: Сны: волшебник и пустота, а также апология Лекманова
Во сне я был волшебником. Это обнаружилось неожиданно: я стал смотрел на какой-то предмет, думая о нем, что хорошо бы этот предмет стал другим. И предмет стал другим. Позвали Ломоносова (он сидел в соседней комнате, там была чуть более яркая лампочка, а тут - всего сорок свечей). Я смотрел на рюмку с водкой, которая стояла на столе, представляя себе, что ее края плавятся и склеиваются. Так оно и вышло. Рюмка склеилась в колбочку, а потом, по каким-то своим законам, разлетелась на мельчайшие осколки, опасные для людей.
Михайло Васильевич сказал, что закон сохранения вещества тут не работает. Это, сказал Ломоносов, чудо.
А я пошел дальше творить чудеса. Сперва это были чудеса умеренные, но чем дальше я их творил, тем легче мне это давалось и тем масштабнее становились чудеса. Я превращал экскременты, устилавшие дорожку перед семенящими по ней старушками, в кусты роз. Я устраивал оазисы лета посреди зимы. Я перенесся, наконец, в заграничную страну, где работал водителем автобуса мой приятель.
В этой стране было так: там в автобусы подростков пускали только если они предъявляли специальный школьный ключ. Раньше письменные домашние задания школьники там готовили в школах, в отдельных комнатках, и ключи им выдавали особые инспектора, проверявшие наличие упражнений в тетрадках.
Но в это время как раз уже отменили это странное правило, но пока еще не переделали правил для общественного транспорта. И мой педантичный приятель неукоснительно требовал с подростков ключей, которых у них, строго говоря, и быть не могло. Один подросток, в очках и с прыщами, показался мне симпатичным: он дерзил моему приятелю вполне здраво. И я превратил его на время в мальчика лет пяти, а на его остановке - назад в подростка. Но убрал прыщи.
Так все шло некоторое время неплохо, но потом выяснилось, что это не я - волшебник, а герой романа, который возомнил себя всемогущим и вредит другому герою романа - кинорежиссеру. Кинорежиссер вмерз в лед по грудь, а волшебник в образе кошки прибегал рвать его когтями и гадить ему на голову. Это выяснилось в конце романа, когда волшебник раскрыл свою гнусную сущность в цирке.
Я в третий раз провалился в зловонную болотистую яму, меня вытащила женщина с кафедры литературной онтологии, пожилая и в бусах. Мне стыдно было мокрому, тем более, что ведь этим волшебником раньше был я, то есть, я отчасти отвечал за содеянное героем последнего романа, как теперь выяснилось, Пелевина.
Мы пошли в курилку: там стояли еще несколько литературно-онтологических дам. Я начал критически оценивать последний роман Пелевина (он назывался "Угробум"). Женщины слушали внимательно, а одна спросила:
- Вы, наверное, очень давно знаете Лекманова?
- Да, - ответил я, - мы знакомы лет двадцать. А почему вы спросили?
- Вы, - сказала женщина, - рассказываете очень похоже на него. Вы у него, наверное, многому научились.
- Лекманов, - пояснил шепотом на ухо мне человек с усами, - у нас на кафедре абсолютный кумир.
Во сне я был волшебником. Это обнаружилось неожиданно: я стал смотрел на какой-то предмет, думая о нем, что хорошо бы этот предмет стал другим. И предмет стал другим. Позвали Ломоносова (он сидел в соседней комнате, там была чуть более яркая лампочка, а тут - всего сорок свечей). Я смотрел на рюмку с водкой, которая стояла на столе, представляя себе, что ее края плавятся и склеиваются. Так оно и вышло. Рюмка склеилась в колбочку, а потом, по каким-то своим законам, разлетелась на мельчайшие осколки, опасные для людей.
Михайло Васильевич сказал, что закон сохранения вещества тут не работает. Это, сказал Ломоносов, чудо.
А я пошел дальше творить чудеса. Сперва это были чудеса умеренные, но чем дальше я их творил, тем легче мне это давалось и тем масштабнее становились чудеса. Я превращал экскременты, устилавшие дорожку перед семенящими по ней старушками, в кусты роз. Я устраивал оазисы лета посреди зимы. Я перенесся, наконец, в заграничную страну, где работал водителем автобуса мой приятель.
В этой стране было так: там в автобусы подростков пускали только если они предъявляли специальный школьный ключ. Раньше письменные домашние задания школьники там готовили в школах, в отдельных комнатках, и ключи им выдавали особые инспектора, проверявшие наличие упражнений в тетрадках.
Но в это время как раз уже отменили это странное правило, но пока еще не переделали правил для общественного транспорта. И мой педантичный приятель неукоснительно требовал с подростков ключей, которых у них, строго говоря, и быть не могло. Один подросток, в очках и с прыщами, показался мне симпатичным: он дерзил моему приятелю вполне здраво. И я превратил его на время в мальчика лет пяти, а на его остановке - назад в подростка. Но убрал прыщи.
Так все шло некоторое время неплохо, но потом выяснилось, что это не я - волшебник, а герой романа, который возомнил себя всемогущим и вредит другому герою романа - кинорежиссеру. Кинорежиссер вмерз в лед по грудь, а волшебник в образе кошки прибегал рвать его когтями и гадить ему на голову. Это выяснилось в конце романа, когда волшебник раскрыл свою гнусную сущность в цирке.
Я в третий раз провалился в зловонную болотистую яму, меня вытащила женщина с кафедры литературной онтологии, пожилая и в бусах. Мне стыдно было мокрому, тем более, что ведь этим волшебником раньше был я, то есть, я отчасти отвечал за содеянное героем последнего романа, как теперь выяснилось, Пелевина.
Мы пошли в курилку: там стояли еще несколько литературно-онтологических дам. Я начал критически оценивать последний роман Пелевина (он назывался "Угробум"). Женщины слушали внимательно, а одна спросила:
- Вы, наверное, очень давно знаете Лекманова?
- Да, - ответил я, - мы знакомы лет двадцать. А почему вы спросили?
- Вы, - сказала женщина, - рассказываете очень похоже на него. Вы у него, наверное, многому научились.
- Лекманов, - пояснил шепотом на ухо мне человек с усами, - у нас на кафедре абсолютный кумир.