8.

 

- Облако устойчиво.

- Русские?

- Мы проверим и эту версию.

- Хотите спрятаться за пришельцев?

- Полной гарантии нет, сэр! – у Лейбовица взмокло на лбу.

- Соедините меня с Горбачевым.

- Есть линия!

Переводчик надел наушники.

 

Овальный кабинет вспыхнул тремя стереоэкранами: Совбез, Большой Джи, спальня Первой Леди. Нэнси ... Когда появлялось ее изображение, специальное устройство распыляло в Овальном излюбленные Esta Louder (Shanel ее старила), так было спокойнее.

 

- Хай, мистер Рональд! Хау ду ю ду? – у Горбачева вышло с акцентом почти канадским («Кажется, там некая секта обитает, - вспомнил переводчик, - духоборы. Он из сектантов?»)

- Привьет, Майк, хай! – Президент вряд ли знал о славянском омониме.

 

На большом дисплее нарисовался злосчастный объект и как бы состроил губки. Очень красивые, гипертрофированная насмешка над ранним Голливудом. У Нэнси рисунок их классический, годы его не берут. Отплыла Нэнси в какую-то рисованную молодость, где сыграть-то и не с кем. С ним, по крайней мере, не сыграть. Он ее понимает. Понимает невольность разрыва по временам. Ревность к этому разрыву – и к этой невольности - вызывала у него в горле сладкий комок, почти рыдательный. Всегда вызывала, и сейчас тоже. Некстати возник. Но и стыдиться поздно.

 

 

- Мне, - как можно мягче старался прощупать встречные ходы кремлевского артиста вашингтонский, - очень дороги воспоминания о минутах на палубе «Пушкин», и этот ветер, как мы тогда держались – отличная символика, Майк. Еще один шаг – и мы соратники. Небольшая проблема. Радары на Юкатане фиксируют странный объект. Он уже пересек Вашу страну, движется хаотично. Я только что получил прогноз его курса – это Калифорния. Мы не объявляем тревогу, но…

- Какой объект? Заверяю со всей… только не ракета… После… с Рустом… контроль (было слышно, как с двух сторон генсеку подкладывают шпаргалки, а он их отметает)… мы придерживаемся… чушь… ситуация твердая… пуски… пустяки... мне докладывают. Но мы еще раз… в этом никакого сомнения.

 

Слушая обкатанный, не оставляющий места смысловым лакунам, перевод, Президент оглянулся на Лейбовица. Тот не расставался с платком. Понятно. А с Нэнси? Темный экран вспыхнул. Нэнси весело пожала плечом. И состроила якобы капризную гримаску. Ей всё нравилось.

«Ах, ты, мой детектор…», - ожидаемое дополнение Рейган зачеркнул про себя эпитетом «ласковый».

Нэнси нахмурилась, глядя прямо и ровно. Как бы в ответ на фантомный ветер, едва не унесший шляпку, там, в Рейкьявике.

«Он врет?», - был послан импульс.

«Да!», – сияли кудряшки возлюбленной. «Да!», – подпевал аромат ее любимых духов.

«Уточни, я перестаю что-либо понимать, он врет?!»

 

«При чем здесь этот петушок? Никто не может навредить Америке, пока мы вместе».

 

Конечно. Дозу Louder надо бы уменьшить, а то у него - как это говорят русские? – «сносит крышу». Искренность искренностью, но проверяй.

 

- А как насчет рецепта пирога? – левой рукой Рейган – он гордился, что у него, левши, руки как бы менялись местами, работая в «левом» и «правом» режимах по команде – начал черкать распоряжение Лейбовицу о дополнительных средствах по оснащению рубежей Аляски.

- Пирог? – у Горбачева отлегло, - так …! так что ж ты сразу…! здесь не то, что Ваши яблоки с индейкой…! я уникальное вышлю: «Книгу… о вкусной и здоровой…

- Пицца «Обломов» – зашептал помощник.

- О-лон… О-л- бом…

 

Переводчик не торопился дублировать эту жвачку.

 

- Моф- Лейбовиц пыхтел, - Об-блом-офф…

- Олб – офф…, - Майк, в каком-то из Ваших романов…

- А-а! Может, монастырь? На Соловках? Олонец, монастырь, так ты … «Братьев Карамазовых»? Съездим обязательно. Будем …э-э… хрибы, холубику…

- Об-ло-мо-вка, усадьба, как в Иллинойсе, пироги названы по местности, - но уточнение Лейбовица годилось, разве что для архива – сеанс прервали.

- Сэр, оно растворилось! – это был Пирс из пентагоновского 5- го блока, - отменить готовность?

- Полагаюсь на Вас. Беспечность русских подсказывает, что здесь замешано вовсе не тайное оружие.

- Экстрасенсы?

- Никаких экстрасенсов!

- Но приборы молчат…

- Знаю, - перебил его Рейган, - я только что молился.

 

 

 

«Москва… да, всем хороша Москва, - думал генсек, пребывая в легкой внутренней качке, - кроме… кроме чего? Моря. Моря бы ей кусочек. С запахами. «Не завезли!» - он изображал среди домашних сцену проработки у Промыслова. «Кто саботировал завоз?». Особенно похоже получался зам. по снабжению («главный еврей» – как его по аналогии с Серым Кардиналом перешептывали в курилках), старательно копирующий вохровскую манеру Председателя: «Вы, Эммануил Вениаминович? Зажали историческую родину меж двумя морями? Сбагрили наше кровное туда и для конспирации назвали «Мертвым»? Санкция Генпрокурора у меня вот где! (отрезая себе горло указательным пальцем)».

 

…СЭВ, «Украина», Дорогомиловский тоннель…

 

Еще в студенческое первое лето – сколько там надо было на недельное проживание? – не сговариваясь, они ткнули в карту – выпала Джубга: зелень и у самого берега. Поезда начинались у Туапсе, а в этих полудиких местах пограничников не густо, ночь свободна – заплывай, и все такое, прямо на пляже, у далеко вдающихся волнорезов или под костистым карагачем. Позже, из вертолета отмечая (территория соседнего края), где полосу бы укрепить, где выровнять, частенько выискивал излюбленное их с Раисой плато, путался, приказывал и ночью летать, не боясь туманов и над лайнерами тоже (а мы-то выше!), - однажды это был, кажется, «Иван Франко» – в 73-ем, если не соврать – летчик-отпускник удрал с него примерно в одно время и поплыл в Турцию – ставропольцев собирали тогда на совещание по ужесточению режима безопасности – нет, ничего не нашел, никакого следа.

Кометой полоснуло, как с «Раисонькой» на руках заходил, пошатываясь, в пряную воду. И сквозь заплечный скрип гальки от сапожищ патруля, сквозь рессорный скрежет на невидимом серпантине – август, слышно далеко – «чиа! чиа!» гусиное (были еще две обезьянки, семья невысланных кабардинцев их кормила, прятала, редко выпускала, на особом аркане) – сквозь всю искристую радугу звуков и полузвуков Раина влажная щека, сцепленные у него на затылке пальцы, всплывающая тяжесть приникшего тела («одни сплошные губы»), пригоршни серебра с плеч, - сквозь шумы памяти проступала гибкая ветка, задним числом – карьерная, но под лунно-морской защитой – не ясно, кем направляемая и чья.

 

По Кутузовскому первой неслась машина-локатор (на предмет возможной блокировки опасных сигналов). К внезапным выходам «в народ» охрана запаслась тремя сценариями. В одном, по всей трассе до поворота на Кунцево были расставлены «центровые», любая импровизация кому-то из них обязательно бы досталась. Сейчас, после рейгановского звонка генсек помалкивал дольше обычного, «процесс» уже не шел, а хромал. В зоне последнего «центрового» вообще сплошь перелески. Сыпануло шрапнелью мелких листьев, осиновых вперемежку с березой. Один из листочков повертелся на лобовом и прилип, крупнее прочих. С ассиметричной дырочкой на своем как бы северо-западе. Усилия «дворников» ни к чему не привели: размазывая водяную струю, лишь прочнее вдавив беглеца в очищенную поверхность. Что-то замигало в листке, он еле уловимо поплыл в три направления сразу, к «северо-западной» прорехе добавились «южная» и «восточная».

- Доедем! – бросил в рацию сидящий справа от водителя основного «членовоза» генерал и покосился на охраняемого: услышал?

- Михаил Сергеевич! Пересядьте на левую сторону.

Легким приказам генсек повиновался так же легко. Но сделал это на повороте и, теряя центр тяжести, задел виском окантовку подлокотника.

- Ерунда, - он даже не ругнулся, потирая ушиб, - ссадинка.

Миновали въездной блок-пост дачи. Из глубины участка уже неслась старшая внучка, Настя, в ярком английском «дутике» с капюшоном. Подхватил подмышками – синтетика заискрила.

- Деда, деда, - затараторила пахнущая рахат-лукумом обезьянка, - кто такая Эвридика Прекрасная?

- Василиса! – Горбачев закрывался поцелуями.

- Нет, - зашептала на ухо, - Эвридика! Её убили. Под землей.

- Я потом эту сказку дорасскажу.

- Утром?

Без сказки она не просыпалась.

- Сердится бабушка?

Горбачев опустил Настю на утепляемую плитку перед вторыми дверьми.

- Сердится. Ты же не позвонил.

Он всегда звонил с поворота, сегодня же – правильно - забыл. Точней, забылся от удара.

Горбачев присел на корточки, заглядывая в Настины беззащитные маслины. Маслины сузились. Настя оттолкнула его и выбежала наружу: только-только оделась поиграть.

Придется без нее.

Шляпа, описав красивый полукруг, упала на темный, недавно отциклеванный паркет прихожей – до вешалки недолет полметра. Тренировка… нет, не сейчас.

Пришлось нагибаться – кажется, брюшко не мешает. Порода!

- Рая! – позвал сдержанно, почти спокойно.

Пустыми были прихожая, первая зала и кабинет. Писем толстых немного, все, конечно же, читанные. Черняев бы приплюсовал отдельную бумагу с выжимками, если что важное.

Второй оклик вышел посильнее, но некстати зачесалась ссадина.

Пойти сразу в спальню на второй этаж? То есть, признать вину. Женщина права, даже когда неправа. Что с ней? Мигрень? Тогда бы сама позвонила. Ох, фантазии!

Она сидела на неразобранной постели, уставясь в одну точку. Располагалась точка на уровне сердца мужа, который вот-вот должен был войти.

 

- Раисонька! – он смешно, чуть ли не по-заячьи, подбежал, становясь на оба колена.

- Подожди, - ее плечи, всегда хрупкие, были несдвигаемы. Объятие повисло.

- Это что? Над бровью?

- Знаешь, - Горбачев окинул верхние углы спальни (береженого, как говорится, Бог…), - я тут вспомнил, как мы с тобой в Джубге…

- Миша, скажи честно, в тебя…

Он зажал ей ладонью рот, указывая на только что окинутые углы.

- … стреляли? – шепнула она ему в самое ухо.

- Глупости! – он ответил намеренно громко.

- Я тебе сон утром не рассказала, - продолжила шептать супруг, - с бабочкой на стекле твоей машины. Бабочка стала расползаться, машина потеряла управление, ты почему-то был без охраны, завертело …

- … да чушь, сны какие-то! – он встал, отряхнулся, - говорили с Рейганом. Затем, как я тебя на руках в море вносил…

- А как с Нэнси обнимался, не говорил? – полузаплаканный голос отвердел.

- Что ты, что ты! У них там облако на радаре, они же пуганые вороны, - дескать, наши провокации!

Она подозвала его знаками

- Тебя выбрасывали на дорогу, я видела, я все знаю!

(Он даже вспотел от ее шепота).

- Ты же мне всегда звонил с поворота? Как ты мог?!

- Забылся, о тебе же и думая, забылся. При выходе дверцу задел.

- Левой щекой – правую?!

- А я на левую сторону. Перепутал.

Он засмеялся. Смех повис, как перед этим и объятие.

Аргументы были растрачены впустую. Раиса Максимовна сдвинула брови. Телефон цвета слоновой кости трижды полыхнул – специальный был, как в телестудии, сделан циферблат.

«Отключи!» - попросила она губами.

Вместо исполнения просьбы он приблизился вновь и, наконец-то впился поцелуем.

Пока кружение губ длилось, оба, не глядя, работали авторучками – несколько чистых листов писчей всегда были наготове, и получалось ровно-ровно.

«За нами следят!» – выводила Раиса Максимовна.

«Еще года три потерпишь?» – отвечал генсек, разумеется, не видящий больших букв жены.

 

 

9.

 

Всё! Отдыхать! - Марчелло, сидя на корточках, вырвал две страницы из «Манифеста» и чиркнул тонкой спичкой. Её скрючило.

 

Надо вернуться, - сказал Краев, сжимая ладонь Полины.

 

Мы идем тоже! – Мартынова поспешно стала рядом. Не обернулась к Воронину, потому что знала: он за спиной. Он теперь всегда будет за спиной, пока в позвонках не погаснет.

 

Разожжемся…Тут до нижней трассы километра два, я вспомнил, - Марченко ворошил кучу сухих веток.

 

Глядите, какие грибы интересные! – у Брюхановой на лбу перекрещивалось несколько царапин, выстраивая рельс и шпалы. А с ладоней улыбались не то камушки, не то человечки-нэцке, слепленные из хлебных мякишей. Брось! – Краев страшно сжал зубы и толкнул.

 

Брюханова выронила принесенное. На хворосте фигурки мгновенно потемнели до свекольно-фиолетового. Таких же оттенков были рельс и шпалы у Брюхановой на лбу.

 

- Ходу! – выдохнул Краев, - теперь точно всё.

 

- Ой, псих, псих!

 

- Гена, Геннадий Иванович, разве не видно – здесь не так что-то! – настаивал Воронин.

 

Марченко даже не отмахнулся, продолжая раздувать костерок. Петров с Галкой сцепленными пальцами на вытянутых руках крутили чертовы колеса, репетируя завтрашний капустник. Яркая ковбойка – он, ситцево-желтый топик – она. Две бабочки.

 

Четверка – Краев с Полиной, Ольга и Воронин – вскарабкалась уже на довольно приличное расстояние от не пожелавших присоединиться. Краев подтягивал Полину, затем пропустил вперед, чтобы меньше уставала. Сгущались кусты – на пути вниз порой было не за что цепляться, теперь там же – кусты. Явно старые кусты, колючие, как на старых кладбищах. Опять же, вся ботаника пятого класса вылетела из головы тогда же.

Ольга, чтобы отдышаться, присела, повалилась набок, подтягивая колени. Краев наткнулся на ее щиколотку и предложил руку – тут же отброшенную.

Остановились, не сговариваясь.

Тонко-тонкий дымок метрах в трехстах то и дело заслонял Марченко. Ни Брюхановой, ни пары бабочек-танцоров не было нигде.

- Ты злой. – Мартынова перевернулась на спину.

- Злой! – она взвизгнула, отбрасывая теперь воронинскую руку, - нельзя было их оставлять. Пусти меня, пусти! Не хочу с вами!

- Ну, давай! – Краев плюнул в сторону. – Давай-давай, если не торопишься. Какая душа! Силой не спасают. Вертолет причапает – если вызовут – и улетит пустой.

 

Широкий розовый дым склубливался вокруг исчезающей временами стоянки. Это было похоже на гигантскую медузу, протекшую по деревьям без ущерба для себя целой – насквозь. Нет, не огонь, но что-то страшнее. Обволокнув, масса шла в новый разворот, быстро продвигаясь по стволам, волной, без ниспадения.

 

Заворожённые – кого как застало – молчали. Мартынова тоже. Сидела, не всхлипывая. Краев, секунду назад всех торопящий, заставил себя поднять голову. Облако расплылось вверх и вширь – все вокруг порозовело и обрело новую прозрачность. У Воронина шевелились на чуть сплющенном орешке головы несколько последних волосинок. Полина, забыв, насколько ей невыгодно показывать темную половинку одного из передних зубов, следила за розовением оставленных спуска и поляны с полуоткрытым и каким-то чужим ртом. Наконец, далеко-далеко меж редких высоких сосен показалась спина Брюхановой, спина Марченко – они спускались, уходили! Они были живы.

 

А мы?

 

Первой заплакала Полина.

- Ты догадалась? – Краев сказал, потому что ближе некому.

Воронин беззвучно шевелил губами.

Только Мартынова с опущенными веками поверить во все увиденное не могла.

- Никогда не надо разделяться!

Краев придавил возражения, его тошнило – он придавил все вместе.

- У кого-нибудь, - спохватился Воронин, часы есть? Паша?

Краев ковырнул пуговку с правой стороны шорт.

- Стоят.

- А сколько? Мои тоже стоят.

- Начало двенадцатого.

- И у меня! 11.07

- 11.11. Завести забыл.

- Ольга! – ужас Воронина разрастался, - а на твоих?

Полина вынула из сумочки с замшевыми вставками сначала свою «Зарю», затем «Чайку» Мартыновой

- 11.07 и 8… кажется…

- А солнце?

Солнце не перешло зенита. Но сколько же они поднимались, потом ехали на дрезине, вниз бегом, отставали, ссорились, на поляне минут сорок… В 11 они только начали подниматься, оставив позади Грушинский.

- Два часа прошло, да больше!

- Чепуха. Нам доказали, что время – фикция.

- А что не фикция? – Ольгин вызов прозвучал неубедительно.

- Вечность.

- Я думала ты просто злой, а ты, ты…

- Договаривай.

 

У Мартыновой были те самые, «оборотневые» зрачки, в игольчатых пузырьках.

«Простишь меня? – простонало в Краеве. Он отвернулся, жалея почему-то Воронина, а не себя.

- Если не двинемся сейчас, никогда не дойдем до той одноколейки, - выдавил из себя Краев, горло не слушалось.

Ему никто не возразил. Полина взяла за руку, другую подала Ольге и потащила вверх, без сопротивления и подругу, и бывшего завоевателя. Обладай третьей рукой, потащила бы и Воронина. Только не перепутать.