно было отыскать и занятие, и общество, благо Курск, переполненный бывшими бывшими эсерами, меньшевиками, дворянами, представителями различных оппозиций, научной, технической и художественной интеллигенцией, считался своего рода «столицей вольнодумия» («Пол-Москвы и пол-Ленинграда были тут», - вспоминали много позже очевидцы). Но Хармсу, видимо, было не до того. Забомбив ОГПУ письмами о «горькой тоске», он, в конце концов, уже в начале ноября, после почти полугода страданий, вернулся в Ленинград, на что ведомство плаща и кинжала не обратило ни малейшего внимания, где продолжил практику «домашних встреч», зарабатывая на хлеб насущный публикациями в детских журналах. Правда, после появления в 1937-м (между прочим, в разгар «ежовщины») в журнале «ЧИЖ» стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», его перестали печатать. Нет, органы здесь ни причем. Органы, судя по всему, не обращают на «блаженного» никакого внимания. Правда, по «делу Олейникова», с которым Хармс дружил, его все-таки «приглашают», но и только: после краткой беседы экс-«обэриута», демонстративно именовавшего Ленинград Петербургом (повторяю, в разгар «ежовщины»), отпустили с миром. В общем,все вроде в порядке. Но намек насчет «исчез» слишком ясен, и в редакторах, видимо, сработал «внутренний цензор». Типа, как бы чего не вышло. И пусть тот, в кому он не сработал бы на рубеже 1937 и 1938 годов, бросит в них сколько угодно камней. Так что около года Хармс с женой живут на грани нищеты, однако сразу же после замены Ежова Берией и смягчения нравов тучные времена возвращаются.

Предыстория окончательного, рокового ареста прелюбопытна. В августе 1941 года (уже вовсю громыхала война и фронты трещали по швам), «Хармс с друзьями, - как сообщает Владимир Глоцер, человек, знающий про «обэриутов», а в первую очередь о Хармсе, решительно всё, - собирались и куражились в доме у женщины, муж которой был начальником следственного отдела Ленинградского НКВД! В доме чекиста они вели себя, как всюду». То есть, привычно выпивали, привычно закусывали и привычно же, извините за выражение, п**дели почем зря. Компания, правда, была уже не та, что раньше, не «обэриутская» - Вагинова и Олейникова уже не было в живых, Заболоцкий мотал срок, Введенский с Бахтеревым обитали далеко от города на Неве, а Левин и Липавский ушли на фронт добровольцами, - но Хармса, судя по всему, любая аудитория устраивала. А где и о чем делать то, за что я уже извинился, его, похоже, не волновало. Ну и нарвался. При этом, скажу честно, нет у меня особых претензий к Антонине Оранжереевой, сразу же по окончании симпозиума настучавшей куда следует. Почти ничего не знаю об этой даме, кроме того, что была она подругой Анны Ахматовой. Возможно, по совместительству и сексотом. А возможно, и нет. Во всяком случае, ее муж и брат ее в это время уже сидели в окопах, и я, зная этом, могу не только понять, но и принять ее реакцию на спичи типа «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Весь пролетариат необходимо уничтожить, а если мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену». Короче говоря, «На учет возьмусь, а воевать – шиш с маслом», пусть Левин да Липавский отдуваются, для них это актуально…
 
Крайне вероятно, что все это, взятое в полном ассортименте, с учетом, где именно разглагольствовал арестованный, его и спасло. В принципе, принято считать, что Хармс, чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие. Однако, исходя из архивных данных, можно утверждать, что максимум, ему грозивший, выражался в немедленной отправке на фронт в составе чего-то вроде штрафной роты. Тот же Владимир Глоцер, отвечая на вопрос, почему все-таки Хармс не пошел на войну, утверждает совершенно четко: «Его комиссовали как психически больного». И опять-таки, как чуть выше Антонину Оранжерееву, понимаю следователей, вместо вполне заслуженной за активную пропаганду пораженчества стенки определивших арестованному койку в больничке. У них, видимо, достало совести и гуманизма не шить высшую меру человеку, в военное время и в совершенно конкретной ситуации отвечающему на вопросы сентенциями типа «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке». В общем, Хармс выкрутился снова. И что он, подобно сотням тысяч земляков, скончался во время блокады, в наиболее тяжелый по количеству голодных смертей месяц, едва ли можно списать на «происки НКВД»; в конце концов, у ленинградских властей было достаточно дел, кроме заботы о рационе пациентов тюремной «дурки».

Судьбы человеков

 Что еще сказать? Да, в общем, мало чего. Карта бывшим «обэриутам» легла разная. До какого-то момента они общались в прежнем формате. Затем похолодало. «Партейный» Николай Олейников попал под ежовский топор и был расстрелян, как «организатор контрреволюционной вредительской шайки, сознательно взявшей курс на диверсию в детской литературе». По поводу "ОБЭРИУ" вопросов ему не задавали. К слову сказать, персоны, оплакивающие «разгром ленинградского Детгиза» и судьбы его сотрудников, как правило, забывают, что репрессии, в основном, выразились в увольнениях (Лидия Чуковская описала это в «Прочерке»), а подавляющее большинство арестованных (как великий драматург Тамара Габбе) вышли на свободу и вернулись к работе  сразу же после прихода к руководству НКВД Берия. Больше повезло Николаю Заболоцкому, который не был расстрелян, поскольку в ходе следствия, опять-таки  "ОБЭРИУ" не интересовавшегося, в отличие от Олейникова, не признал себя виновным. Александр Введенский, отбыв срок ссылки в Курске, а затем в Вологде, с разрешения властей вернулся в Ленинград, затем, в связи с очередной женитьбой, переехал в Харьков, тихо пережил «ежовщину», начале войны как политически неблагонадёжный был «интернирован» (не арестован!), этапирован в Казань, но в пути скончался от болезни. Александр Туфанов, отбыв срок ссылки в Орле, осел в Новгороде при учительском институте, увлекся древнерусской литературой, поступил в заочную аспирантуру ЛГУ и в начале 1941 года безвременно скончался, немного не дожив до защиты кандидатской диссертации. Константин Вагинов, никем, никуда и ни по какому поводу не привлекавшийся, скончался от туберкулеза 26 апреля 1934 года и был удостоен теплого, на уровне панегирика некролога в «Литературном Ленинграде» за подписью «официозных» Всеволода Рождественского и Корнея Чуковского. Борис-Дойвбер Левин и Леонид Липавский, «идеолог и теоретик ОБЭРИУ», также благополучно избежавшие репрессий, погибли смертью храбрых на Ленинградском фронте. Косить, подобно Хармсу, под психов им, видимо, было западло. Игорь Бахтерев, не пробыв в ссылке и года, был освобожден «без права проживания в московской и ленинградской областях», однако поехал все-таки в Ленинград, что жестокое ОГПУ надменно проигнорировало. Вовсю курсировал между двумя столицами, благополучнейше пережил «ежовщину», обильно печатался, десятилетиями читая «кухонной интеллигенции» стихи и прозу в обэриутском духе, на что ни жестокое НКВД, ни жестокое КГБ десятилетиями же не обращали никакого внимания. Начиная с 1978 года, «нелегально», регулярно и вполне безнаказанно печатался за границей, а с 1980 года и в «самиздате». Скончался в Петербурге 20 февраля 1996 года, на целых 16 лет пережив «предпоследнего обэриута» Якова Друскина, профессора и лауреата, непременного члена «домашнего кружка», никем и никогда не привлекавшегося и бережно сохранившего все архивы своих безвременно ушедших друзей.  И это все, повторяя вслед за Форрестом Гампом, что я могу об этом сказать.