Нижеизложенное прошу расценивать не как рецензию, но как попытку осмысления увиденного.

Итак, «Аргентинское танго». Спектакль Севастопольского театра танца под руководством Вадима Елизарова. Постановщик — худрук, премьера состоялась в 2000 году. Ходили с любимым сегодня… точнее, уже вчера, но для меня этот день ещё сегодняшний; пишу, таким образом, по свежим следам. Будет сумбурно, но прилизывать не стану, пусть что вырастет, то и вырастет.

Сразу сделаю лирическое отступление, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Недавно я писала о впечатлении, которое произвели на меня сальса и меренге. Так вот, ча-ча-ча, самба и румба (даже в исполнении профессиональных танцоров не самого, очень грубо говоря, поганого театра танца) вызывают ровно ту же ассоциацию — космос, ограниченный пальмой. Не знаю, возможно, в исполнении мексиканцев али ещё каких перуанцев эти танцы выглядят иначе, но то, что я наблюдала сегодня, в принципе своём мало чем отличается от того, что танцуем мы в классе. Ну да, техника ай да ой, что верно, то верно. Но на этом — поверите ли? — отличия заканчиваются. Пальма как была пальмой, так и осталась.

А вот пасодобль порадовал зачатком настоящего космоса. Надо ли сказать за это спасибо Латинской Америке, не знаю. Всё-таки пасодобль — это танец прежде всего тореро, а тореро, они всё-таки из м-м… несколько более восточных краёв.

«Эгей! А где же аргентинское танго?!» — спросите вы и правильно сделаете, поскольку аргентинское танго было заявлено, и дальше я буду говорить преимущественно о нём и о спектакле, поставленном лучшей, по слухам, крымской труппой.

Сказать ли сразу, что более всего мне понравились в этом спектакле речь конферансье и выступление двух пар? Скажу, пожалуй, нечего кота за хвост тянуть. Скажу даже больше: сам спектакль и даже танцы указанных двух пар не идут ни в какое сравнение с речью конферансье. Краткой и художественно безупречной я эту речь назвать не могу, юноша, пожалуй, был чуть более многословен, чем следовало бы. Но он сформулировал (уж не знаю, сам или нет) одну (да, всего одну) чертовски важную мысль: аргентинское танго — это танец взрослых людей с богатым эмоциональным опытом. Со слов конферансье я узнала о том, что в Аргентине начала прошлого века разразился чудовищный экономический кризис, в результате которого страна оказалась втиснута в ещё более чудовищный демографический корсет: численность мужского населения страны в несколько раз превысила численность населения женского. Представляете себе размах катастрофы, да? Вот, говорят, для Аргентины это была реальность, подкупающая своей непосредственностью. «Если правда оно ну хотя бы на треть», русским, полагаю, убиваться не к лицу, в России, можно сказать, не условия, а полный Эдем. В Аргентине же был в ту пору ад.

И вот в этом аду (а я всегда подозревала, что рай не место для творчества) родилось аргентинское танго — танец депрессии, танец тоски, глубочайшего отчаяния, обречённости и почти безумной ревности. Танец — последняя воля приговорённого, танец-мольба и танец-угроза, танец-одиночество и танец-борьба, танец-антитеза, танец — внутренний конфликт. И танцевать его могут, как очень ёмко сформулировал конферансье, только взрослые люди с богатым эмоциональным опытом. Детей к подобного рода диалогам, как правило, даже в кино допускают с большой неохотой: всё равно, кроме пиписьки, ничего не увидят.

Вот. Это, собственно, аргентинское танго. Точнее, речь конферансье, какой она не была, но могла бы быть при прочих равных.

А дальше на сцену вышли…

Да, граждане, дальше на сцену вышли в массе своей дети. Уж не знаю, по сколько им лет, но психически это были дети. Нет, я не хочу обидеть труппу Елизарова, потому что в её профессионализме у меня сомнений нет. Техника, которую демонстрируют эти дети, — действительно пилотаж (не знаю, правда, высший или так себе, я не специалист, но пилотаж, факт). Плохо только то, что этот пилотаж не подкреплён богатым эмоциональным опытом, а что он не подкреплён, так это на лбах у артистов аршинными буквами написано.

То, что продемонстрировали сегодня эти дети, ни в коем случае нельзя назвать демонстрацией внутреннего конфликта или, если угодно, антитезы. Это был карнавал, карнавал во всём, и было на этом карнавале, кажется, всё: и любовь, и нежность, и страсть, и ревность, и задиристость, но не было главного, того, без чего немыслим любой конфликт.

Небытия не было.

Понимаете, любой конфликт, любая антитеза — это прежде всего столкновение жизни и небытия. Вот аргентинское танго, оно и есть танец жизни и небытия.

Ну а выступавшие нынче дети, хотя и очень старались, показали настоящий сытый гламур, вполне правдоподобно отражающий нашу эпоху тотального гламура, и на протяжении всего спектакля меня не покидало ощущение именно сытости, довольства и удовлетворённости во всём — от существования в целом до полового влечения.

И здесь я сделаю второе лирическое отступление… А впрочем, не сделаю. Век инфантилизма, бесспорно, заслуживает более глубокого и вдумчивого осмысления, нежели позволит формат ЖЖ, и тут я скажу только вот что: вырастая физически, мои современники в массе своей остаются детьми. Это было бы полбеды, только из этой половины вырастает беда настоящая: в строгом соответствии с детским комплексом поведения, эти великовозрастные дети требуют от окружающих не только понимать и принимать их детскость, но и не менее убедительным образом демонстрировать солидарность с ними.

Шквал аплодисментов, которым наградили зрители этих бедных детей, не способных понять и половину вложенного взрослыми людьми во взрослый танец (а значит, и того, что должны были высказать они сами), — лучшее тому доказательство. Триста с лишним зрителей, кричавших браву фальшивке, — какие вам ещё нужны аргументы?

Надо сказать, что фальшивили не по злому умыслу, но добросовестно. Это вселяет надежду на лучшее. Возможно, повзрослев и научившись чувствовать, эти сегодняшние дети научатся и танцевать, но где гарантия их взросления? Уж точно не в овациях нынешней публики.

Мне понравились, как я уже говорила, всего две пары. Одна — это Наталья Елизарова с партнёром (я не помню, как его зовут, но обязательно выясню, хотя интернет находить наотрез оказывается). Вторая… тоже забыла фамилии, но тоже обязательно узнаю. Танцевали эти две пары очень по-разному, отличаясь притом не только друг от друга, но и от всех окружающих, что меня, собственно, и подкупило. Партнёр Елизаровой и сама Наталья (дочь худрука театра) откровенно куражились, и было видно, что танцевать им просто в кайф. А я люблю, когда людям в кайф то, что они делают. Это было единственное их достоинство, помимо отточенной до действительно высшего пилотажа техники, но эти дети как минимум стремятся чувствовать и осмысливать свои чувства, так что раньше или позже у них получится не только кураж. Вторая пара, напротив, вела себя не по-детски сдержанно: он — матёрый, знающий себе цену соблазнитель, одержимый не столько инстинктом, сколько стремлением всерьёз увлечь истукана, она — бесчувственная, вытертая до полного безразличия к жизни кукла, которой принципиально без разницы, кто будет трахать её нынешней ночью, потому что мужиков кругом навалом, а умершую на задворках наивной юности любовь всё равно не вернуть. И, да, это было именно то самое танго, которого я ждала и ради которого пошла бы на сегодняшнее представление, даже зная заранее о его недостатках. Почему-то я уверена, что эти не-дети играли самих себя и оттого смотрелись на общем фоне так по-взрослому. Возможно, они танцевали не столь технично, как та же Елизарова со своим партнёром, но, несомненно, более зрело и умно, чем вся труппа, вместе взятая.

Жаль, что эти не-дети танцевали так мало, воистину жаль!

О самом спектакле.

Безобразная постановка, на мой взгляд. Прежде всего резанула глаз эклектика: все эти ча-чи, самбы, румбы, джайв, пасодобль с плащом тореро и даже акробатический номер и танец живота вперемешку с отвратительным пением какой-то солистки чего-то там на английском языке (когда меццо на грани контральто пытается спеть высокое сопрано, меццо хочется прижать к сердцу и сунуть в рот леденец, лишь бы замолчало, а когда не умеющая говорить по-английски русская пытается петь по-английски, хочется загнать её фтопку в Лондон года этак на четыре). Ладно, я могу ещё понять, как оказались частью спектакля латиноамериканские танцы, региональную принадлежность у Аргентины, вроде, ещё никто не отменял (хотя ча-ча и джайв со своей пальмой на общем фоне аргентинского танго смотрятся, мягко выражаясь, аляповато). Но объясните мне, при чём тут плащ тореро и тем более танец живота? И при чём тут «Don’t cry for me, Argentina», не говоря уже о «Sixteen tons»? Нет, я понимаю, это счастье, когда «Sixteen tons» крутят в нормальной записи, а не суют петь кому ни попадя (счастье, да, потому что доблестная мецца, судя по всему, и «Sixteen tons» готова была исполнить без зазрения альвеол, только волю дай). И я понимаю, что аргентинское танго под «Sixteen tons» танцевать — это фортель тот ещё. Но неужели нет более аутентичных для Аргентины песен, если уж Астора Пиаццолы оказалось мало? (Кстати, как всё-таки правильно, «Пиаццола» или «Пиаччола»? Аргентинцы, вроде, больше склонны к «чеканью», но я, право, не специалист, а по-русски встречала только «Пиаццола».)

Обилие женщин в спектакле повергает в недоумение: это — Аргентина начала XX века? Попытка изобразить массовое выяснение отношений мужиков с мужиками, а тёток с тётками умиляет ассоциативным рядом. Граждане, ну нельзя же по российским заборам всё на свете мерить!

Итого. Что хотел сказать спектаклем Елизаров, я не поняла. Я поняла так: недостаток эмоционального опыта артистов определил эклектику произведения. Ещё я поняла, что должно содержаться в аргентинском танго, но за это спасибо лично нам с любимым, а никак не труппе.

Ещё я поняла, что аргентинское танго — это действительно творчество и действительно космос. Скрыть это не сумела даже инфантильность артистов, что ещё раз подтверждает поговорку «Шила в мешке не утаишь».