(ОКОНЧАНИЕ)

III.

 

19.

Дом и этаж — все те ж, подъезд - со сдвигом,

пустое отличать — я здесь и мигом

реальность смыта, перетерта в рай

по солнцу отпускай — не отпускай

заторы МКАДа, рядом - ниоткуда,

тронь навигатор «Пересчет маршрута» -

как жемчуг, набухает наш маршрут

а уклонений сети подождут...

Ход боковой ребра или забора,

в низине Сетунь и к вечерне скоро

сейчас отпрыгнет вновь и позовет

на свой апофеоз, где к локтю локоть

в толпе прижат, виновник наш — могло быть?

Что нас в нее несло?

 

 

Как нежен лед

забредший в август! флигель остробашен,

плащ, гвоздь и кепка, под стекло заквашен

шаг из дому гудит, а мы столкнись,

искра с искрой, провал ступенькой вниз,

теперь неосторожней оглянуться, -

меж нами столько уголков бермудства,

набившихся сиренево и густо,

оттаяло, как жуткий антифриз..

Аллею расчищая что ни утро,

дух этих мест, будитель и упрек,

«Прекрасное, - улыбкой детской, - трудно!», -

в опроверженье клубнем вдруг извлек.

Перекопать картошку — проще репы,

кто первым потянул,он и отпетый,

он перевернут, вглубь опять высок,

часы под головою у постели,

так — руку на колено - и летели

с билборда на билборд, крутя их впрок

иронией ячеисто-двуострой,

нет времени времен вне голых строк

украдкой или с патиной-коростой,
металла завываний мглы неброской,

иллюминаций клонов-безнадег,

так я, зажмурясь, в Маркеса Гарсиа

нырну, забив на комиксы ЖЖ,

Москва – отлом от имени Россия

по вызову в бетонном неглиже.

Империя до Чоботов сожмется,

Арбата, где колечко ты взяла,

беспомощней вернемся, чем зола,

но ловкость рук жальчей иного жмотства:

Где, где теперь ломбард с твоим комодом?

подсиненный троллейбус?…Эй, «Старбакс»!

Помол нормален. Слово за народом.

А как с безмолвьем? Кто ж его раздаст!

Из-за угла училища гусары,

шмели на гуслях, порох, та же медь...

Всё отогнав, твои глаза усталы,

джульеттиному в них не обмелеть,

нас навсегда так жадно и так двое

в окрестностях стены снесенной Цоя,

(хоть - видит Бог — целехонькой при том),

зря ль цепью за нее в прилив-отливах,

как на Угре, как в дождь за Белый Дом,

Евангелие от нетерпеливых

стояло, мерзло, расписавшись: «Ждем!»?

Цой — вышел покурить, а мы, без кожи,

куда нельзя вернуться, встали тоже,

нельзя, но героизм не виноват,

и нами вновь срастается Арбат.

 

20.

 

«Ну, имя как лежащего по швам?

Помочь или - надеюсь, вспомнит сам?».

Везут в реанимацию легонько

(колесики юлят, груба клеенка).

Вот серый потолок, во все глаза

он чуден, как хрусталь Аустерлица,

стыд вышиблен своим же клином зла

«Сестра! – шепчу. А слышится: «Сестрица!».

А я… мы здесь… сморило от руля,

пусть я твой руль, пускай и от меня,

меж блажью и блаженствами бороздка

потеряна в траве, бояться поздно,

забытый поворотник ребра жжет,

он прыгает подшить концы кишок,

рассохлось время, оставаясь голым,

снять ржавый щит с окна, шарнир напрячь,

к всеведущей трухе весенних дач

сгнил одуванчик в капюшоне полом,

колодезной поддену край плиты, -

лом слушается, но мозолью жалит,

а жизнь твоя царапнет и ошпарит,

чтоб медленным теплом сказать вдруг «ты»,

сказать и отразиться несказанней,

столб слёз средь ночи, сгорбиться слезами:

«Спустя всю жизнь, зачем? зачем сейчас?!».

…От счастья корчусь, им же и светясь,

оно сложнее постмодерн-болячек,

надрывов ли, удушенных в кашне,

и я не знаю, ближе кто заплачет,

прижмется недотрожнее во сне,

а если бы и знал, а если стер бы,

отбившись от подобострастной скорби,

что мы лишь крохи от себя самих,

осваивая мягкий жест немых,

я чувствую себя совсем воскресшим,

но смерть была и вкручивает бреши,

везучих, нас берёг её же вспых,

«нельзя беречься!» - поздно понял Дезик

Самойлов-балагур, он честно грезит,

рассвет - погас, а я горю поддых,

с тобою только что, от нас идущий

взрывной, безоболочной, долгой кущей,

из воробьишек в соловьи бултых.

 

 

21.

А так и есть, а если сны и врут,

пыльца - их вред, песок, на стеклах оттиск,

и от овала соскользнет, откосит

капустница, держа в уме батут.

Упругий холодок, свежо клеенчат,

до половиц стянул со стула пончо,

кисть размахрится… Кем же отперта

веранда без царевны и кота?

Надет на рукомойник бюст Сократа,

а поле первым коконом богато,

туда тропинку раскатал горох,

крольчиха перебежками припустит,

насторожился на развилке суслик –

на три! – стреляю. След простыл до трех.

След. Только след. Он чиркает и кличет,

за редкий дым истомой электричек

хватаясь, чтобы счет вильнул назад,

а там и гости скопом ли, вразвалку

все семеро, резвясь, как сквозь скакалку,

состукивались – вот и вот стучат.

 

22.

Не скопом, а гуськом. Тук. Тук на тук.

Два каратэка – буйвол и бамбук.

Сестра бамбука (кружева Бердслея),

бубнящий под нос волк (отросток змея).

на тыкву вкрадчиво похожий мим,

и пара замыкающих за ним:

князь, князь-пружина, раздраженно-алый

с женой-актрисой, бездной идеала

для постриженья - нараспев боса,

траве не тяжелее, чем роса,

спокойно трет наследные мозоли:

«Валерочка! А я не вижу Оли!» -

 

 

23.

Не та ль семерка с кухонной пастели

(а мы? мы те же?)? Утесненно сели,

не прозвенеть шмелю - заводит князь

мистерию (она весной звалась,

и ей не переклеят родословной),

над муравьем и реденькой соломой

завьется травка – зелень эвридик -

(миф, отойди, как врач, не навредив!) -

на Ольге же (ну, кто кого из мрака

ведет? - оглядки не выносит мрак),

одежды побелели…

Князь заплакал,

(пучок органных труб – его желвак),

зря выстоял, центр занял по-удавьи:

центр… центр – она, Орфей – опять она…

«Присутствовали мы при увяданьи, -

(брезгливо за обедом), - ей хана

лазурной теме, теме европейства:

кольцо всевластья дамам не наперстно!» -

встал и ключей вдруг связку зашвырнет:

«Ты с кем? С кем!? С кем?!! - вспученная шея:

«С шабадами? С крестом? Инцестом шпрот?

Мешать здесь любят, большего не смея!» -

в щавель уставясь (что за зверь?)…

 

 

24.

… вразлёт

летят ключи пробросом - не задеты

стакан, солонка, прочие планеты,

не при делах ньютоновый рассчет,

кусают локти табуны стоп-кранов

муть - поединок, на корню увянув,

- там вырыт котлован, где тлел астрал,

и возведенный дом не опоздал,

слепился из панелей, тюлей, лоджий,

окурков, «оливье» от живота,

бой, вечный бой до зрелости не дожил,

не снял с неопалимого куста

«георгиевских» ленточек-двухвосток,

звяк-звяк мусоропроводом напёрсток,

осиротело днище под шитьем

изогнутых антенн (у танго в крёстных),

убрали звук, и вроде не ревём…

 

 

 

 

 

 

25.

… Дитю – пора. Пора и нам, живьем,

в жилетках ли оранжевых до Нары

из дебрей бересклета (где радары),

к Донскому ли по веренице хвой

воительною садо-колеёй -

два пульса под жгутами чертят синус,

наложится прилива пестрый звук,

границы смыты, взятые навынос,

вам норма – лак, помада и каблук,

ей – совершенство, север, запад, юг -

круглым-восточна тонкой вязью пола

и прямоты – земля, земля и школа

без окон, без дверей Тереза-мать,

сорочка-сари, колокол индусский,

презрев терзаний толщу об искусстве,

шаг от игрушек – и уже рожать?…

 

26.

При язве роды, при четвертой группе

(о том не зная), под тромбофлебит,

пусть, как у всех, не гордо, не в отрубе,

одна и не одна, «Ты с кем?» - болит

ключей неотпускаемая трасса,

ты с ним, кому быть верной смерть напрасна,

с ним, трусом и кротом в прицельных снах?

(По дну интриг поползал и зачах…).

 

Слабеет ельник на краю молитвы,

мы переждали груз негабаритный,

когда-нибудь я все скажу сейчас,

как будто батарею положило

из бравых кеглей за один подкат

шаром, снежком, луной в сто сорок ватт:

сел, выехал, сожгли, певец режима,

шунтирован, развеян, вдрызг женат,

лишь никого у ниши с перезвоном

гвоздик засохшей пары на помин,

бомж тешится (позарился) гранёным,

обгрыз его, раскокал, скунсов сын,

а все равно – её ни здесь, в овале,

ни в зное, как пушинки залетали,

сдувать просясь, но профиль повторив,

нигде – ни в сноске, ни в искре волчковой,

ни в гумусе, ни магмой, ни подковой

у накопителя, ни там, где царь-тариф

свободы сладкий клей варил и варит

не будет девы-Ольги в желтом сари,

пятном нарисовался третий глаз

теплынь на Пасху вышла-разлеглась,

и удивлен холм творога на блюде,

таращится изюм: за что ж не будет

дарительницы? Или с кнопкой «выкл.»

душа спаялась кожей в полный цикл?

Есть дар - за парашюта взяться стропы,

у них, у оголенных, ступор пробы

чист ровный пульс, притворщик, будто спит,

и смерти полнота – его инстинкт.

 

 

 

27.

Идет, она идет, она уходит,

проходит, остается, не сумев

шлейф дуновений раздарить погоде

отчаянья, прижечь кровящий гнев,

нарывы шествий, пофигистку-осень,

как вечен из кругов норильских Козин

(иголочка бодается, тупясь

о бездны край, открамсывая часть

сна - ледоходов треск, теснее снишься

губам, губами, а потом без губ

еще тесней, но чья у ванной вспышка

ухрустывает «Вискасом» you tube?

Кто ирисам из крана влаги долил,

отнес на подоконник? Полем, полем

(кудах-тах-тах! - коляски колесо,

там не по дням-часам армян-кацо

дудит в дуду гуцульскую) за маму,

за всех она за мам, за кенгуру

поруливает – о, ни пяди БАМу! -

не повторяй же: «Вот когда умру,

оставьте в этой кухне, приоткройте

с Вернадского балкон или в Детройте…»

(ах, Лорка, Лорка!), полем поутру

прорезывает молния застройке

фарватеры – она и не она

уход продлит, белея докрасна?

«За мной, кто любит!» - без любви уходит,

своей простынкой платит из палат

а мы – мы оторвемся в гиблой моде

на перемене мест? Увы, свят-свят!

Меж книг с паркета поднятая фотка,

бутоны фиолетово желты,

спасибо, что настойчиво и кротко

все, все ль поняв? не все спросила ты...

 

Ревнивый лом скользнул и затупился,

полоска льда натерта от затылка,

но самый клад надышан как стекло:

соединить живот во мне ты кто?

Сквозняк срастаний медлит разморозкой,

он плещет, отставая, хвоей крестной,

ленивой Истрой, Виа Долорозой,

без виз Эйлатом, сорняком с могил,

походами на рынок, счастьем быта,

прикушенной слезой, что в нем зарыта,

но соли солоней след не простыл,

где я твои укоры отпускаю

на щедрый пух, сужающий круги,

кривой судьбе «отстань!» и «баю-баю»,

а нам «Повторим, - шепчет, - дураки...».