3.

 

- Да-а, как загнивают! – Шведчук поскреб кожу кресел, надавил на диван. - После «белого» сколько в остатке - полторы?

- Около двух.

- У.е?

- Марок.

- Не по-иерусалимски, отнюдь. И не по-московски, х-хе! А что я тебе привез. Умри, Паша.

- Чуть было, - Краев ткнул. - Царапину видишь над бровью?

- Царапина – знак Божий. Сюда взгляни. Узнаешь?

 

Он достал из кофра папку. Из папки бережно вытащил вдвое сложенный отксеренный лист А4. «Зюртер альгемайне». Темный, с ужасного качества снимком спортивного биплана по центру справа.

 

- «Таинственная пропажа «Сессны». Магнат…, дата… ну, ты помнишь, ураган был, на Иваново пришелся эпицентр, но и Москве... Я … почему так близко – щит на Горьковском, бампер мой задел. Читай, читай: «опытный, единственный образец «Сессны», выполненный по заказу…», ну, опять не важно… Обмыть бы, а? Это же твоя, та самая! Дальше! – он потянул из файлика еще листок, - увеличенная копия – две царапины – ты рассказывал. Ее, как утверждают, пытались пометить какой-то каббалистикой, краску хозяин затер, и сразу после того – ангар пустой.

- Съездим за вином?

- А «Кеглевича» не хватит? Огурчиков, небось, нет?

- Е! И ветчина. Пармская.

- Загнил, совсем загнил! Ну, не по-иерусалимски! Сбиваэшь, да? Глянь – число, когда собирал своих рифмачей? Год? Я все должен помнить? Гейгера взял – при чем тут Гейгер?! – холодный был вечер, правда? Свидетельство одного из наших перебежчиков, - Шведчук достал третий, перепечатанный текст, - «испытание направленного урагана», - бред, конечно – а даты?! Наливай. За твой побег. Понимаю, ты попал. Вместо кования бабла, пока горячо. Я проанализировал прогнозы Гидрометцентра плюс районные московские газетенки – в Иерусалиме найдется все! – были штормовые явления, были! Вопреки прогнозам. А ты: … «Волна-а-а», вид на жи-и-тельство… Сча-астье... Что ты здесь намалюешь? Роман писать - удовольствие. Любовь? Хромоножку полюбить слабО? Нет? Заберите эту тему. Или честно смакуйте физиологию со стрельбой в перерывах.

 

- Ну, хорошо, влетела с этой бурей, допустим, какие-то смещения… хотя, ч-черт, все равно, понять, что окочуриться. Но исчезла-то как? Тут полный абздец.

- Бог дал, Бог взял, - согласился Шведчук, - не парься.

 

Поставил чашку на подоконник, оперся ладонями, сведенными у пупка – хоп! – и обратным сальто, удивительным для своей комплекции, шмякнулся на серую кожу дивана.

 

- И ради кого твой «прыжок»? Женщина? Не готова-не готова и вдруг сдается? Чем она дороже, тем раньше обманывать ее начинаешь!

 

Врал, конечно.

 

За добавкой уже в темноте отправились на велосипедах. Себе взял Краев с неисправной задней сигнализацией.

 

- Фишка в чем? – кхекнул Шведчук (последствия хамсина), - роман – должен быть последним. «Сто лет одиночества» – последний. А «Каренина» – ветка на евангельском древе. Необходимы для начала несколько слоев быта – или сначала страстей – а на каких-то весах они тончайше связаны.

- Слоев-то все равно больше…

- Не-а… чулки-косички… Европой ощутили себя добровольцы. Да и то – флот. Ниже копни – там все еще эпопея. А на небесах? – он задрал здоровую, обтекаемую голову, - на небесах у нас философические схватки. Ф.М., истерико-сократический диАлог. Место романа – посредине. Где же средина? Средина – она же и планида – Набоков. Скучный Набоков.

 

Педали поскрипывали уютно, храня отдельное от них, от седоков, достоинство. Слабоосвещенная Унтербушвег изгибалась мимо зарослей гулливерского бурьяна, четко расставленных коттеджей разной меры изыска, рябиновых форпостов – заборы и перегородки ушли в предание. Кое-где на обочине белели пакеты с выбросами. По привычке, приобретенной в первые же недели, Краев ловко сворачивал, отжимая левой ногой стопор, пинал и потрошил пакеты, осматривал тылы приемников и пылесосов (наличие штепселя говорило об исправности агрегатов, но всей рухляди не перетаскаешь, да и занимался этим чесом единственно для освежения связи с Родиной). Шведчук покорно проделывал то же самое. Мешки с лейблами Красного креста и Зеленого мира взвешивались на глаз, Краев бросал «Берем!» – и они влетали во двор ближней кирхи, чтобы не попасться случайным парочкам (все равно настучат), повытрясти добычу, взяв только ценное. Шведчуку досталась шумная бардовая куртка, пять отменных сорочек, совсем новых, свитер-ангора с высоким воротом (у Краева в подвале, рядом со стиральной машиной валялось несколько мешков, набитых под завязку, не считая того, что в шкафу). Вино в киоске было дороже магазинного минимум вдвое, но к черту пиво, и пару «Имигликос» киоскер, осклабясь постоянному русскому просунул из окошечка в сборчатом пакете.

 

Завернутыми в собственные хвосты спали коровы – на отжеванных днем же пятачках – возле мертвой кирхи, наискось от сфероидно вогнутых полей. Грохот и шелест двухвагонных, оттого еще более одиноких, трамваев усиливались в осенней фонограмме ночи. Некий незащищенный глаз прощупывал траву, канавки, шарахался от огней и стекол фирмы «Энкаустик-ГМБХ» к пристанционному Гастштетте с его уродливо намалеванной пивной кружкой – почти кокошником – над входом и двумя скупыми лампочками. Лететь в этой тьме низким раскатом было до замирания остро. Шведчук, охотник на владимирских уток, за цистерну спирта проникший в Афган (поглазеть, как там ошивается наш ограниченный молодняк), дайвер и жуткий ленивец продолжать любое начатое дело, летел обстоятельно и цепко. Они летели вдоль обмелевающего Рейна, еще более темного, чем самая отъявленная тьма дамб и устоев, нанизывая мосты – пешеходный и шестиколейный, с пешеходными же краями. Но безлюдье окончательно утопило честного птенца МФТИ. Он почувствовал, как с багажника сползает непомерно раздутый куль подобранной на несколько лет безбедных мотаний туда-сюда одежды. Пришлось останавливаться и перекладывать. Остановился и Краев.

Бесшумно, как НЛО, скользнула рядом патрульная «Сьерра». Из нее вышла плотно сбитая невеста-полицай. Израильскую ксиву Шведчука она шерстила по второму кругу, когда на помощь вышел викинг-водитель. Краева они вроде бы не замечали. По бортовому компьютеру были запрошены данные также одного Шведчука.

- Что в мешке? – английский полисменши был кислым, как местный кёльш.

- Мои вещи, - не растерялся Шведчук. Голосом, как будто севшим. Это и был его настоящий голос.

- У Вас в 00 часов заканчивается страховка, – настороженно улыбнулся лейтенант, держа паспорт и не возвращая.

Шведчук повернулся, прося помощи у Краева. То есть, как бы прося. И как бы повернулся. Повернулись и оба полисмена – на пустоту, очевидно. Снова принялись изучать паспорт, штамп на фотографии, провели ногтем один и другая. Лейтенант был в облачении мотоциклетном, но и летном отчасти: рыцарские нашлепки на плечах, корсет и высоко зашнурованные ботинки.

- Ну, так что со страховкой?

Наслаждение властью блюстителям начинало надоедать.

- Я завтра поездом отправляюсь в Милан! – выпалил задержанный, уже не кхекая.

- Шалом! – откозырял мужчина, возвращая, наконец-то, ксиву. Краев по-прежнему у них выпадал. Да и велосипед лежал в траве – немудрено, что не заметили.

 

Они растворились в прозрачной тьме со свистом сожаления.