In memoriam. ПАТРИОТ

 

Честно говоря, меня мало интересует, пал ли «венгерский Пушкин» смертью храбрых при Шегешваре, у деревеньки Фехередьхаза, 161 год назад, 31 июля 1849 года, или все же добедовывал свой короткий век в забайкальском Иллсунске. Не моя это тема. Может быть, написал бы что-то в память хорошего поэта, а может, и вообще прошел мимо, однако есть тут, други, некоторые привходящие обстоятельства, дающие повод и вспомнить, и поразмыслить…

Отношения венгров со словаками и по сей день, мягко говоря, взаимно непросты, а когда-то было еще хуже, и виновных тут нет, разве что сама жизнь. К чести мадьяр, можно сказать, что держать слово, данное однажды, они умели. Скажем, пообещали в IX веке карпаторуссам запомнить добро и не обижать их, если те пропустят искателей новой Родины через свои перевалы без боя, - и не обижали аж тысячу лет. Словакам, вернее, предкам словаков, они, однако, ничего не обещали, просто пришли с перевалов, сокрушили Великую Моравию и стали хозяевами. Не самыми страшными из бывавших в истории, баб, как авары, в сани не впрягали, но и не бело-пушистыми. Венгр был всем, словак – ничем. Быдлом. Даже хуже, чем русский в соседней Польше. Имелись, конечно, и нюансы. Прилежный, покорный, при необходимости храбро сражавшийся в рядах ополчения словак мог надеяться получить ранг «земана» - полудворянина, с клочком собственной земли, парой-тройкой крепостных и даже правом участия в сеймике, но не выше, и все равно, каковы бы ни были заслуги, оставался человеком второго сорта. Даже – не на 100, но на 99% - без возможности ассимиляции (венгры берегли чистоту крови, делая исключение только для хорватов, которых подчинили по договору). Жизнь в Словакии застыла, словацкий язык никто не запрещал, но был он языком даже не «хлопов» (как русский в Польше), а попросту  «унтерменшей», на мычание которых и внимания-то обращать не стоит. Школы, да, были, но венгерские выпускники, окончив курс, уходили в большую жизнь, а словацкие мальчишки так и помирали туземными клерками или, максимум, лейтенантами. Реально словак мог хоть как-то состояться только в Вене, Вена же пыталась развивать словацкую культуру, но венгры гасили эти инициативы "проклятой империи" в зародыше.

Вот в этих-то краях, где со времен Арпада ничто не изменилось, в семье совсем захудалого земана-скототорговца Степана Петровича, словака с сербскими корнями, женатого на крестьянке Марии Грузь, то ли словачке, то ли русинке, родился в 1823 году сын Александр. С первого же дня родителями было решено ничего не жалеть для его воспитания. Совсем маленького, Сашу перевезли из деревни в город, крохотный, но все же со школой, чтобы мальчик мог выйти в люди. Отказывали себе во всем, папа и мама устроили сына  в самый лучший лицей, разумеется, венгерский, где смышленому, талантливому и самолюбивому пацану поначалу пришлось несладко. Мадьярские дети его, единственного на школу словака, всячески шпыняли. Оставалось или уйти в себя, обозлившись на весь белый свет, или упереться рогом. Саша уперся. Очень скоро он стал большим венгром, чем кто бы то ни было, авторитетом и заводилой. Но, аккурат когда признание сверстников пришло,  папа разорился,учиться стало не на что и Саша, так и не получив аттестата, ушел в люди, пробавляясь случайными заработками (уличное лицедейство, репетиторство, переводы) и по грошику откладывая на завершение образования. И наконец, уже в 21 год, сумел поступить в хороший (естественно, тоже венгерский) коллегиум. Параллельно писал стихи, очень яркие, но их никто не печатал, поскольку сама возможность допущения того, что у словаков  (!) может быть поэзия (!!!) венграми, даже самыми культурными, отбрасывалась с порога, как несусветная дикость. Впрочем, это вопрос решился быстро. Летом 1842 года в одном из литературных альманахов появилось стихотворение A borozó («Выпивоха»), подписанное никому не известным Шандором Петёфи, затем еще несколько, и очень скоро вся культурная общественность пришла к выводу о том, что «из глубин венгерского народа явился гений». Это в самом деле было так. Подобно Пушкину, дебютант говорил не старинным, вычурным и тяжелым языком знати, а живо, по-народному, его понимал и принимал любой венгр, в первую очередь, крестьянин, о чьих тяготах и заботах парень писал много и со знанием дела. И все стало хорошо. Активный и пылкий Шандор быстро стал звездой революционных ячеек (в Венгрии, недовольной диктатом Вены, назревали серьезные события) и близко сошелся с  признанным вождем национал-демократов Лайошем Кошутом. Кстати, тоже словаком (а по маме даже и немцем) и тоже из бедной земанской семьи, прошедшим примерно ту же школу жизни, а к описываемому времени порвавшим все отношения с родственниками: те увлекались возникшим как раз в то время «Словацким Возрождением», а по мнению Лайоша получалось, что «никогда не было никаких словаков, нам, трагически ославянившимся венграм, пришло время вернуться в мадьярскую семью». Далее все пошло по накатанной колее. Самоотверженная общественная деятельность, омраченная только наездами австрийской охранки да еще парой дуэлей с теми, кто позволял себе намекать, неважно, в шутку или всерьез на словацкое происхождение (Шандор такого не прощал). Затем революция, самое левое крыло борцов за свободу, яростные выступления в защиту крестьян, «Национальная песнь», мгновенно вынесшая молоденького поэта в классики венгерской литературы и кумиры восставшего народа, новые стихи, тотчас становящиеся гимнами боевых частей, пылкое «Вас нет и никогда не будет, а ваш язык - мадьярский!», брошенное в лицо словацкой делегации, прибывшей в Будапешт просить у революционеров хотя бы минимальных прав, запись добровольцем в гонвед, карательные экспедиции в Южную Словакию («Жги их, венгр, руби их, венгр!», яростная храбрость в боях и – наконец – то ли гибель, то ли плен при Шегешваре. Вот и все. Такая вот короткая, всего-то 26 лет, огненная жизнь. Сегодня в Венгрии имя Шандора Петёфи встречается на каждом шагу. Изваяния, памятные доски, улицы, площади. Имя им легион.

В нынешней Словакии нет памятников Александру Петровичу.