In memoriam. АЛЕКСАНДР И АЛЕКСАНДР

  

История разгрома русской миссии в Тегеране, случившегося 182 года назад, 11 февраля 1829 года и обогатившего Алмазный фонд России прославленным «Шахом», привлекала внимание многих, - как исследователей, так и беллетристов, - и разобрана, что называется, по косточкам. Мнения разные. Кто-то полагает инцидент демаршем шахского двора, намекавшего победителям, что надо бы быть с побежденными гуманнее. Кто-то склонен утверждать, что все случилось стихийно, типа, Вазир-Мухтар, позволяя себе излишнюю резкость, сам нарвался. Кто-то вообще сводит сюжет к бытовухе, приправленной пикантными нюансами в стиле тысячи и одной ночи. Правы, видимо, все, но сказано не всё…
 
Действительно, Александр Грибоедов, выполняя свой долг, вел себя жестко, на грани фола, а порой и за гранью, как сам писал, «пребывая в полной уверенности, что надлежит следовать примеру англичан в их Индиях... На словах и в переписке не сохранять тона умеренности - персияне его причтут к бессилию. Угрожать, что возьмём все их провинции в Южном Азербайджане». Добивался максимума, не идя на компромиссы («И главное: условия предварительных соглашений - уплата немедленно наличной суммы, возвращение всех наших пленных и тех, кто согласен принять российское подданство»). Это, несомненно, бесило иранскую элиту, как столичную, так и провинциальную. Что и понятно. Определенная Грибоедовым минимальная сумму контрибуции, - 20 миллионов туманов, - была для Ирана запредельной, а хоть как-то пойти навстречу (притом, что откаты предлагались сказочные) Александр Сергеевич отказывался наотрез. Да и программа переселения в Россию армян, любимое детище Вазир-Мухтара , чего, кстати, по сей день не могут простить ему особо сознательные патриоты Грузии, по мнению всех исследователей грозила сократить налоговые поступления в бюджет едва ли не на 10%, а то и более. К тому же, подкреплял смысл формой, российский посол подчеркнуто нарушал каноны этикета, на первый взгляд, мелкие, но для Востока очень важные, вроде показательных прогулок по мечетям и шахскому двору в галошах и предоставления убежища беглым рабам и наложницам шаха, что было уже прямым уголовным преступлением. Да и сотрудники миссии, с полного одобрения посла, полагавшего это дополнительным средством давления, вели себя соответственно, что, в свою очередь, заводило и «базар». Учитывая правила тогдашней дипломатии, устранение министра-резидента, имевшего «абсолютные полномочия», давало иранцам надежду на возможность приезда более уступчивого переговорщика, а кроме того, не мог не сыграть роль и «фактор Мирзы-Якуба» - позволить вывезти в Россию завербованного министра финансов и главного евнуха гарема, действительно, означало сдать врагу все тайны Ирана, чего никакой мухабарат не позволит. В общем, уверенно о «стихийности» нападения на посольство говорить, а тем паче, как стараются доказывать иранские историки типа Парвиза Хусейни-Барари, сводить все к «ищите женщину», едва ли возможно.

Единственный вопрос, не проясненный пока еще до конца, лишь в том, насколько «местной» была инициатива. Никаких точных данных на эту тему нет, разве что смутные, ничем не подтвержденные догадки об интригах британского посла, да еще загадочная, полтора века не дававшая покоя исследователям фраза из письма Яна Виткевича графу Перовскому: «Он хитер, да и я непрост, и шах авганский не шах персиянский, воин, а не сластолюбец… что однажды получилось, второй раз ему не пройдет». Кто этот таинственный «он», сказать наверняка невозможно, имя в докладе не помянуто, но, по всем раскладкам, Иван Викентьевич не мог подразумевать никого, кроме Александра Бернса, вчистую переигранного им в ходе «кабульской дуэли». Мешает лишь, что «Бёрнс Бухарский», знаменитейший на тот момент, как официально это называлось, «путешественник и любитель Востока», оспаривавший в этом смысле пальму первенства у самого Артура Конноли, вроде бы никогда не бывал в Тегеране и, соответственно, с Грибоедовым никак не пересекался. Больше того, в 1829-м вообще не «странствовал из любопытства», то есть, не занимался прямыми обязанностями, а пребывал на государственной службе, занимая пост заместителя политического агента в Каче, о чем, правда, ни в одной из его многочисленных биографий не сообщаются никакие подробности. Просто, дескать, с 1826 по 1829 годы, «исполнял обязанности», - и все тут. Цепляют взгляд разве что мелкие оговорки. «Вернувшись в Кач из долгой частной поездки в марте 1829 года, - пишет Томас Донован, - сэр Александр удивил всех своим персидским языком, ставшим в его устах совершенным». «В апреле 1829 года, - указывает Томас Ллойд Стивенс, - Бёрнс пишет очередное письмо в Калькутту, указывая, что теперь, после столь ослепительного успеха, вправе вновь просить о разрешении ему экспедиции к верховьям Инда». «Тело резидента, - сообщает Морис Стронгбоу, - было растерзано толпой до неузнаваемости, так что Шарп и Эндрюс смогли опознать его лишь по алмазному браслету, который он когда-то привез из Персии и с которым никогда не расставался». Но ведь это, согласитесь, сущие, ни о чем не говорящие мелочи…