Мамины воспоминания
Еще один фрагмент.

НОЖНИЦЫ

Двадцать второго июня
ровно в четыре часа
Киев бомбили - нам объявили,
что началася война.

Эту простенькую песенку на нехитрый мотивчик "Синенького платочка", в свою очередь распевавшегося на мотив другой, не имеющей к войне отношения, песенки, знала вся страна.
Для киевлян она отмечена особо. Киев бомбили на рассвете, чудесной киевской июньской ночью, мирный, теплый Киев - с едва отцветшими каштанами, буйными сиренями, тополиным пухом...
За месяц с небольшим до этого мне исполнилось три года. По рассказам родных я была существом веселым, общительным, с пушистой стрижкой "Мирей Матье", украшавшей мою голову задолго до рождения одноименной певицы. Впрочем, я тоже воображала себя певицей, ибо залихватски распевала множество довоенных песенок вроде "ээх, лимончики, мои лимончики, зачем растете вы у Коли на балкончике?" - в доме был патефон, а отец был большим его любителем, и, доставши очередную пластинку, готов был разбудить весь наш коммунальный муравейник, чтобы послушали. Впрочем, его широкая натура вмещала множество увлечений, среди которых на первом месте был Автомобиль. Получив меня третьей в семье девчонкой - одна моя сестричка умерла в тридцать девятом - он отчаялся и стал всем усвоенным им автомобильным премудростям обучать меня. Потому моим коронным номером при гостях были отнюдь не пошлые "лимончики" - меня ставили на широкий мраморный подоконник и я докладывала, из чего состоит автомобильный мотор...
...Часть, в которой служил мой папа, стояла в Голосеевском лесу, тогда еще пригороде Киева. Однажды утром он примчался на "мотоциклетке", как тогда говорили, и велел немедленно попытаться любым способом покинуть город. Как ни замалчивали местные газеты и радио, слухи о смертельной опасности для евреев в случае оккупации города все же просачивались.
Кроме нашей и соседской, в нашем дворе жила еще одна еврейская семья, их сын уже был призван, а старики не хотели никуда двигаться, по старой памяти полагая немцев культурной нацией, неспособной на зверства... Оба потом оказались в Бабьем Яру.
Наши соседи по квартире, из семьи которых ушли воевать пятеро мужчин от 19 до 39 годов (вернулся один, танкист, с обгорелым черепом), стали собираться в путь. Им было попроще - на четверых взрослых женщин приходился один ребенок, мой друг и ровесник Гарька. И моя красивая тридцатитрехлетняя мама с двумя детьми и старой бабушкой, к тому же еще фанатически религиозной женщиной - со всеми вытекающими отсюда последствиями вроде непреклонного отказа от "трефной" пищи - отправилась вместе с ними.
В Сталинграде, куда добрались мы на товарном составе, пути наши разошлись. Соседи осилили путь в глубокий тыл, в Омск, а мама просто не решилась и сдалась на милость судьбы. И вот, представьте, последняя точка, где мы сиротливо приткнулись, бежав из объятого уже огнем Сталинграда, была - хутор Шарашкин, Сталинградской области, Алексеевского района. Там приютила нас замечательная женщина, Пономарева Хима Ивановна. Муж ее воевал, а детьми они не успели обзавестись. В Химочкиной горнице, куда она нас определила, в углу горой были навалены сушеные крупными золотистыми ломтями яблоки, издававшие совершенно замечательные мирные запахи дома, сада, компота... до сих пор душа моя откликается на эти запахи какой-то тайной, неведомо где хранимой памятью...
Однако мы жили на фронте. Это были не столь уж глубокие тылы Сталинградской битвы, отчего грохот орудий был нам слышен, а ночью у нас бывало светло, как днем. Химочкин двор, как и весь хутор Шарашкин, был опоясан окопами. "Тыловые" солдатики были готовы в любой момент принять свою участь, они были солдаты, а мы? Что ждало нас в случае неудачи в Сталинграде?
Я паслась у них, "выступала", подхватывала новые, уже военные песенки. Они меня обожали и баловали, подкармливали. Помню большие бесформенные куски сероватого сахара, который раскалывали тяжелым ножом-финкой, отчего он выстреливал красиво голубыми и розовыми искорками. Особенно я дружила с одним солдатом, который говорил, что "дома у него ну точно такая осталась". Он давал мне есть с ножа кусочки тушенки, впрочем, приговаривая, что если есть с ножа - характер испортится, а с плохим характером кто ж тебя замуж возьмет, вон, у тебя и нос-то полон веснушек. От веснушек, правда, предлагалось верное средство - их мог бы слизать телок. Долго и безутешно разглядывая себя в маленьком мамином довоенном зеркальце-блокнотике, я в самом деле обнаружила несколько крупных веснушек на носу и просто запаниковала. С чего я в свои четыре года решила, что нужно непременно замуж, не знаю. Но только, свято своему другу поверив, однажды стала приставать к соседскому теленку и совать ему в морду свой веснушчатый нос. Теленок довольно долго это все терпел, а потом взял меня на свои еще "молочные" маленькие рожки, забодал то есть, и я очутилась на козлах для пилки дров - откуда и была спасена Химочкой, прибежавшей на мой отчаянный рев.
В феврале сорок третьего судьба Сталинграда была счастливо для нас разрешена, и через хутор Шарашкин потянулись потоки военнопленных. Зима эта была необычайно снежна и сурова. Вид бредущих бесконечной рваной лентой пленных был ужасен, сегодня я бы сказала - предсказанным Брейгелем и Гойей... Сначала бабы и дети высыпали на дорогу на них смотреть, и, может, лелеять в себе неизбежное мстительное чувство за их бывший победоносный и кровавый проход. Их и охраняли как-то не очень, некуда им было убежать. И забредали самые отчаявшиеся во дворы с протянутой рукой.
В нашем дворике снег был расчищен только для узенькой тропки меж заборчиком и хилой поленницей дровишек. И однажды в нашу дверь кто-то зацарапался. Мама вышла. На крылечке стояло нечто пугалоподобное, но явно еще живое, бормотало по-немецки и протягивало из немыслимого тряпья руку замурзанной ладонью вверх. На ладони лежало маленькое колечко с блестящим камушком. Его он предлагал за кусочек хлеба. Моя обычно очень тихая и спокойная мама вдруг закричала страшно, что, может, он снял его с убитой им ее сестренки, немец не понимал русских слов, но понял русскую мысль. Он забормотал, что "Гитлер капут, Антонеску капут", что он вообще-то человек мирный, портной, и в доказательство еще извлек из недр своих отрепий ножницы. Пока он бормотал, мама вынесла кусок хлеба, и он, вероятно, понял, что дары его не примут, а хлеб дают из извечной женской жалости к тому, кто голоден еще больше, чем ты.
Он взял хлеб, а потом они повернулись каждый в свою сторону.
...Зима длилась еще долго, топили скудно, берегли дровишки. И когда ранней весной добрались уже почти до последних, сложенных на земле, мама с изумлением вытащила из поленницы ножницы! Те самые, с толстыми черными лезвиями, с большими, для большой мужской руки, кольцами, с внушительным винтом, на котором нарядно, не заржавев нисколько, блестела пупочка с крестовинкой на ней.
В ноябре 43-го освободили Киев, и мама потеряла покой. Мы ничего не знали об отце, и ей казалось, что нужно немедленно ехать в Киев, где, если он жив, найдет нас наверняка. Но нечего было и мечтать отправляться в холодную пору, мы были раздеты и разуты. Потому, едва дождавшись лета сорок четвертого и тепла, двинулись мы в обратную дорогу, которая тем только и оказалась отраднее дороги из дому, что вела домой.
Нужно было сперва добратьтся до ближайшего крупного железнодорожного узла - станции Лопенка. Это был, между прочим, стратегический узел, который немцы бомбили ожесточенно. Оттуда уже ходили в разные стороны поезда. В Шарашкине, покуда уезжавшие эвакуированные голосили, прощаясь, не хуже местных казачек, - детей и скудные вещички запихнули в какое-то подобие автобуса, видимо, нечто трофейное или уже доставшееся от союзников. Наконец и заплаканные взрослые кое-как угнездились, стоял гомон, все никак еще не могли осознать момент расставания с людьми и местами, давшими в тяжелую минуту жизни бескорыстный приют. Я сидела у окошка, прижатая к железной стенке теплым боком моей старшей сестры Белки, колупала какую-то резинку между стенкой и стеклом и, не обращая внимания на гомон, вдохновенно и тоненько пела новую песню, которой меня научили наши солдатики - "до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага". И вдруг я услышала, что распеваю в полной и отчаянной тишине, испугалась и замолчала, а женщины с новой силой зарыдали теперь уже сразу обо всем...
В нашем скудном багаже с нами в Киев ехали немецкие ножницы. Они жили, время от времени работали, когда нужно было разрезать что-нибудь толстое. Потом, через много лет после войны, мой муж приспособился резать ими тонкий металл. А когда мы решились поменять свою судьбу, ножницы, как старого члена семьи, оказалось невозможным бросить на произвол судьбы. И они - неизвестно, зачем? - вернулись туда, откуда некогда были увезены с надеждой мастерового заняться на войне не жестоким промыслом солдата, а мирным искусством кройки и шитья...