Чуть помедленнее
Женя работала по распределению учительницей в отдаленном эстонском поселке, населенном преимущественно людьми трудной судьбы. Жила Женя в общежитии при каком-то интернате, там ее встретил и полюбил человек трудной судьбы Юра.
Этот Юра как раз вышел из мест заключения и ждал своей фортуны, а тут Женя.
Женя от разнообразных проявлений любви Юры запиралась с помощью стола и стула, но, будучи настоящей учительницей, старалась спасти, как-то культурно его поднять что ли. Ставила ему пластинки Окуджавы, например. Когда Юра бывал трезв, он демонстрировал отзывчивость к таким усилиям, подпевал. Когда Юра становился пьян, Женя запиралась на стул и стол.
Так оно все и шло. В какой-то момент Женя решила подключить к своим педагогическим усилиям нас. Юра появился в квартире на Центральном бульваре.
В первый свой визит он был трезв и демонстрировал отзывчивость к культурным усилиям Жени. Помогал топить печку. Сказал, что тоже знает стихи, ну, это, песню.
- Там есть слова, - сказал Юра, - "Но зато в ней такие флюиды".
Было видно, что Юра гордится знанием этих стихов. Глядя в печку, он уточнил:
- Ром, а "флюиды" - это *****, да?
Во второй визит Юра, появившийся уже в одиночку, был пьян, нехорошо куролесил и выпил весь дозорцевский одеколон. Из его путаных речей было понятно, что Женя так и не убрала стула и стола, и в этом Юра видит непосредственно нашу с Окуджавой вину.
В третий раз Юра явился с сумкой бормотухи и друзьями: один был эстонец и в продолжение вечера тихо чинил разные электроприборы, другой был цыган - татуированный с головы до ног тайными знаками (в какой-то момент по просьбе Юры он продемонстрировал грудь и спину). Этот второй друг был довольно беспокойный человек: все время вытаскивал нож ручной работы с наборной ручкой и угрожающе помахивал им в воздухе, улыбаясь черным ртом. Я, надо заметить, был в жутком бронхите и под антибиотиками, поэтому и без бормотухи ничего не соображал. Как-то мне удалось спровадить друзей. Напоследок Юра матерно ругался и обещал еще вернуться.
Настал апрель, легли глубокие сугробы, я запер дверь и уехал в Киев дописывать диплом.
Покуда я писал о Лермонтове, покуда готовился к своему бенефису четвертый блок ЧАЭС, покуда Горбачев в Кремле крутил свой тонкий карандашик, Юра явился на Центральный бульвар в четвертый раз.
Окончательный неуспех на любовном фронте привел Юру в неистовство: он крушил мебель, жаловался на Окуджаву и несправедливость судьбы, бил хозяйские кузнецовские чашки, махал ножом, выдрал с корнем телефонный провод, залил всю квартиру своей кровью и страшно перепугал девушек, оказавшихся в доме наедине с Юрой. Одной из них, впрочем, удалось выскользнуть из квартиры и вызвать наряд милиции.
Через положенное число лет Юра, отбыв срок, явился искать виновных в общежитие. Не найдя никого из знакомых, Юра немедленно изнасиловал на кухне какую-то подвернувшуюся под руку неизвестную девушку.
У этой истории нету ни продолжения, ни морали.