«Языков брал!»
(небольшой рассказик по случаю выходных)

Классе в девятом у нас чем-то сильно заболела учительница по литературе, и, пока она болела, к нам сослали преподавать литературу Веру Павловну, которая вообще-то была учительницей младших классов. Но кому-то надо ж преподавать! Дефицит учительских кадров ощущался и в начале 80-х, на самом излете «застоя».
Вера Пална была маленькой, сморщенной и тихой женщиной неопределенного возраста; одно было ясно – что «за сорок». К необходимости ежедневно общаться с толпой учеников самых разных возрастов она, как я теперь понимаю, относилась с тихим отчаянием и привычным ужасом. На уроках ее было ощущение, будто она постоянно обдумывает некую свою неспешную думу (к примеру, вспоминает, посолила или нет вчерашний борщ), а ко всему происходящему вокруг относится «постольку-поскольку».
Мои одноклассники быстро раскусили, что новой «литературше» в принципе нет ни до кого дела, и использовали уроки ВерПалны для занятий своими делами. В классе в ее присутствии всегда стоял ровный, хотя и не очень громкий гул, прерываемый всякими щелчками, шорохами, треском разрываемой бумаги, а иногда и негромкими вскриками и взвизгами. По наличию этого гула всякие проверяющие издавна проверяют, насколько учитель «владеет классом». Вера Пална не владела – однако и полной анархии у нее тоже не наблюдалось. По сути, у класса с ней как бы было заключено неписаное соглашение – «вы нас не трогаете, а мы – Вас: переговариваемся негромко, по классу не бегаем, потасовок не устраиваем». Девятый класс все-таки (по-нынешнему – десятый), люди почти взрослые…
В уплату за этот сомнамбулический либерализм класс давал Вере Палне возможность «вести урок» - то есть периодически выхватывать из класса в произвольном порядке жертвы и долго допрашивать их у доски. Школа у нас была простая, окраинная, можно сказать – пролетарская: литературу особо никто не знал, даже девочки. Поэтому допросы у доски отличались, как правило, отменным занудством и длительностью.
Я подозревал, что и сама Вера Пална в своем, точнее – в свалившемся на нее – предмете – русской литературе 19 века – была сильна не особо; во всяком случае, она никогда не расставалась с некой общей тетрадочкой в клетку (48 листов, цена – 44 коп.). Я видел ее только мельком, пару раз. Успел только заметить, что она почти вся исписана мелким неразборчивым почерком, с полями и с отметками на полях. По-видимому, Вера Пална записывала в нее всякие «методические рекомендации» по ведению уроков; а может, там были краткие конспекты тех произведений, которые мы «проходили». Не знаю.
Собственно, я хочу рассказать только об одном ее уроке. Забавный случай, не более.
Мы проходили «Войну и мир». Я сидел на третьей парте, скучал, как обычно на уроках Веры Палны: мне, откровенно говоря, не нравилось, как она преподает. Тощища.
А Вера Пална вызвала к доске Вовку Шульгина. Вовка Шульгин – огромный, добродушный «дядя Степа», самый высокий и сильный в классе, с круглым и простодушным лицом. Ему б Иванушку-дурачка в кино играть – с условием, что в конце он непременно превратиться в Ивана Царевича. После школы его призвали в армию и взяли в десантные войска. Наверняка он там стал отличником боевой и политической подготовки.
Однако в литературе Вован был слаб. Не думаю, что он когда-либо даже открывал «Войну и мир». С отчаянием во взоре он озирал класс в поисках поддержки. Мало кто мог ему помочь; да и те, кто мог, были заняты своими делами и не особо вникали в происходящее.
Вера Пална заняла излюбленную позицию – в глубине класса, за спинами большинства учеников. В руках она, как обычно, держала свою заветную общую тетрадку. Скрипучим голосом, не поднимая головы от тетрадки, она попросила несчастного Шульгина рассказать, чем занимался в партизанском отряде Тихон Щербатый (то есть мы уже дошли до «изображения Отечественной Войны 1812 года в романе»).
Шульгин явно до этого не дошел. Не думаю, что вообще само это странное имя, скорее похожее на кличку какого-то гопника из соседнего района, ему о чем-то говорило.
- Э-э… Тихон… - протянул он. – Тихон Щербатый… Он…
Шульгин беспомощно озирал класс. В классе стоял ровный гул: кто-то читал книжку (не «Войну и мир»), кто-то резался с соседом в «морской бой», кто-то с дикой скростью списывал «домашку» по математике. ВерПална у задней стены была поглощена чтением своей тетрадки – как будто видела ее впервые. Нехотя оторвавшись, она повторила, все тем же своим скрипучим и почти лишенным каких-либо эмоций голосом:
- Да. Тихон Щербатый. Что о нем можно сказать?
- Тихон, - обреченно повторил Шульгин. – Он… э-э… воевал.
- Он же воевал в партизанском отряде, да? – уточнила Вера Пална.
- Да, - обрадованно повторил Шульгин. – В партизанском! Он был… Он был очень смелым.
Шульгин подумал и добавил с легким сомнением.
- И храбрым.
Потом повторил более уверенно:
- Да. Был смелым и храбрым…
На этом он иссяк и беспомощно замолк. Воцарилась пауза.
Тут я со своей третьей парты решил все ж вмешаться. Жалко стало Шульгина. Не сказать, что мы были друзьями в классе… Но тонет же человек!
- Языков он брал! – зверским шепотом сообщил я. – Скажи – языков! Не помнишь, что ли?
Шульгин сморщился и наклонился по направлению ко мне – как издыхающий в буране конь, почуявший хутор. Но не услышал.
- Так что же? – спросила ВерПална из своей засады. – Что же делал Тихон в отряде?
- Тихон… э-э… Щербатый был очень смелым и храбрым, - завел свою песню Шульгин. – Он воевал… в отряде! Очень смело и храбро…
И снова замолк.
- Языков брал! – орал я громким шепотом со своего места. Мой ряд был у двери, а Шульгин стоял у окна. Далековато!
-Я-Зы-Ков!! – повторял я раздельно. - Языков, дубина глухая! Он разведчик был!
- Ну? – повторила ВерПална. Она по-прежнему не отрывалась от своей тетрадки, но тишина у доски ее раздражала. В этом она ощущала какой-то непорядок.
Дико вращая глазами в мою сторону, будущий десантник с отчаянием повторил.
- Был он, этот Тихон, по-настоящему очень смелый и храбрый…
И незаметно развел руками в стороны и пожал могучими плечами – ну, не слышу, мол!
Меня осенило: я раскрыл рот, вывалил, насколько возможно язык и, держа его пальцами одной руки, одновременно тыкал в него указательным пальцем другой. Говорить при этом – с собственным языком в руке – я, естественно, не мог, поэтому как мог выразительно мычал. К счастью, Пална стояла у меня далеко за спиной и ничего видеть не могла.
Шульгин всматривался в язык с напряженнейшим усилием – так, словно желал прочесть на нем некие путеводные знаки... Устав, я, как кобра, втянул язык назад и простонал:
- Ну ЯЗЫКОВ же! Языков!.. Эх, дурила…
Тут и Вера Пална потеряла терпение. Возможно, в какой-то момент повторение слов «смелый и храбрый» все ж показалось ей назойливым, и она решилась принять меры. Она даже оторвалась от тетрадки и голосом, не предвещавшим ничего хорошего, сказала:
- Так что же вы еще можете сказать о Тихоне, Шульгин? Это что, всё у вас?!
И тут Шульгин внезапно просиял.
«Дошло!» - подумал я с облегчением. И правда: бодрым и уверенным голосом Вованыч вдруг произнес:
-Да! А еще, кроме Тихона Щербатого, в партизанском отряде был еще один знаменитый воин. По фамилии Языков! И он тоже был очень смелый, храбрый...
Собственно, больше сказать Шульгину было нечего - и он опять умолк.
Я тихо сполз под парту. Прочие мои одноклассники почти не прореагировали - своих забот хватало...
Зато ВерПална явно малость обалдела. Я заметил, что она принялась быстро листать свою тетрадку, попутно с недоверием поглядывая на Шульгина. Тот смотрел на нее преданно, как пес, и по его виду так и читалось - "Мне терять уже нечего!"
- Хм... - наконец сказала Вера Пална. - Ну хорошо... э-э... Шульгин. Садись, четыре.
Вован счастливо улыбнулся и пошел на место, по пути незаметно показав мне большой палец.
Видимо, ВерПална и сама читала "Войну и мир" в лучшем случае в далекой юности. В тетрадке никакого Языкова она, понятно, не нашла; но кто ж знает? В тетрадке 48 страниц, а в "Войне и Мире" сколько? Не сосчитаешь! Вдруг этот чертов Шульгин-таки нашел там где-то этого самого Языкова; скажешь - нет такого, и опозоришься...
Думаю, все эти мысли вихрем пронеслись в голове нашей училки, прежде чем она вынесла свой поистине соломонов вердикт.
Впрочем, я бы на месте Шульгина еще б поскандалил: почему, собсно, "четыре"? Все ответил, никаких замечаний по ответу не получил. Дополнительного персонажа вспомнил!
Почему ж не "пять"?!
Впрочем, Шульгин, как и положено будущему смелому десантнику, был неприхотлив.