6.

 

В толпе встречающих подпрыгивал щуплый малый с поднятой, как «сдаюсь!», картоночкой, по которой была стыдливо царапнута фамилия – его, Краева (с удвоенным «эф»). Вызов делал Хайнрих, шумный педант и добряк, вполне «мэйд ин Джомини», а этот шибздик был его родным братом.

- Курт! – представился коротко стриженый немчонок, знающий по-русски два слова «хочешь» и «есть» – Хайнрих научил, что Краев прилетит голодным. Но голод перебила зеленая трава, увиденная из иллюминатора – и это в середине января! Трап не шатался, воздух мятный – плотность чудес отшибала чувства. Вставляя в свой фанерно-школьный дойч кое-какие английские нулевого уровня запятые, пальнул по едва ли не главной мишени. Не съездить ли в «Хагенлоу»? (Конструкция вышла со страху, повторить бы не смог). Стихи, подборка!

Курт, судя по расширенным зрачкам, ничего не понял. Это не помешало ему догадаться, где и что искать. К полочке в плексиглазе под таксофоном была привинчена поворотливая тончайшей бумаги книга – помесь Библии с гроссбухом.

- Не воруют?

- Битте?

- Справочники, - он разыграл руками целую интермедию, - НЕ ВОРУЮТ?

- ВИ БИТТЕ?!!

 

Они, что - все такие?

 

 

На вылете из тоннеля блеснул многослойный кирпичный пирог с парадом вывесок, тумб и чисто стриженными газонами. В пустой с роскошными граффити на сиденьях электричке («S-Bahn!» – Курт, не мешкая, приступил к натаске), сшивающей Ost и West Берлины, у Павла, Пашки, Паскудно-Паскуальского и пр. и пр. Краевых по закону опять же сна ехали все сенсорные шарниры. Он (то есть, все Краевы мал-мала) любил (любили), он (поодиночке, скопом) яростно размахивал (размахивали) этой любовью, как бы вторично создавая ньютонову тягу. Объект ближнего умиления сидел на металлической лавке: высоко и прямо несла себя напряженная старая мышь из каких-то агиток с Родиной-Матерью, изрядно высохшей. Лет 70-и, в сером, несносимом плаще гэдээровка. Нацелясь на несуществующую точку, мышь ненавидела. Это было ее работой, смыслом. Её «зиг хайлем». Она могла бы помнить бомбежки. Но всю, возведенную в культ, ненависть, отдавала блеску новой жизни. Странным, изнаночным образом, была ей равна. Краев – первая заграница вынула из него жабры подростка – увидел на той же лавке свою далекую ото всех его перипетий мать, бегущую по морозу с пишущей машинкой, которую все равно не пропустила таможня – и чувство вины заставило отвернуться от своих же прикушенных слез.

 

Из-за угла особняка с побитой улыбкой вышел маленький Вергилий. «Я учил!» – было написано ею на воздухе. Сумасшедше пахло югом. «Капут?» – подсказал Краев. То есть, смылись братцы-издатели? С деньгами? Вот-вот, и у вас все, как у людей!

Сопроводитель, пытаясь загладить ситуацию, забыл единственные русские слова.

- Эссен?

- Кафе, с ударением на «а», - утвердил, сам себя опережая.

 

Кафе оказалось вегетарианским. Юркая кельнерша с блокнотом за поясочком доставила блюдо, разделенное на семь секторов. Центр украшали двусмысленно прижатые друг к другу бананы, срезанные до половины. Маслянистые срезы так глумливо сверкали, что Краев, едва дождавшись ухода Курта в туалет, выхватил банан «активный» и сгрыз бы его со шкуркой вместе, но сама не отклеилась, а тельце растаяло, минуя зубы прежде, чем соединились проводки мыслительного процесса. Среди прочего в одном из секторов, как в колыбельке, лучился зеленый микроарбуз с точечками. Шкурка х/б расцветки, такая же наощупь. Зеленоглазковое чудище растаяло вослед банану, шкурка не помешала. Пищевод ухнул в райский колодец вкуса, а вовсе не наоборот, как должно бы – меньший объем в больший. Только съев и проводив съетую половину изжогой, голодающий понял, чем это было. Это было киви. Земляника и крыжовник в одном лице.

Ни семичасовая гонка по главному автобану почти до границы с Люксембургом, ни ужин при свечах с О. и Хайнрихом, ни пакетик с круассанами (жар хранился до самого стола, где ждал на свечечках столь же не остывший к завтраку эспрессо в итальянской граненой «башне», стилизованной под коломенскую сторожевую, легкую, как первый выход в космос), не перешибли аромата тех дачных ягод.

 

На блошином рынке пара блоков «Bond» ушли за две хрусткие, простроченные вроде бы цинком, купюры с портретом дядьки в ночном колпаке.

- Унгезетцлихь! – заявил озирающийся здоровяк, объясняя малость барыша.

- Сигареты продавать с рук запрещено, уходим быстро. Ты молодец! Хочу такой же колпак! –

И, взяв под руку, О. мгновенно втерлась в деловой тон:

- Зря ничего не трать. Обедай в Мензе.

- Я же не студент.

- Скажешь, преподаватель. Да и не спросят.

- Ты скоро приедешь?

- Устроишься… - опустила глаза и как-то неопределенно.

Вдруг:

- Ботики…

- Где?

Ботики были на грубоватой немке возрастом от 16 до 40.

- Сто марок! – О. со вздохом поволокла его в ближайший обувной, - чучело, начнем с тебя.

 

Она принесла пару в черной замше, держа каждую штиблетину, как дохлую крысу. Сидели идеально. Мятые «Цeбo» отправились в корзину.

Элегантная лапа отразилась в нескольких наклоненных зеркалах. Краев потопал, пошаркал. Рядом явно пожилой, но без возраста, немец, крякая, заглядывал вовнутрь добротной, как он сам, туфле. Гнул подошву, вертел и гнул снова – не треснет? Подошва из кривой улыбки выпрямлялась в девственную с гибкостью гимнастки. Немец на вытянутой руке отставлял подопытное в сторону, возвращал к носу. Что-то выщелкивал из темного нутра, скреб кожу мизинцем. Когда же и мизинец, и большой, и указательный, и даже средний пальцы экспертизу не удовлетворили, всунул туда нос, оттопыренный под наступательным углом, еще немного – и клюв. И опять гнул, гнул. Цена? В цене ли счастье? А, юнге меньш?

Уже на выходе Краев оглянулся, непроизвольно разинув рот – делаясь как бы Постригом - («Закрой, - съязвил ему, когда строгали заготовку на труде, - а то рубанок залетит!» – и получил – должен был получить – ножницами в глаз, но – уклонился от возмездия). А немец думал (если у них – шевельнулось – это называется «думаньем»): заключать с производителем брачный контракт? Не заключать? На сколько миллионов? Встал и хлопнул обутой ногой об пол.

О. вполоборота была уже на улице, подчеркнуто вихляясь, в пестрых леггинсах, как на подиуме, протяжном и ярком сквозь подсвеченные липы.

Краев пятился, посылая испытателю мысленный приказ «остановиться». Задел оба ящичка с сопутствующей уцененной мелочевкой - носки, галстуки, газовые шарфы. О. что-то цапнула оттуда, не глядя. За углом сорвала с шеи Краева прибалтийскую веревку якобы домашнего вязания: На! – и набросила клетчатый шарф поверх реглана, взятого легально днем же, с гуманитарного склада.

- Чтобы выглядел, как бюргер!

- А как же…

- Стану я за всякую дрянь платить! Никогда, никогда не ходи в дешевке! Не смей!

И прилепилась, одобрительно шмыгнув с подскоком, как на мартовской набережной возле Новоспасских стен – их обдала грязью раздолбанная, виляющая «Волга» и Краев затряс вдогонку жлобу-водиле кулаками – только зрителей не было: О. точно выбрала момент отвернуться, и глядела на ледяную кромку за парапетом, будто бы ни при чем, будто бы одна.

 

Она и была одной, отдельной, зыбкой-презыбкой. Открытая всем тайна – тайна вдвойне. Расколдовать это «однойство» умные не пытались, самый же умный присвоил. Это был Димочка – ловкий, лживый принц со сложной провинциальной родословной, выделавший из своей лживости вторую кожу – первая осталась в юношеских стихах, вторая успешно ее клонировала. О. упросила Краева оставить их с Димочкой (проездом из Киева на двое суток с «наглядной агитацией» к Уралу) вдвоем для каких-то сокровенных бесед, иначе придется искать чужую квартиру, ведь он бы этого не хотел?

 

Его мучительные ответы она всегда предвосхищала инстинктом.

 

Через день Краеву потребовалась машинка и пара книг. Он без предупреждающего звонка с тем же ледокольным треском протолкнул входную – и услышал ворожбу заниженного регистра – сам выбирал для «охмурений» этот регистр, словно это его собственный, очищенный был голос – и шагнул в кухню - из идиотского доверия в насыщенную, будто бы сифоном, ревность.

В углу, под «их» пацификом сидел растерянный юноша, который вскочил, засуетился, двигаясь по-боксерски, с пожатой и неприкаянной ладонью.

 

«Он меня потом спросил: кто этот человек?!» – передавала О. – не без восхищения – димочкину реакцию. А Краев мгновенно, по этой передаче нащупал иглу фатального исхода.

 

Отпустишь?

 

Дальнейшее было делом димочкиного терпеливого расчета, передоверившего этот расчет О.

 

Не хочешь, чтобы я была счастлива?

 

Нет. Значит, и не любил? Не любил? Отвечай, сволочь!

 

Правда делала его сфинксом.

Последним аргументом в пользу сфинкса стал путч.

За три дня до него с Димочкой они проводили Хайнриха к волгоградской невесте и Димочка, пережидая светофор у Красных ворот, разоткровенничался:

 

- Мы возьмем с него там в десять раз больше, чем сделали для него здесь.

- Мы?! – оскалился Краев.

- Вы, Вы, Паша! Дерзайте.

- А сами? (вот где ошибочная реплика).

- Я, может, и захочу, но с опозданием. Знаете, - он с вызовом улыбнулся, - я ведь счастливый…

 

На вторые сутки путча, готовясь к ночному стоянию у реки, тупо слушал московскую студию «Свободы» и повалился на тахту одетым, заснув мгновенно. «Прощайте, - нес унылый диктор, - может, в этой стране настанут времена …, хочется в это верить, а сейчас… – по нашим данным осталось … минут сорок – хочется пожелать всем…пожелать всем… пожелать всем…пожелать всем…».

 

Сфинкс не мог выключить унылую трескотню. Сфинкс – это голые спящие глаза.

 

На них широко надвигался спецназ. По сцепленным прошла конвульсия. Крики смяло вихрем от вертолетных лопастей. Первая очередь протрассировала поверх голов, но кто-то упал, у самой стены, срикошетило.

«С корнем, … ать!!» – взвилась пружина, давя комок дебилов, эх, массовочка, барыня, барыня, а щас вон под огнеметы?!! А-а-а-а-а!!!!

 

(Тебе ведь кроме любви ничего не надо – чем ты лучше?)

 

Хайнрих, напуганный тремя днями непонятно чьей победы, ускорил задуманную О. операцию. Помогая – прав оказался Димочка – нещадно. Славист, он подрабатывал ночным ди-джеем. Русских обожал. А начиналось с частушки, переделанной в Lidchen, где приплясывал медвежонок, ряженый под вологодскую купчиху – научил Хайнриха дед (вывез музик из плена и наигрывал каждую редкую паузу). Под эти наигрыши судьба не знала вариантов. Как бы сама собой соткалась невеста, родом из тех же степей, где окруженец (дед – в плане) ковылял на укутанной здоровой ноге, вторую отморозив. Невеста, полетав туда-сюда, выберет одноклассника-ювелира, Хайфу и гиюр. Сгоряча клюнет Хайнрих на еще одну русскую искательницу роскоши, а когда искательница справит, благодаря мужу, бундеспасс, отдаст законной обманщице общую дочурку, чтобы в свои младенческие 32 не выдержать очередного диабетического приступа.

Но пока длилась вечность, Хайнрих был торжественно серьезен. Он зажмуренно впитывал мир по пути в банк, за ужином, и уж само собой – во сне. Довольствовался велосипедом, а по субботам отслеживал новые поступления рубашек в сэканд-хэнд. Удивляясь, что опять февраль, опять – с чего бы это? – ясно, весенне, а потому не грех выложить по-американски ноги на столик с перламутровыми вставками, и, натыкав дюжину цифр на зеленой трубке, часами («Я упрямый!») дожидаться соединения со своей уклончивой хищницей, мечтая – о чем? Не о смерти ли? О легкой, легчайшей смерти. Он всегда знал: жизнь отдавать легко. Потому что, отдавая, прихватит и несколько смертей, – подходите, подходите! – втянутых воронкой его зажмуренной весенней доброты.

 

 

 

 

 

 

7.

 

Допить кофе, Костя перед школой поел сам – она опаздывала, все на автопилоте. «Комсомолку» дочитывала стоя, прихлебывая остывший растворимый. От легкого толчка из чашки плеснуло – увернулась, а на газете клякса. Ну, вот. Ревность к чистоте – старею, что ли? Ногтем попробовала соскоблить пятно – зачем? Кому нужна газета? Выбрось! – клякса, как и подобает при плохой бумаге, поплыла, размахрилась. Катя скомкала страницу.

Уже вся в макияже, убирая и выкидывая, вдруг - стоп. Разгладила скомканное. Еще, еще разгладила. Фамилия рядом с пятном «Постриг» ничего не говорила. Виктор, Виктор… (отчества не знала). Года рождения… (не знала). Но – летчик, лейтенант! И годы совпадали – 15. Медленно сползла на пол. Светлая кухня. Тюль шевелится.

Где я? В Москве. Каширка. Он… в Москве? Он!!

 

Справочная «Комсомолки» разъяснила – телефонов не даем. А мне нужно! Кто с ним занимается? Где? Не даем телефонов, девушка! Ну, помогите, помогите же! Звоните в информационную службу. Занято. Вновь занято. Помочь не можем. Нет, погодите, куратор есть. То есть, вышла. Опять – звонки, звонки, звонки… Также и на работу – просьба об отгуле. С чего это вдруг, Екатерина Саввишна? Закрываем квартал! А у меня муж! Вы же, извините, не замужем? Я ждала, потому и молчала. Его помиловали. Указ Президента. Мне всего день.

Какой Указ?

Я потом, потом, один всего день!

 

Бросила трубку.

 

Нет, сначала куратор. Пришла? А Вы кто ему?

Я… только не передавайте – кто. Он здесь, да?

Виктор Георгиевич пока что в Москве.

Пока что?! Мне сегодня, сейчас нужно его увидеть!

Но я должна знать, назначая встречу – кто Вы!

Я…- заплакала (впервые за 8 лет), - город назовите – Чита – он вспомнит.

Девушка, я не уполномочена такими делами…

Чита, Вы только назовите, у него такое лицо… в 13, нет! В 14 лучше.

Обещать ничего не обещаю. В 14 с Вами, если хотите, встречусь я. Как зовут Вас? Как Вас узнать?

- В красном плаще…, только имя не называйте, город – и всё! Я перед входом буду, на ступеньках

 

Не шла, порхала. Выхватывала из толчеи у Белорусского интеллигентную старуху-грузинку с пучком астр и черным бантом, теток на эстакаде, их полосатые надорванные сумки, пируэты голубей, троллейбус, переключающий – с одышкой – коммутацию при въезде в карман возле Часового.

 

Постарел, наверное. Лагеря все же. В сбитых сапогах? Пусть старый. Отец тоже был старым. Боялась только запаха. Единственный раз, когда они под тонким одеялом лежали дома у ее тетки, вжималась в гладкую мальчишескую грудь уютной щекой, учуяла жасмин и вереск – так не бывает, чтобы вместе! - а вот сошлись – все другие запахи других мужчин были с тех пор отвергаемы за километр.

 

Глупо? Ждешь и ждешь. Верность – тот же наркотик. Ничего не прощу. Искала в летном городке – не пропустили, выехал, говорят. Как выехал?! Он же позавчера… Хохот в спину. Он же не такой! И бежать, бежать – так и бежала, запах унося, натыкалась на людей, не видя, кажется, снег повалил – ну, и хорошо, чем темнее, резче – ничего, ничего ему не будет! А я и не собираюсь прощать, пятнадцать лет без него – Бог простит (бабка приговаривала), а я нет.

Нет. И пусть не умоляет.

 

Чита, Чита… Только Читы сейчас Постригу и не хватало. День был решающим, оставаться в Москве, или… Что «или»? Нет вариантов. Или Москва. Из читинских деталей всплыла голова тетки этой самой девушки…ну, да – Кати – надо же – первая любовь тоже Катя… - теткина голова, как над ширмой в кукольном театре – шмыг из-за двери: «Батюшки! наша-то с кавалером!» – и назад.

«Все, - подумал, - я не совратитель. Бежать, пока не поздно»

.

Корыто задел в ванной на стене – грохнулось – значит, поздно.

Все равно бежать.

 

Стоя на ступеньках перед входом в громоздкий корпус он пытался вычислить лицо. Память, вообще-то, липучая. У кого-то вычитал, что, если, закрыв глаза, нужного лица не вспомнить – это лицо родного человека. Родное не запоминается. Впитывается в кровь, а сквозь кровь ничего не видно. Тем интереснее. И все равно внимательно выискивал в каждом женском лице хотя бы намек – в упрямстве наша сила.

 

«Стой», – знакомый, тот самый, - теперь точно знал, что не галлюцинация – голос требовал.

Против армейских приказов шерсть всегда немного дыбилась, а этому ...

Будь, как будет.

А где я? Меня нет.

«Стой – достоишь!»

 

Незнакомка в красноклеенчатом плаще-мини сверяла номер здания, ордена и буквы на фасаде. Хорошо уложенные волосы намекали на парик, если бы не вызывающая естественность, с которой все это преподносилось – помада усталого цвета, по-казацки прямой взгляд.

 

Зажмурился – лицо не отпечаталось.

 

Размороженные звуки резко, почти по-нашатырному, меняли между ними – в обе стороны – дыхательную среду.

 

- Катя, - перехватил инициативу прежде, чем вспомнил.

- Нет, - она вынула из блестящей на боку сумочки заготовленный платок, - нет!

- Катя, - в припадке вдохновения выпалил беглец, и, сам себя не слыша, - мы…Я… Мы…

- Никогда! – она пыталась отвернуться, не успев затереть подтекающую тушь, теряя последние рубежи приготовлений.

 

…поженимся!