Большое испытание, друзья - пока что первая часть, видимо, уже навсегда недописанного романа (впереди еще две, придется вставлять кусочками).

ВЕТКА ОБЕТОВАННАЯ

 

                                                                       Начать финалом

                                                                                         («Фауст»)

Все замерли. С окна едва не грохнулся витраж.

 

- Читай, читай!

- А… это не Тунгусский метеорит?

- Холодно! – улыбнулся Павел, - ты читай!

 

Забыла, с какого места.

 

Яйцо такое круглое снаружи...

 

Если бы терлись (метрах в двухстах) бок о бок на полной скорости грохочущие цистерны

Окружной, если бы одновременно с эти входил сосед, ширкая, как рубанком, рассохлой дверью (он в день получки места общего пользования проверял, пропадая затем на месяц), ужасный вздрог всего дома, всей пятиэтажки рубежа кирпично-блочного строительства, явленной на свет, когда еще не привилось презрительное «хрущевка», был бы объясним. Но растерялась Инна, которую ничем, никаким свистом публики, никакими смещениями земной коры (физик по образованию) взять было невозможно в принципе.

 

Яйцо такое круглое внутри

 

Наизусть знакомая анафора. Обычно ее просили как бы на бис. Протерев очки, Дружинер

углубился в нирвану слуха. Лелик Углеев, не меняя позы рыбака-сумоиста, окинул озаренную закатом стену и задержался на стареньком фото: пацаненка (монголоидный прищур, галстук непомерного узла) окружали набивные плечи женщин (мать, бабушка, кто еще?) и распахнутые тенниски (дача, явно что-то празднуют). Лелика то и дело пихала Войницкая (под «шотландкой» ноет колено, меняй, не меняй положение, - лучшего не найдешь). Под стать лысине Чулкова поскрипывали его аккуратное х/б и носы ковбойских сапожек. Лишь белая-пребелая Настя Мак была себе и была, возвышаясь в гармоничной полноте, но при этом теснотой соседства мешая сосредоточиться. Затем дождалась паузы и с большущей джезвой утекла в кухню варить добавку.

 

 

 

Краев потер левое бедро. Не хочу ничего читать. Чертов стыд за чуть ли не все написанное! За пафос, за долгую рваную жизнь, особенно в мае, зябком - на стыке, верно, с таким же и летом.

 

Земля двора маскировалась нежной светотенью, ничего не жарили в трехэтажке напротив, обвешанной пестрым бельем, с тылов детсада-ясель, разделенного диагональным проливом, не доносило хлоркой, даже бревно в откат у самой облицовки, обычно отдающее гнилью и перегаром, что-то затаило. Составы тронулись, меланхолично перегоняя, казалось, пустоту, а не мазут, не уголь и не сырую нефть.

 

«Яйцо такое круглое снаружи\\ Яйцо такое круглое внутри…»

 

С пустым заляпанным сосудом стояла в дверях Настя. Сколько же она отсутствовала?

 

- Там дядька такой в кухне…

- В кухне? – изумился Павел, - Ты не ошиблась?

- Роман Матвеевич!…

- Матвеич? Ипполит?!…- Дружинеру тоже палец в рот не клади.

- Да ну тебя!… на скрипке сам заиграл! – он патанатом… Ее же и преподает.

- Где преподает? - вылупился Лелик, - в морге?

- У тебя на голове! Мать схоронил, комнату отобрали. Мы в ней и сидим.

 

- А вторую отобрать? Па-ш, если помощь нужна, ты не скромничай!

- Уже? – встрепенулся кровь-с-молоком Лелик, закатывая «эсэсовские» рукава.

 

Затяжные, обиженные шаги соседа – три под антресолью до ванной, еще три

через мутную прихожую до побеленной при царе Горохе двери с латунной, как бы

поджавшей губы, ручкой – галлюцинации отпадали: сосед явился.

 

…Было вот что: за отцом его, уполномоченным НКВД по Приамурью, прислали «Юнкерс» от люфтваффе, (тридцать мохнатый год, самый разгар сотрудничества). Сколачивал особосекретный, с какой-то эзотерикой, корпус захвата, но так и не сколотил. По дороге на аэродром сдал пистолет. Охрана собиралась в полете спрыснуть это коньячком. Троих расшвырял, связанный, сгруппировался и вышиб люк.

 

- Метров с 20?

- 50! На меньшей штурмовики летают, а их до войны кто видел?

- В 35-м, – отчеканил Чулков, - опытные образцы. Два.

- Меня под Шарьей мотало, на 20-и как раз, прям в тучу….

- Лелик, тебя же не каждый парашют выдержит!

- Порастрясем Матвеича? Скрипка есть?

- Да я с ним вообще не разговариваю… Это Настя познакомилась, ей спасибо…

- Насть, ты зачем нам это все сочинила?

- Писатели, - рассказчица светилась как фосфор, - … хуже кротов!

 

(«Да! Ни рыба, ни мясо. А за любой бы выдумкой полетела, за любой!..»)

 

… у свояка в Забайкалье хата стояла среди казачьих. Погостили всего-то двое суток. Ночью

постучался к ним глухонемой пасечник, местный отшельник. Свояку показывал на зубы, а «партейных» торопил мычанием, зачем-то простирая плетку к черным небесам, усадил на телегу, сам впрягся в нее – лошадь отсутствовала, будто так и надо. Ужас – он же и восторг: звезд нет, деревья бесшумны, сразу и летишь, и едешь, не запоминая дороги, таинственные запахи сменяют друг друга. Мать жмется к нему, беззащитная, махонькая…

 

Бородач-инвалид только на седьмой послевоенный год, сверяясь с какими-то записями,

сложил руки крестом – амба! – и вывез из Большого леса незнакомой колеей. Среди медовой одури Ромка успел выучиться счету и чтению по фолиантам немого: «…бегущие, ибо их есть царствие небесное…» - фразы жгли, будто клубок поземок отрывался от ледяного поля и взмывал – Заповеди Блаженства – и хотя на комиссии читинского РОНО выявилась нестыковочка: Орлеанскую Деву упрямо называл Мариной Мнишек, в третий класс все же был принят. Перед тем стащили наскоро и ерундою всякой набитый чемодан, перевязанный, как посылка. В паромной толкотне мать на минутку отвернулась, а Ромка загляделся на тощеватого парня в жамканной «коже» – тот держал за рога зверя: мотоцикл-не мотоцикл, жужелка, готовая со стуком о сходни взвестись и рвануть. Вышло один в один. Зверь взлетел, посыпались люди. Чемодан же (с Ромкиной метрикой на дне) сменил владельцев. Треть станичников (прямые родственные связи) замели сутки спустя той ночи, остальные – сами разбежались кто куда от греха и Колымы.

 

Еще много-много лет у сердца кружили чащобы лиственниц и кедрачей. Там слонялся в

гимнастерке с ромбами веселый увалень - фантомный, канувший отец. От голода, от редкого солнца лицо менялось, молодело, по нему ездили злые слезы: опять зря пробивался, тьфу ты! (он сдерживал слова покрепче) опять болото! Топая, как водолаз, срывал сетку от пчел, зашвыривая куда подальше. Пчелы его любили, как только пчелы умеют любить. От их гудения расступался болотный газ. Муравьи по-сусличьи приподнимались на ножках. У них были силы тащить фрагмент обшивки, пуговицу, выбитый при ударе о землю зуб и прочие дары непонятных существ, чувствительных к щекотке и укусам.

 

- Винный тут у вас рядом?

- Подожди! – Краев догнал резвого Лелика у входной, когда в нее дважды постучали (звонок

бездействовал). Из темного кармана площадки возник Лешнин с планшетом на боку, снимающий папаху, которую называл «казацкой смушкой».

- Инна… прости… сказала… привет, Лелик! - у тебя… вот…

- А-а! Специально здесь же, небось, надел?

- Смушку? Я же…х-хе… Х-грицко!

 

Он перевел через порог стеснительного вида спутницу в желтой плиссированной мини.

Опущенные веки, слегка неправильные скулы – увлек на кухню, близко-близко шепча, касаясь Краева кудрями: «О., моя бывшая», и пристальнее рассмотреть не дал.

 

Лет десять, начиная с 18, Лешнин был женат, и не просто женат, а творчески, активная Елена,

прикрытая девичьей фамилией, на всех вечерах первая бросалась в атаку, не забывая сводить с нужными людьми, будоражила супруга его же идеями, при том энергии хватало и на преданную любовь, завидную со стороны. С «бывшей», да еще и с «продленной бывшей», это не вязалось. «Мы врем бескорыстнее» – вывел Краев про запас.

 

- На ночь приютишь?

- Я?…

- Всего на одну! Ленка вернулась…

- Да, конечно, конечно!

- … неделей раньше… только вошли, а через час – она…просто снег на голову…

- Папаха-то недаром? А?..

… из Киева… стыдно казацкую смушку звать папахой… ходит на все матчи «Динамо»…

автостоп… Чернобыль… Хаты для пилежа, представляешь, ни у кого...

- Бога ради! Но я обязан буду жениться? Как честный человек?

 

Лешнин растерянно стукнул Краева по спине - так он пытался нащупать источник тонкого юмора. В комнате расцеловался с Инной и, завладевая вниманием, похвастал величиной с бульонный кубик изданием своей поэмы – сплава якобы хроники с инструкцией по санобработке огорода, разбитого на поле Полтавской битвы. Воздух наполнился альковной схваткой Мазепы с Марфой, кочубеевой сестрой. Они раскачивались на неких широких досках с цепями, «как на усищах гороха» (строчка врезалась). Марфа ритмически при этом вторила съеженной за спиной Дружинера О. , которая дополняла чтение собственной нирваной, впрочем, не столь откровенной.

Грицко парил на низких нотах – птица в полете стоит! – но хрипотца манеры подействовала однозначно: все как-то вдруг засобирались. С Леликом, зажавшим подмышкой две бутылки «Эрети», сшиблись в темном дворе. Настя успела оглянуться на витраж нетронутой половинки окна (стекляшку с изумрудными гранями, вырванную из бабкиного шифоньера-модерн) и царственно вздохнула, произведя-таки впечатление на «желтую мини», курившую в том окне виновато и по-детски. Быть одной, сверкающе одной: вот, - шептали ее плечи, - вам зависть, а мне доля!

 

И отдохновение – добавила с некоторой задержкой.

 

Возвращаясь, Краев обошел по периметру весь дом, во мраке вроде бы видя его впервые. Скорость привыкания к незнакомке зашкаливала. Скорость доверия и странного стыда. «Вот он, твой шанс отмести все высохшее!». «И умереть молодым, - хмыкнул второй внутренний голос». «Ну-ну, ты деловой! А разговор?». «А поцеловаться? С ней ведь все будет зыбко. Угадал?». «А я не поддамся». «Хорохоришься?»

«Цыц!» – отрезал обоих. Но со дна укоряющее дрожало и вовсе непонятно чье «измена… измена…измена…»

 

Ее сонные глаза были как две ракушечные щели. Фигура? Вне оценки. Это и пугало. Если не присматриваешься, значит, «готовенький» - он знал за собой этот зацеп. Заставил себя всмотреться. Спина явно выдавала детский балет перед зеркалом шифоньера.

 

«Ты опоздал, милый. Ты начал с глаз, как со мной…».

 

- Сигаретку бы? Может, у соседа? Лучше две. Все равно, каких…

Краев с готовностью выскочил в коридор, не соображая, что явление Роман Матвеича надо бы для начала уложить в декартовы координаты, но костяшка указательного пальца не успела наметить ударное место на белой двери, как та сама и подалась.

 

Подалась, увлекла, и, пожалуйста. Пространство конуры (22, 5 метра) занимал…(если, конечно, верить глазам)…занимал (а чему же верить?)…ЗАНИМАЛ!!!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.

 

Да, это был самолет.

Самолет? Самолетик. Спортивный биплан, с подкрылками, переплетениями – все подлинное.

 

«Сессна» – свежим и лиловым щегольски выписывалось по борту рядом с двумя насечками (кто-то специально резанул?). Не макет, не фанера «сделай сам», а сверкающая подоблачная игрушка. (Все равно бред). Хвостовик упирался в сидящего на диване Роман Матвеича, лицо чье – личико – пряталось в борцовском завороте плеч, тесного же плаща сосед так и не снял.

 

- Уез…шаю…, - сипло дышал патанатом, - хоть две!

(Краев подавляя тряску рук, извлек из протянутой пачки две «примины», не сводя глаз с биплана).

- Чего бы, Павел, Вам – Паша, да? – подарить…

Чудом протиснулся между летательным аппаратом и «стенкой», выковырял из верхнего ящика безмен с разновесами, пару водяных пистолетов, брызгающих неприличной струей, половинку скрипицы (с пьяной души о колено – хрясь!), ёжика (может, морскую звезду?) … Все это веером рассыпалось по дивану, кроме инструмента, к чьей изуродованной деке припала мятая щека. Потерлась. У начинающего кое-что понимать (и не верящего своему пониманию) Краева сдавило гортань.

 

- Стенограмму, ХХ-й съезд… (на пол). Пушкин, бумага папиросная… (на пол)… Больше, вроде, ничего… рубашки?… (перестук ДСП-шных плечиков) …

Эти крысы не отдадут мою, а Вам расширяться, семью заведете… Конечно…Вот… – патанатом выгреб из внутренностей плаща ключик на розовом брелоке, - только «Правду» (окно перекрывалось двумя газетными разворотами) не трогать… числа… - он зачем-то охлопал себя по бокам, - числа… хрен бы числа…

 

- Необкатанная, - коснувшись чудовищной стрекозы, голос его загадочно понизился, - Разок всего и летала. Психологизма… х-х… что камень, что шея, - заволосаченная кисть резанула вдруг по этой самой шее, как пробуют струну, - хороший Вы (кисло подбросил ключ наподобие «орел-решка») собеседник, - соображая: какую какой стороной считать (брелок не умещался в кулаке), проверил: эта? Эта. Кулак закрылся и запахло, как если бы сильнейший газ лизнул дно пустой кастрюли.