Мемуары
Мама прислал еще отрывок мемуарный, он должен быть между двумя, которые я раньше выкладывал (плохо без поиска). Поэтому начинается и заканчивается многоточиями.



…оставалась нераскаянной и ходила, как ни в чем не бывало. Но однажды во двор вошла женщина, держа под руку слепую дочь с изуродованным шрамами лицом. Она встала на нашем асфальтовом пятачке, взывая к населению, к Богу, требуя покарать преступницу. Беленки затаились, а вскоре куда-то исчезли...
Амнистия по случаю безвременной кончины вождя - ведь думали одни с надеждой, другие с опаской, что он, как грузин, может дожить и до ста лет -, сделала нашему двору еще один незабываемый подарок.
В нашем доме были две квартиры, имевшие вход не со двора, а с улицы. В одной из них до войны жила семья Йориш - мама, папа и сын Вадик. Когда началась война, Вадик уже год служил в армии, что, вероятно, помогло ему выжить. Родители же его не захотели никуда двигаться, не потому, что были очень стары, а просто не верили в слухи о повальном уничтожении евреев в случае оккупации. В сентябре сорок первого наш двор внес свою лепту в многомиллионную искупительную жертву – ушли Йориши в Бабий яр… А Вадик с войны вернулся, да не просто в войну уцелел, но умудрился пройти и немецкий плен. Был он огромный еврей, картавый, как раскаты грома, к тому же, как многие мальчики его поколения, был обрезан. Как он выжил? Со смехом говорил, что сказался татарином, а слова с буквой Р старался вообще не произносить. Когда вернулся он к родному дому, тот оказался занятым. В квартире его родителей поселилась большая семья, вернее, даже две. Собственно, получил квартиру майор Данильченко с женой, которую тут же весь двор стал называть Майоршей, с двумя дочерьми - Аллой и Светланой, сестрой жены Надей и ее сыном Анатолием с женой. Майорша с Надей были по-разному скроены и сшиты - Надя была короткой и толстой, все у нее было округло, а Майорша была длинная, болела болезнью Паркинсона, потому Надя постоянно водила ее под руку. Майорша нависала над Надей, слегка склоняясь, как Пизанская башня. Моя старшая сестра училась в одном классе с Аллой, а я – со Светой Данильченко. Девочки смутно упоминали о каком-то якобы имеющемся в наличии родном брате.
И вдруг он материализовался. Толик Данильченко по амнистии пришел из «мест, не столь отдаленных», если пользоваться бытующим эвфемизмом, а на самом деле – довольно-таки отдаленных, аж с самой легендарной Колымы. Никакого политического флера, сидел за воровство. Он был карманным вором очень высокой квалификации - допустимо ли применить к этой профессии столь почтительный термин? На правой руке у него не хватало двух пальцев – среднего и безымянного, кажется. Мальчишки говорили, что он сам их отрубил, чтоб ловчее было в карманы залезать. На левой руке синела невнятная наколка, видимо, он пытался от нее избавиться. Во всем же остальном Толик был само совершенство – высокий, стройный, с длинными, откинутыми назад волосами, ходил в пижонских «бобочках» с молниями на карманах, в безукоризненно отглаженных брюках и начищенных до блеска туфлях. Он вынес во двор патефон, и с «ребер» зазвучали довоенные Лещенко, Козин, Изабелла Юрьева. Маленькая асфальтовая дорожка превратилась в танцплощадку. Нас было трое девочек во дворе, и Толик учил нас танцевать танго, фокстроты, и не как-нибудь, а с замысловатыми шагами и «переходами». По вечерам на всю возможную патефонную мощь из нашего двора разносились сладостные мелодии с незамысловатым текстом, особую прелесть которым придавала странная, почти что иностранная, манера произношения безусловно русских слов. …Шчастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой… Я жду тебя, как прэждеее, ну, не будь таким жестоким… В то время как на школьных вечерах мы чинно, пара за парой, чаще всего – шерочка с машерочкой, если вечер был без мальчиков, - танцевали вальс, па-де-патинер, полонез, мазурку, переживших даже суровые времена борьбы с низкопоклонством перед Западом! Толик танцевал, как бог, а я была усердной ученицей, потому мы иногда «показывали класс», окруженные восторженными зрителями. Почему-то это взволновало мою маму, и она мне запретила выходить вечером во двор. Зато когда в школе начались некоторые послабления, навеянные ветрами общих перемен, мы с девчонками лихо крутили «переходы» в фокстротах и танго, целомудренно называвшихся все же – на всякий случай! – быстрым и медленным танцем.
Толик играл на гитаре и пел очень приятно песни, которые уже какими-то тайными тропками до него проникали в нашу среду и почему-то бередили душу. Необыкновенно жалостные, о тяжелой воровской доле, где герой-то был почти наш ровесник, «мальчишечка», или дерзкие, об удалой воровской жизни. Это были отголоски какой-то неведомой нам, «блатной» жизни, да и гитару мы тогда воспринимали исключительно как «блатной» инструмент. Его рассказы, в которых никогда не было скабрезностей, мы могли слушать часами. В Киеве уже был телецентр, а у наших соседей телевизор КВН с водяной линзой. Нам показывали фильмы «Великий гражданин», «Музыкальная история», где блистала, не будучи названной в титрах, Зоя Федорова. Толик говорил, что знает ее, рассказывал, с какими людьми он сидел, хвастался личным знакомством с Козиным. Мы верили и не верили. Во всяком случае, мы наглядно видели, что в отсидке своей он научился множеству интересных вещей. Однажды моей маме достали французское лекарство. Нужно было прочитать упаковочную сигнатуру. Пришел Толик, и довольно бегло перевел необходимое. Мы были потрясены. Все это было похоже на приключения, которые выпадают на долю избранных судьбой.
Майор Данильченко был постоянно хмур и глубоко несчастен, он давно мог бы, как говорила моя одноклассница Света Данильченко, стать подполковником, если бы не «этот позор». Майорша каменела в силу своей жестокой болезни, Надя поджимала губки в морковной помаде, гордясь своим работящим сыном, а дворовые подростки были Толиком очарованы. Даже взрослые, которые сперва испугались, что мы будем иметь воровскую малину прямо по месту жительства, постепенно размякли и расслабились - дядя Петя Тараненко авторитетно заявил, что честные воры не балуют там, где живут. Кроме того, Толик как будто решил «завязать» - он влюбился в жену своего двоюродного брата-тезки Анатолия, Тоню. Тоня была синеглазая, беленькая, чистенькая, какая-то всегда свежая, хотя работала тяжело на заводе «Арсенал». И Тоня его полюбила. Родная тетка Толика Надя проклинала их страшными библейскими проклятьями. И пока взрослые тихо осуждали Тоню, жалели ее за то, что связалась с ненадежным человеком, мы сразу взяли сторону Толика, то есть сторону любви. Ясное дело, - не скучному, слегка уже лысоватому, насморочному Анатолию было тягаться с Толиком. А поскольку нарушителям нравственности было отказано от дома, Толик захватил один из ничейных сарайчиков, как-то обустроил его, и целое лето бедные влюбленные там прожили. К концу лета к сарайчику стала подтягиваться подозрительная публика, играли в карты, валялись на раскладушках. Тоня как-то вся поблекла, шмыгала через двор, не подымая глаз. А потом Толик вдруг исчез. Поползли слухи, что он с дружками попался на краже и снова сел. «Ганеф бляйбт ганеф» - сурово приговорила наша соседка баба Лиза. На русском языке это означало – «Вор остается вором».
Осенью сарайчик загорелся, его сообща поливали из дворовой колонки, чтоб не сделался большой пожар. Долго еще во дворе нестерпимо воняло горелыми тряпками, и нам представлялось, что под головешками похоронен не только нищий скарб Толика и Тони, но и их любовь - Тоня вернулась к Анатолию с повинной…
Сгоревший сарайчик некстати напоминал о бывшем везении - когда мы возвратились после войны, все дворовые постройки были в целости. В нашей...