In memoriam. ЧУДОВИЩЕ




«...И если даже придется ради блага народа повесить двух или трех негодяев, я не назову это чрезмерной жестокостью!»
Жан Поль Марат, 1789 год

«Да, да, да! вы правы! среди десятка или двух десятков тысяч казненных врагов Республики есть невинные, добродетельные люди, погубленные роковой ошибкой! Но значит ли это, что сомнительных следует освобождать, рискуя той же ошибкою избавить от заслуженной кары прислужников тирана? Нет! я говорю вам: нет!»
Жан Поль Марат, 1792 год

«...Не может быть сомнений: даже миллион отрубленых голов - приемлемая цена для спасения Революции!»
Жан Поль Марат, 1793 год

«…О, Франция! О, моя родина! Твои несчастья разрывают мне сердце; я могу отдать тебе только свою жизнь! И я благодарна небу, что я могу свободно распорядиться ею; никто ничего не потеряет с моей смертью; но я не последую примеру Пари и не стану сама убивать себя. Я хочу, чтобы мой последний вздох принёс пользу моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила бы знаменем объединения всех друзей закона!…»
Шарлотта Корде

Всем, кроме тинэйджеров и совсем уж дураков, ясно: индивидуальный террор добра не приносит. Кого ни замочи, хоть бога, хоть царя, хоть героя, лучше не станет, хуже вполне может быть. Впрочем, Шарлотта Корде, правнучка великого Корнеля, обезглавленная 217 лет назад, 17 июля 1792 года на парижской площади Республики, менее всего была террористкой и едва ли стремилась тормозить лошадь Истории. Она была уверена, что убивает бешеную собаку, что – если совсем уж честно – было не так уж далеко от истины, и ничуть не сомневалась насчет своего будущего. Поведение «чудовища» - именно так назвал её прокурор Республики и только так её отныне именовали -  в последние минуты впечатлило даже тонких знатоков. «Такого мужества, - писал в своих записках Шарль Анри Сансон, - я не встречал у свох гостей, пожалуй, времён казни шевалье де Ла Барра, еще при старом тиране. Взойдя на эшафот, она попросила меня несколько помедлить, чтобы иметь время рассмотреть гильотину, с улыбкой пояснив, что она ее еще ни разу не видела и более не будет иметь случая рассмотреть. Что до плотника Андре, подхватившего отсеченную голову и нанесшего ей пощечину, то этот возмутительный случай не оказался без последствий. Жослен, мой помощник, парень страстный, в тот же вечер, встретив плотника в таверне, отвесил ему несколько добрых ударов по лицу Я же наутро отнес в Revolutions de Paris письмо, уведомляющее всех, что это было сделано без моего ведома. Кроме того, я с той поры не приглашал Андре устанавливать машину, хотя знал, что он, имея большую семью, нуждается в заработке». Менее восторженные люди делали более конкретные выводы, подобно Огюстену Робеспьеру, шушукаясь в узком кругу, что, дескать, «При всей печали, эта смерть, благодаря обстоятельствам, сопровождавшим её, полезна республике». Были, однако, и граждане, прозорливо отмечавшие другую тенденцию. Некто Леруа, присяжный Революционного трибунала, сокрушаясь два дня спустя, что осуждённые, ранее жалкие, теперь, подражая Шарлотте, демонстрируют толпе мужество, а это вредно для морали общества, просил Конвент «принять решение перед казнью делать кровопускание каждому осуждённому, чтобы лишить их сил вести себя достойно». Он был прав, но на его письмо не обратили внимания. Спохватились только через недель, когда вовсе уж дикий пируэт   вытворил свой парень, Адам Люкс, депутат от Майнца, правоверный, левее центра якобинец, бывший в прекрасных отношениях с Дантоном и неплохих с Робеспьером, вскоре после смерти Шарлоты опубликовал Манифест, признавая её равной Катону и Бруту. «Когда власть узурпировала анархия, - писал он, - нельзя допускать убийство, ибо анархия подобна сказочной гидре, на месте отрубленной головы у неё немедленно отрастает три новых. Вот почему я не одобряю убийств Марата. И хотя этот представитель народа превратился в истинное чудовище, я всё равно не могу одобрить его убийства. Я ненавижу убийство и никогда не запятнаю им руки. Но я воздаю должное возвышенной отваге и восторженной добродетели, ибо они вознеслись над всеми прочими соображениями. Грядущие поколения сумеют по достоинству оценить поступок Шарлотты Корде». Более всего поразила коллег-депутатов даже не «измена идеалам», а то, что Люкс даже не пытался скрыть свое авторство. Он, разумеется, был арестован, заявил перед судом, что не откажется от своих слов, получил вышку за «оскорбление суверенного народа» и спустя пару месяцев (друзья долго старались спасти) взошел на тот же эшафот, что и Шарлотта. Однако выводы были, наконец, сделаны. Издателю «Бюллетеня Революционного трибунала», собиравшемуся, как полагалось, опубликовать предсмертные письма убийцы, Комитет общественной безопасности запретил делать это, «дабы не привлекать внимание к негодяйке, которая и без того вызывает большой интерес у недоброжелателей». Параллельно начался серьезный пиар. Шарлотту посмертно побивали камнями, изображая «уличной шлюхой», «старой девой»,«гордячкой с головой, напичканной разного рода книгами», «беспринципной искательницей славы Герострата» и, разумеется, опять же  «чудовищем». Параллельно вовсю раскручивался культ дорогого покойника. Бюсты Марата устанавливали на церковных алтарях, его именем называли улицы, площади и города, а забальзамированное сердце поместили аж в самом Пантеоне. Впрочем, ненадолго. Чуть более чем через год банка с мертвой мышцей была выкинута на помойку и сгинула без следа. Но что интересно, - и тогда, уже после Термидора, и во времена бесящейся с жиру Директории, ненавидевшей самую память о Марате, имя «чудовища» тоже пребывало под запретом. А в эпоху Империи, когда «друзья народа» сами официально считались «чудовищами», м-ль Корде хотя и перестали, наконец, мазать дегтем, позволив называть Шарлоттой, однако и вспоминать лишний раз не рекомендовали. И так было долго, долго - до самого возвращения короля…