ЧАСТЬ 2

 

 

1.

 

О. захлопнула сафьяновый (пластик под сафьян) альбом. Фотки блеклые. Плохо ему было до меня? Разве не сказала всю правду в первый же вечер? Да, успела переписать на себя, но разве не заслужила? За все переезды с общагами. А ее сколько раз «обували»?

 

Димочка любит. Очень похоже, но деятельнее. Рассказала про самолет – кто бы поверил? Ей страшно, а Димочка выловил главное: скорее разменяться. Но пока бывший «ангар» за белой дверью пустует, размениваться не с кем. Полновесный разъезд, с доплатой, не просто так – конура на конуру.

 

Живот еще не мешал. Желанный, желанный, наконец-то, ребенок. Пить нельзя, с кофе поосторожней бы, две чашки – предупредил врач – суточная норма. Главное, не на ночь. Курить вообще тайком, успевая проветрить до прихода Димочки с палаточных дежурств.

 

Водя джезвой по ванночке с песком, поймала себя на эхе движений Краева – он и сейчас цеплялся, сидел на подоконнике (за спиной, правда, появились по димочкиному настоянию решетки), обнимал из-за спины – брыкалась, как и тогда – качнулась джезва – «дура, - погладила ошпаренное запястье, - уймись!».

 

Но запястье хранило следы массажа. Самое неэротичное место.

 

 

Под окном кто-то прошел. Прошел еще раз, вроде как примеряясь. Задернула голубые – с золотой вертикальной нитью полупрозрачные шторы. Витраж, снятый еще в январе, сразу же, задвинули другими полками, прежними дополнительно загромоздили коридор. Уехал на место выброшенного «ЗИЛ»а платяной шкаф.

О. согрелась от чашечки с малоприметным сбоку общепитовским клеймом (украдено для нее же из цэдээльского буфета), пригубила пену – тонкий помол у нее редко получался. Уселась на серо-голубой толстый палас, раскрыла блокнот. Медленно, крайне медленно завязывались в нем слова. Чашечка на удивление была уже почти опустошенной – сам себя, что ли, выпил? Дура, да ты еще и лунатичка? (Слава Богу - быстрее погадаю).

Верхние холмы рисунка намекали на какую-то книгу, раскрытую волной, как будто с пробором.

 

В окно постучали.

 

Нет! – вскочила.

 

Показалось.

С чашечкой в руках вскочила, недосмотренной.

Складывался то ли ослик, то ли кошкин глаз.

Ну что же я делаю! – как можно дальше отодвинув чашечку, и повалилась на спину.

 

С потолка взирала похожая на микрофон люстра. На большой, телевизионный микрофон в «шубе». В «муфте».

Шубу, кстати, не подарил. Обещал? Обещал. А если забыла?

Попыталась сделать «мостик», но скособочилась и неловко встала. Какая-то сила вытолкнула ее в коридор. Дверь открывалась нос к носу с выставленным платяным. Ничего ей там сейчас не было нужно. Потому и взялась легко за обе сближенные ручки. На центральной вешалке покоилась незнакомая каракулевая шубка. Именно такую она щупала на одном из кельнских «блошиных», когда Краев «загонял» за двадцатку блоки «Bond». Хотела в подарок взять, не хватило полусотни. Шубка пахла свежей чисткой. Димочкин сюрприз?

Она захлопнула дверцы. Но тут же раскрыла вновь. Каракуль был на прежней вешалке, источая удивительную свежесть. Подарок-не подарок, а примерить нелишне. Опять же, всплыло разбиваемое внутреннее зеркало шкафа – в тот самый миг разбиваемое – отразиться – относительно, конечно, - можно было только в полированной дверце. Ничего! Дура дурой, а шубка идет, черненькая... Прямо на халат и надетая. Была бы ты ведьмой…

А я… я, - подумала и слегка огорчилась, - ведьме скучно. Работать лень, но заниматься в этой жизни чем-нибудь надо!

 

Ежегодник, лежащий на самом краешке кровати, сверзился на палас. Подобрала и выровняла страницы, запихав то, что вылезло. Надо и здесь погадать. Она распахнула где-то возле середины – и быстро-быстро бросила взгляд на первый же снимок. Чье это лицо? Счастливое, между прочим. Краевское счастливое лицо? Его же не было!

 

Зажмуренный, лет 18-20, стоял на коленях – крестом руки – с обеих сторон льнули хохочущая простушка и круглолицая в полуприщуре – на её бедре пашкина ладонь лежала чуть жаднее. Над каждым плечом нависало по неуклюжему ангелу, а посредине, стриженная под Мирей Матье, покусывала травинку ревнивица, вбирая сумасшедший простор, который угадывался по каскаду полян вниз – к реке. К двум рекам – ужасный снимок, сколько ему лет? Выцветший, хотя и возник-то блеклым. Две реки – Сок – она помнила это место, грушинский фестиваль – и Волга. Даже непонятно, кто там в кого впадает.

 

Ну, хоть что-то.

 

А карманы не проверила? В чистку нести поздно. Будь таким, я бы и согласилась на все. Просила же: вынеси меня! Я молодая женщина, при чем здесь ты?! Любопытная. Неправда. И вовсе даже нет!

Захотелось тут же порвать снимок на мелкие клочки. Вместо этого переложила его в левую руку, а правую погрузила в карман каракуля, наудачу. Пальцы коснулись свернутого вдвое тоненького листка – так я и знала!

Чек, немецкий чек. Немецкий. Димочкин, из первой парижской поездки? А зачем скрывал? – не мог Димочка незаметно привезти эту дурацкую шубку, она же встречала его на Белорусском, смотрела распакованное. И все передачи поездами проверяла – последняя была от Пашки, за неделю до звонка Хайнриха, с блузками, ботиками, не новыми – сразу видно. Еще бы и шуба!

Хайнрих в своей обычно манере, полузаикаясь, нагнетал: приезжали из полиции, Павел разбился, то есть, в коме. Сказали - безнадежен. Третий день в клинике. Так все-таки живой? Не знает. Опасаются утверждать. Машинку пишущую ему отдали. Одежду. А потом еще был странный один звонок. Жив? Нет. То есть, не знаем. Исчезло тело. Что ты несешь, Хайнрих, как тело может исчезнуть? С операционного стола?

Он сгорел.

В клинике – сгорел?!

Так мне сказали, - твердил Хайнрих.

А тело?

Не знаю. Исчезло, так сказали.

Она ничего не поняла.

Впрочем, как и сейчас – с шубой и немецким чеком.

Разум остался? Ты на дату взгляни.

23 декабря. Год? Прошлый. А Хайнрих когда звонил? Не 23-го?

Фирменный чек того сэканд-хэнда, в который Димочка не заглядывал принципиально, любимый магазин Хайнриха. Подшутил Димочка? Заранее вписав дату? Когда ты в последний раз шкаф раскрывала?

Она похолодела. Вчера. Вчера ей нужна была зажигалка, перерыла всю кухню, сумочки, все костюмы в шкафу. Со вчерашнего сидела дома, практически не спала. Вещь – каждую – знала наизусть. Не было там шубы.

Спать. Я спать хочу.

Зажимая блеклый – 12х16 - полуглянец, как была в каракуле, так и сползла, без сил – иногда это выходило само собой, после многочасового упорного сочинительства – на выжженный пятачок паласа (кофе, опять же).

 

Ей так сейчас было хорошо!

Она сжимала, сжимала, сжимала снимок до невообразимого, предельно беззвучного крика.

 

Веки блаженствующего вскрылись. Он тоже ничего не видел.

 

2.

 

- А со мной? – Галка льнула по-лисьи.

 

Щелк.

 

К тенниске прилипли репей и выгоревшая солома. Отряхнулся и на поджатых коленях подпрыгнул.

Галка под ручку с атлетичным Петровым выделывали пародию на танго, но не в обжиманцах, а как Рабочий и Колхозница.

Краев перехватил Полину, подбрасывая.

- Во мне 61…

(подавил задыхание)

- … с половиной.

 

Марченко, театральный вожак, двинулся по правой рельсе, помахивая сомбреро для баланса.

Краев с неудобной Полиной наперевес попытался сделать то же самое. Хватило на два метра. Философ Воронин, который только что запечатлел всю компанию на фоне соединения Сока с Волгой, и Мартынова со стебельком в зубах, безпарные, брели по каждую из сторон. Высокая Брюханова с неравно подвернутыми штанинами, трудно подбирала ритм шагов к чередованию шпал, бубня «…под насыпью, во рву некошеном» - ох, борьба с дикцией.

 

Сзади засигналила дрезина.

 

Сомбреро Марченко поймало махаонскую пластику, и двигать рукой владельца ему очень даже нравилось.

- Ребятки, - тонко призвал Воронин, - может, остановим?

Петров с Галкой – жу-жу – затем на три счета – пыль-пыль-пыль: танец – важнейшее из искусств. Короче, к черту ваше кино!

У Краева локтевые мышцы сводило судорогой.

- Давай-давай! – обернулся Марченко, вечный лидер.

- Сколько нас? Семеро?

- Зибен штольцихь – и как там «смелых» будет?

- Женись сначала, Пашаня, а потом учись: ван, ту, фри… сэвен…

- А «смелых» – как?

- А я разве-де-нн-ная! – затянула Галка.

- Попрошу без сленга – гудел ее партнер.

- Если «развод» – сленг, что тогда «девичья фамилия?

- Не выражаться! – заметил Марченко, - вход на палубу, согласно очереди!

 

Дрезина была нестандарт, длиннее обычной.

- А нам в эту сторону? – засомневалась Брюханова, оборвав нудеж Блока.

- Да какая разница, Нин, здесь же одноколейка, - Петров у неогороженного борта двигал Галкину согласную руку.

Полина совсем затихла у Краева на сгибах локтей, гладковолосая, как на довоенных комсомольских дагерротипах. Всем лицом к небу лежала одна лишь Мартынова с неизменной закушенной соломиной. Повторяя про себя «все так и будет, я хочу, чтобы он услышал. Чтоб ты услышал, ты, ты, нежный-нежный, ничтожество мое, чтобы только услышал…».

Плавная дуга рельс уводила плато все дальше от озера и зарослей бурьяна, перемежаемого иван-чаем – от начала подъема к этой одноколейке. Ватник на машинистке был не по июльской жаре. Ноль внимания. Добрая распаренная тетка с начесом из-под косынки.

- Кавказ подо мною, - задекламировал Марченко, ловя сомбреро одному ему ведомых мотыльков, - ну, кто больше? Послезавтра все в клуб, не забыли?

- Послезавтра не наступит никогда! – пышно возгласила Брюханова.

- Мы плохо танцуем? – обиделась Галка, управляя клешней Петрова по типу «дворника» на ветровом.

- Не выспались, - двусмысленно съязвила Мартынова куда-то в сторону.

Покосившийся было на нее Воронин, погладил у себя макушку и на хулиганский поцелуй не рискнул.

- Ой, как здорово! – Полина сморщила губы, слегка надтреснутые.

Голос поразил фальшью. Опять неправда. Фальшь была в нем самом. Эта крупнотелая, звонко-рассудительная резонерка, которой он вроде бы добивался месяцами, комка-то в горле и не вызывала.

- Всякого, кто засомневается в нашем общем послезавтра, я вы-зы-ва-а-а-а-ю! – пропел Марченко на мотив тореадора, не оборачиваясь.

- Оружие? – посыл Воронина был явно в сторону Ольги со всем ее лицом к небу.

- На книгах! – вдохновенный Марчелло вновь закрутил шляпой небесные увалы.

- Геннадий, - сладко хихикнула Брюханова, - а ведь Вы попались: у меня Евангелие. Самиздатское.

- Все четыре?

- Как ни в одном глазу – все!

- А у меня – Маркс, Маркс!

- С собой?!

- «Капитал» – видали?

 

Он распахнул мирно греющийся портфель.

- Нечестно, - надулась Галка, - танцуем только мы с Петровым.

- А это… не «Майн Кампф»? – у Воронина меж редких ресниц загорелись библиофильские гнилушки.

- В некотором роде, - бросила ему Полина, прильнув к пашкиному лбу. Но искра была без аромата.

- Ого! – Марченко забыл о своем сомбреро. Секунда – погоняемое освобожденными стрекозами, оно вспорхнуло – и уже не угнаться.

- Я согласна, - Брюханова, широко расставив лыжные ноги, обозначила выпад, как бы дуя на мягкую обложку брошюры.

- Пашка, суди!

- Ему нельзя.

- Нельзя, подтвердил Краев, деликатно высвобождаясь из-под полининых натекших бедер, - я ведь не читал ни того, ни другого.

- Ты приговариваешься к чтению книги победителя! – отмахнулся Марченко, страдая от утраты муляжного сомбреро, как от настоящего.

- Я могу, – вступился Воронин, - у меня по «Капиталу» четверка.

- Пусть лучше Краев, он лицо незаинтересованное.

- Почему же «незаинтересованное»? – возмутилась Полина, - а где мы, кстати, едем?

- Ладно, - Марченко разжал створки черного фолианта, - это кукла.

- «Манифест»? – не понял Воронин.

- Ну, уж «Манифест» не читали? Всех уволю!

- Борька, я устала, нас не оценили. Руку убери. Петров меня замучил, щекотно!

- Итак – брошюра на брошюру. Вот, матушка, достойный Гамлета платок!

- По моему сигналу…

- Мы же договорились, свистнет Пашка!

- Я – подожди, Полина – я и свистеть не умею!

- Пфф, пфф – так, да?

- «Манифест» дайте листнуть!

- Не на экзаменах, обойдешься.

- А пятерку по философии как вырвал? – Полина приготовилась гордиться.

- Есть способ. Угостить?

- Заняли позиции! – Петров окончательно забыл о Галке, о танго с пылью, о каскаде полян и холмов.

- Четверых обязательно пропускаешь, - Краев расставил в воздухе четверых подбородком и пальцами, двух – своими, последнего – полининым указательным.

- Тпррр…

- Что случилось? – Галка и Петров запутались в брезенте. Задняя часть прицепа, казалось, встает на дыбы, как столб костяшек домино.

- Колея кончилась, ребятушки, - изрекла распаренная машинистка.

 

Ловко ей удалось, все рассчитала. Концы швеллеров торчали над бездной. Прямо расстилалась золотистая пыль, вправо можно было скатиться кубарем. Влево – ну, не возвращаться же. Озеро и Волга.

 

- Идите вон до той поляны! – женщина махнула рукавицей под неопределенным углом от бездны, - а у меня задний ход.

 

Первым спрыгнул Марчелло, потирая ушибленный локоть. Краев принял на себя долговязую Брюханову и, резво стартовавшую задним ходом дрезину тотчас заволокло потоками розы ветров.

- Мне кто-нибудь разъяснит, отчего мы с этой … Хароншей… назад не поехали?

- Возвращаться знакомой дорогой – дурной тон, - Брюханова, у которой отобрали чистую победу, выигрывала безмятежностью, - вспомните волхвов.

 

Волхвы? При чем здесь волхвы?

 

А оборотни?

 

Склон казался нескончаемым. По идее они уже были… ниже уровня Волги. То есть, во впадине. Или как?

- Братцы, разве мы приехали одноколейкой?

- Паш, расслабься! Лучше догоняй!

 

Полина то и дело на него падала – не бегунья. До зенита солнцу было еще далеко, хотя подниматься начали в 11, спешить некуда, по рельсам – не меньше часа, потом на дрезине...

Гуще пошли кусты, будто бы обволокнутые туманом – листочки на узловатых ветвях, по линиям и толщине – яблони, странные яблони. С ботаникой не сложилось. Названия осели: таволга, крушина, тамариск, но как они выглядят? И, главное, запах?

Калека ты калека!

 

- Воды ни у кого нет?

- Ген, у тебя Маркс один затарен? Водичкой не богат?

- Пожалейте, господа, Маркса – ему еще с Откровением Иоанна встречаться.

- Ка-а-рлик! ты помнишь наши встре-е-чи! в при-морс-ком па…

- Разговорчики! – Марченко задействовал все свое украинское горло, - я и пятью хлебами насытю! Есть такая форма глагола?

- И шляпой, - вставил Краев, - обещал, - съешь. Тронул – ходи!

- Злыдни вы злыдни, она же улетела!

- Но обещала вернуться, иначе какая же это шляпа?! – Воронин все же добился своего привала.

- Вчера комары были, вы не находите странным дефицит комаров?

- Нас уже должны хватиться, а не комаров. Улита ищет…

- Искать грушинцев? Половина будет разъезжаться неделю! И вообще, зачем нас искать?

- Зря ту бабку послушались. Бараны, просто бараны…

- Вы только представьте, - Марчелло по-дирижерски охватывал и танцоров-первобегунов (ау-ау!), и шалтай-болтай арьергард, - лет, скажем, через тридцать, - где будет каждый из вас? Вы этот переход через Майстрюки сумеете описать без вранья?

- Запросто. Но с враньем слаще. Мы уже врем, - соломка в зубах у Мартыновой тоненько посвистывала, - правда, Паша? Правда, философ?

- «Евангелие» - парировал Воронин, по-гречески «благая весть», и если в чьих-то руках оно – она – превращается в молот на веревке…

- А как по-гречески «спасибо»?

- «Эухаристо»

- Эухаристо – положи на мИсто, а Эвридика – дикая Эврика! Заря, короче. «Паду ли я, зарей пронзенный, иль мимо догорит а-на-а…

- А на… действительно, А НА…?!!

- Браво, браво! – пафос Брюхановой дошел до детской слезы.

 

- И ты, обо мне, Паша, тоже не узнаешь? – щека Полины, что-то выделывала с его щекой и шеей, растворяясь в них, вновь заговорщицки мерцая. Селезень, вот ведь она, твоя селезенка! Еще не налетался? Кинул чего где? Все не найдешь?

 

Теперь они с Полиной замыкали растянувшийся марш из тумана в туман.

- Это дрок?

- Почему дрок?

- Дрок. Похоже на кукурузу.

 

Полина прыснула, зажимая рот. И еще потеплела.

- Ты меня любишь? Любишь? Забудем эти два года?

- Какие? – возможность удивиться оттеснил неудобный вопрос.

Ловить не стала.

 

Господи, какая покрасневшая…

Господи, какой он, оказывается, тяжелый, грубый. Неприласканный.

 

- Отвернись.

 

Он со вздохом и, довольный, едва не усмехнувшись, отвернулся

 

- .Ты распределяешься в Москву?

- В Москву место единственное, - Краев приподнялся на локте, - не совсем в Москву, километров шестьдесят по Казанской. Фаустово. Или Кратово. Меня там на дачу в детстве возили.

- Похоже на твою фамилию. Кратово. А я техникум закончу, портнихи нужны везде. Я к тебе приеду. Приехать?

 

Он прислушивался к птичьему нарастанию. Но птиц не было.

- Приехать? – грудной Полинин голосок путался в переплетенных стволах того, что было им названо «дрок». Стрекозы… опять почудилось. Не было и стрекоз. А птицы? Дрозды? Пересмешники? (Ботанику проскочили, теперь с орнитологией облом?).

- Ты будешь писать. Ну, после работы. Я – шить.

Она тоже приподнялась на локте.

Несколько срединных позвонков раскрылись под ее губами, как лотосы.

- Жаля…

- Что?

- «Жаля» – значит «мой». Деепричастие. От осы. От такой маленькой-маленькой осы.

- Это по-белорусски?

- Не знаю. Моё слово.

- …бя!…та!…

- Слышишь? Можем потеряться! - вскочил Краев.

- Трус, - ласковее он еще ничего не слышал, - думаешь, ты один не отсюда? А если я тоже?

- Никому не скажешь?

- Что ты Дубровский, да?

- Хуже. Я – это я. Но об этом…

Она прижала палец к губам. Его указательный к своим. И наоборот.