Еще мемуары
Мама прислала воспоминательные фрагменты. Страшно люблю именно этот жанр. Не говоря о том, что помню описанный двор довольно живо.


1.
...Это был настоящий двор, пространство которого замыкалось и заключалось между постройками прошлого - простите, позапрошлого! - века, не пострадало в пору моего детства ни от времени, ни от войны, и даже имело в наличии живых владельцев всего этого, правда - бывших.
А ушло это все по просьбе трудящихся знаменитого киевского завода "Арсенал", пожелавших жить в столь славном районе в новом доме. Желание законное, несомненные революционные заслуги опять же...
Миллионная была коротка, начиналась от улицы Московской и заканчивалась крутым обрывом, так называемой "Собачкой", которая кривыми тропками выходила в другой славный киевский район - Бессарабку. Миллионная же была - Печерск, от Печерской Лавры, конечно. Когда-то прилегающие к Лавре земли были ее собственностью и стоили немало. В давние времена это было то, что сейчас именуют "престижным районом". Наискосок от нашего дома в пору моего детства стоял еще большой деревянный дом, принадлежавший клану Давыдовых-Раевских-Орловых, славных своей причастностью к русской истории и к первому интеллигентскому русскому бунту. В этом доме со своей бабушкой-домовладелицей жила Людка Орлова, отпетая двоечница. Она училась в нашей школе. Вот ведь не приходило тогда в голову расспросить, случайно ли жили здесь эти Орловы, или?.. Впрочем, об исторической ценности его мы узнали впоследствии, когда дом снесли и поставили на его месте чудную серую девятиэтажку, а к ней уж прилепили мемориальную доску с барельефным изображением членов Южного тайного общества, собиравшихся здесь будто бы исключительно для написания "Русской правды".
Нежданно-негаданно Людмила стала актрисой, снялась даже в первом фильме Сергея Параджанова, не принесшем, правда, ему славы. Как, впрочем, и Людмиле. Ей принадлежит замечательный афоризм, взятый нами впоследствии на вооружение: на вопрос - "Как дела?" - она ответствовала обычно: "Слоями: слой говна, слой повидла".
Узкая Миллионная с обеих сторон была обсажена старыми деревьями, тоже, как ни странно, сохранившимися и не ушедшими в лихие времена на дрова. Они были так стары, что кроны их наверху соприкасались, образуя шатер. Мне это очень нравилось, давало чувство защиты сверху: вероятно, в детской памяти моей жили все же падающие на наш эшелон бомбы. В моих самых страшных детских снах они все падали и падали, и взрывались, но почему-то красивым праздничным салютом - это уже, вероятно, после салюта Победы. Очень впечатлил!
Впечатлил еще процесс по делу военных преступников, который проходил в Доме Красной Армии. Зал не мог вместить всех желающих, потому на улице были развешены многочисленные репродукторы, транслирующие происходящее. Плотная молчаливая толпа собиралась вокруг ДКА. Движение по улице Кирова прекращалось.
Преступники были приговорены к повешению. Это должно было произойти на площади Калинина (бывшей Думской). Мальчишки подбили нас идти и смотреть. И, хотя мама строго-настрого запретила и думать об этом, мы с сестрой все же не послушались и пошли со всеми ребятами. Расположились мы на развалинах так называемого "дома Гинзбурга", когда-то самого высокого в Киеве. Весь Крещатик до самой площади был забит людьми. Площадь со страшным сооружением с груды битых кирпичей была видна словно в перевернутый бинокль - и слава Богу, думаю я теперь. Так как мы не знали, когда это страшное произойдет, я время от времени закрывала глаза, а когда в очередной раз открыла, увидела корчащиеся под перекладиной крошечные фигурки. В детстве у меня был как-то расстроен вестибулярный аппарат, ездить со мной даже на трамвае было сущей мукой - укачивало. А тут на тверди земной меня страшно вырвало, отчего прослыла я в дворовой нашей компании "слабачкой".
Наш двор был как раз в середине Миллионной - №11, а всего было домов - 21.
Двор имел множество ценных вещей: сараи, чердаки, лесенки, крылечки, большой палисадник посредине и маленькие - под окошками; коротенькую заасфальтированную дорожку посреди поросшего травой пространства, похожую на взлетную полосу для игрушечного самолета; основательной постройки каменный сортир, деликатно разделенный на дамскую и мужскую половину по два очка в каждой. Время от времени приезжали золотари, сортир чистили. Об этом событии предупреждали заранее, и все убегали из дому, тщательно закупорив окна. Это было сезонное удобство, потому что зимой оно становилось труднодоступным. Один наш друг, Олег Лапин, жил в еще более старом киевском районе, упомянутом чуть ли не в "Слове о полку...", чем сильно гордился. Когда я впервые была у него в гостях, он мне несколько смущенно ообщил, что живет в бывшем дедовом доме, а уборная у них, как и до 1917-го года, во дворе. Я легкомысленно уверила его, что имею абсолютно то же самое, так что все в порядке. При ответном визите я показала ему наше дивное сооружение, которое он не замедлил посетить. Выбежал он оттуда в сильном волнении с истошным криком: "Сравнила!!!" В ответ на мой бессмысленный вопрос "а что?.." он воскликнул: "Так у вас же ЛАМПОЧКА ИЛЬИЧА!!!"
Большой палисадник посреди двора был собственностью тети Вари Загробы. На первое сентября всем детям нашего двора разрешалось нарезать в нем букет для школы, но под тетивариным присмотром, дабы избежать актов вандализма.
Была во дворе настоящая водопроводная колонка, из которой воду нужно было добывать, качая насосом. Место это играло роль деревенского колодца, куда приходили наши дамы с ведрами, а если была большая стирка - полоскать белье.
После войны во дворе появились новые люди, в основном из близлежащих деревень, они принесли некоторые деревенские обычаи. Так, тетя Маруся Тараненко выходила полоскать белье с огромным цинковым корытом, в широком бязевом бюстгальтере на тысяче пуговиц и в неизменных сиреневого цвета трико до колен. Во дворе было четыре намертво врытых столба, на которые натягивали веревки для сушки белья. Это было еще и своего рода соревнование - у кого оно белее, у кого какие кружева и подзоры, у кого как накрахмалено. Зимой белье замерзало, превращалось в жесткие конструкции, развевалось и грохотало на ветру, а по двору можно было пройти лишь ловко увертываясь, рискуя получить в лоб обледенелыми кальсонами или простыней.
Как эти бедные тетки добивались немыслимой бельевой белизны, имея под рукой только вонючее хозяйственное мыло и соду, до сих пор не понимаю, но пронзительно свежий запах принесенного с мороза белья могу восстановить и почувствовать до сих пор.
Была, наконец, общественная груша-лимонка, щедро плодоносящая каждый год на радость юным мичуринцам. Мы грушу не трогали, представьте, до полного созревания, а когда урожай собирался, честно делили его на всех жильцов дома. За этим присматривала тетя Нина Полякова. Муж тети Нины, рыжий еврей Саша Поляков, не вернулся с войны. Русская Нина Полякова с тремя детьми - рыжими, как огонь, Лелькой, Толькой и Витькой - осталась в Киеве, в Бабий Яр детей не повела, вероятно, продрожала все время оккупации, и никто ее не выдал! На моей памяти была она сухонькая маленькая бабенка с сильным нервным тиком, ужасная ругательница. К людям, поселившимся во дворе после войны, тетя Нина обращалась официально и исключительно по фамилии. Непременно прибавляя к мужским - "товарищ", а к женским - галантное старорежимное "мадам". Диалог ее с какой-нибудь соседкой был пиром духа и повергал нас в буйное веселье. Например, Людка Беленко врезала Витьке Полякову по морде. Тетя Нина шла разбираться. "Мадам Беленко, ваша блядь моему Витьке почти выбила глаз!" Мадам Беленко невозмутимо уточняла: "Какая блядь?", ибо было у нее детей пятеро - Варька, Дуська, Толька, Людка и малолетний Вовка.
Деревенская Люба Беленко оказалась женщиной со страстями. По ночам сторожила она гастроном у Дома Офицеров. Тут у нее приключился роман с молоденьким милиционером, в свою очередь охранявшим расположенное неподалеку важное правительственное учреждение. Бурный роман был в разгаре, когда парню нашли хорошую молодую невесту, о чем он и сообщил Любе. Безутешная, подстерегла она девушку, и плеснула ей в лицо кислотой. Девушка ослепла, а Любу посадили. Варька, старшая дочь, взяла ораву братьев и сестер под опеку. Но тут случился март 53-го, с последовавшей за этим эпохальным событием амнистией для всякого рода уголовников. Любу амнистировали, как многодетную мать, и она вернулась в лоно семьи. Двор оцепенел, ведь нужно же было как-то общаться. Люба, впрочем, оставалась нераскаянной и ходила, как ни в чем не бывало. Но однажды во двор вошла женщина, держа под руку слепую дочь с изуродованным шрамами лицом. Она встала на нашем асфальтовом пятачке, взывая к населению, к Богу, требуя покарать преступницу. Беленки затаились, а вскоре куда-то исчезли...

2.
Когда мы возвратились после войны, все дворовые постройки были в целости. В нашей квартире жили неизвестные люди Войтюки. Сам Войтюк во время войны служил в немецкой полиции и к нашему возвращению был в бегах, но с его семьей пришлось всерьез судиться, чтобы они освободили нашу комнату. Пока же нас приютила в маленькой каморке без окон тетя Мария, жившая во внутреннем флигеле. Эта бесконечно добрая мужеподобная тетка, очень похожая на трактористку Пашу Ангелину, терпела нас почти до самой Победы - к тому времени Войтюка поймали, а мы получили безрадостный статус "семьи погибшего" и наше довоенное жилье.
Впервые увидев комнату, из которой меня увезли трехлетней, я была восхищена.
Стены ее были обклеены обоями, на которых многократно воспроизводилась картина художника-реалиста Шишкина "Утро в сосновом бору", более известная по конфетному фантику как "Мишка косолапый". В углу стояла печь, от пола до потолка облицованная чудными голландскими изразцами. Изумительный узорчатый карниз короной венчал ее. Дверку можно было рассматривать часами, так затейливо была она отлита. Под нею в пол был вделан металлический лист, сохранивший гладкость и черный блеск. В углу стояла кочерга с очень красивой ручкой. Печка могла быть дворцом Золушки, или пещерой Али-Бабы - я научилась читать рано и к семи годам была довольно начитана.
Потом к нам потащились совестливые соседи с остатками нашего имущества, которое они взяли после нашего бегства - никто не думал, что мы вернемся, разобрали, чтоб добро не пропадало.
Вернулась моя детская кроватка с прекрасными шарами, в которые можно было смотреться и строить страшные рожи. Вернулась бронзовая люстра с зелеными куполами и хрустальными подвесками, трюмо в ореховой раме, подробно изображающей фруктовое, в основном виноградное, изобилие, комодик под него - того же стиля, как говорила мама - "в пандан".
Огромный стол, способный еще и раздвигаться, тяжелый, как камень, на толстых причудливых ногах (не рискую употребить приличествующее в таких случаях слово "ножки"), изображавших фигуры с львиными головами и с большим бюстом, никто не рискнул унести, он так и простоял всю войну. Стол был любимой моей мебелью, так как под ним я играла со своими амодельными тряпичными куклами, и ноги его участвовали в моих играх, как сказочные персонажи.
Вернулись некоторые детские книжки и подборка довоенного урнала с незаконченными "Двумя капитанами" Каверина. Именно там я и прочитала эту чудную повесть. Она меня заворожила своим загадочным южетом, где Случай и Неизбежность распоряжались людскими судьбами. Люблю эту книгу до сих пор...
Вернулся альбом для фотографий в тисненом кожаном ереплете, с металлическими застежками, с золотым обрезом, с витиеватыми рамочками - но без самих фотографий, содержавших явную крамолу изображенными на них несомненно неарийскими лицами. Их сожгли, но сберегли ценный альбом. Пропали старики в лапсердаках с фанерно-выделанными лучшими местечковыми портными бортами, пропали старухи в чепчиках или в платках, заправленных за уши, - мои прадеды, прабабки, деды и бабки; пропали мои молодые родители, да и мы сами с сестрами маленькие - ни одной моей довоенной отографии я так и не видела. Все это бесценное - в полном смысле этого слова, не имеющее цены - личное наше сокровище разделило судьбу тех евреев, что остались в Киеве, - сгинуло, развеялось прахом. Несколько фотографий каким-то чудом оказались в нашем скудном багаже: папа во время службы в РККА, в военной форме, в фуражке, с гордо поднятым подбородком, очень похожий на моего старшего сына. Мама и папа, во весь рост, мамина голова прислонена к папиному предплечью, а в животе у нее - я. Потом уж от папиного двоюродного брата Иосифа я получила некоторые семейные реликвии, в том числе и дореволюционные снимки всей семьи моего отца. А от маминой не осталось ничего...
Наши детские одежки взяла тетя Таня Леонтьева, замечательная, тихая женщина с кучей детей. Она сразу прибежала к маме и призналась, что одежки безнадежно выношены, а мама не обиделась и сказала: "Правильно сделала".
До войны мама франтила, она и сама хорошо шила, и вкус имела хороший. Ее платья и пальто на моей памяти донашивала Анна Прокопьевна, а по дворовому - Гандзя Комарковская, горькая пьяница. Хотела было она все вернуть, да мама не взяла. Гандзю мама любила, жалела. До войны Гандзя была замужем за красивым поляком Комарковским. Первая жена его тоже была красавица и оказалась как-то связанной с уголовниками. Ее зарезали на улице в тридцать втором году, осталась девочка Ольга. Она слыла во дворе оторвой, прожигала свою молодую жизнь и быстро после войны сгорела - чахотка. Мужа Гандзи мобилизовали, потом он попал в польскую армию. С войны он не вернулся, так она и допивала свой век одна. Все ругали маму, что она дает Гандзе деньги в долг, но мама никогда ей не отказывала.
Не вернулось наше пианино, "инструмент", как говорила мама. Оно осталось у тети Вари Загробы, потому что она его купила у гражданской власти, конфисковавшей его, о чем имелся документ. А выкупить его у нас не было денег. Это долго было моей болью, так как я очень хотела учиться играть. Замечательная аккомпаниаторша нашего школьного балетного кружка Этя Владимировна находила у меня способности и звала заниматься бесплатно, но где же и на чем было учиться?
Тетя Варя Загроба имела личико актрисы немого кино, какие в послевоенные годы рисовали на глянцевых разноцветных открытках с надписями "Привет из Сочи" или "Люби меня, как я тебя". У нее была одна нога, и ходила она с костылем. Еще был у нее красивый голос, она играла на фортепиано (моем по праву!), и вообще была "из бывших". Кранчевские, которым когда-то принадлежал целый квартал на Миллионной, были Загробам родственники. Тетя Таня Леонтьева говорила моей маме шепотом, что у Вари во время войны было что-то вроде светского салона. Туда заходила Тамара Толкачева, молодая крупная барышня из нашего двора, тоже из семьи "бывших". У Тамары был роман с молодым немецким офицером, и после войны за нашей бандитской детской стаей вечно увязывался непонятного происхождения белобрысый сын Тамары малолетний Ледик, про которого взрослые говорили, что он - байстрюк, а искушенные подростки - что он Фриц. По этой причине Толкачевы жили обособленной внекоммунной жизнью, три поколения женщин - бабушка Толкачева, ее дочь тетя Лида, ее внучка Тамара и деградировавший в алкаша правнук Ледик, оказавшийся Адольфом к тому же, виданное ли дело?! С бабушкой Толкачевой, очень приятной интеллигентной старушкой, у нас была взаимная симпатия. С нею в моей жизни связана такая инфернальная история. Однажды я встретила ее, мы немного поговорили, и я унесла явственное ощущение, что на ее лице я увидела печать смерти. Объяснить внятно я себе самой ничего не могла, ибо никогда пресловутую эту печать не видела, могла бы еще вполне высокопарно выразиться, что "ангел смерти коснулся ее крылом". На следующий день, вернувшись из института, я узнала, что бабушка Толкачева ночью умерла.