Изваяла между делом двух новых пинчеров. Представлю позже, когда уже совсем вернусь, а сейчас я действительно только на минуточку — и сразу в оффлайн (теперь уже наверное, до самого «передновымгодом», а может, даже и до «посленовогогода», хотя не знаю, поглядим). Под катом ничего остросоциального и вообще актуального, просто зарисовки.

Снег на тополях и снег на заборах, снег везде и кругом, и ещё вон там, за гаражами, с которых так здорово прыгать в сугробы, и ещё на высокой-высокой крыше, куда и летом-то пускают не всегда и не сразу, а уж зимой и подавно…

Снег скрипит, хрустит, потрескивает и сверкает под солнцем; снег обожает, когда на нём валяются и когда его скатывают в маленькие упругие снежки. Он ласковый и колючий, и тёплый, и мягкий, и сердитый…

Если снять варежки и скатать снежок голыми руками, он может получиться гладким-прегладким и полупрозрачным, и снег в таком снежке окажется подо льдом.

Я бросаю последний снежок куда-то в пустоту и бегом поднимаюсь на двенадцатый этаж: лифт не работает, но это не важно. Я открываю дверь — и меня опаляют тепло морозного солнечного дня, вечный, как время, покой и острый запах лимона. Мне десять лет, и лучшие в мире пироги с лимоном печёт моя мама.

***

Ветер, ветер, ветер — и волосы, разметавшиеся по куртке, то и дело попадают под лямку большой спортивной сумки. Куртка, конечно же, нараспашку, хоть на руках и перчатки. Это весна, это просто начало марта и очень раннее утро.

Железнодорожное полотно еле различимо в густых, как гуталин, сумерках, и где-то впереди маячат огни Белорусского вокзала. С Белорусского вокзала уходят электрички на Гагарин. Если, не доезжая Гагарина, сойти в Бородино или в Уваровке, или даже в Можайске, можно доехать до Деревни. Это единственная в мире Деревня, но сейчас у меня есть дела здесь, на полпути от станции «Беговая» к Белорусскому вокзалу.

Да, у меня сегодня много дел. И пройдёт ещё несколько лет, прежде чем я узнаю, что с Белорусского вокзала можно ездить не только в Деревню (хотя Деревня всё равно останется единственной в мире), и пройдёт ещё больше времени, прежде чем Белорусский вокзал станет для меня единственным на всю жизнь символом возвращения.

Я врываюсь в большое стеклянное здание — и, как всегда, робею перед запахом опилок и равнодушного холода. Мне четырнадцать, и через два с половиной часа, которые пролетят, как одна минута, мне велят забыть всё, что я когда-то узнала о лошадях…

***

Солнце режет глаза и заставляет смотреть под ноги, а так хочется смотреть вокруг! Самое жаркое лето — ленинградское лето. Нигде в мире так не жарко летом, как в Ленинграде, на этом каменном плато, растущем прямо посреди болот и рек.

Мне жарко, и я устала. Я сажусь на Дворцовой, кладу гитару подле и начинаю потрошить рюкзак в поисках бутылки с холодным чаем. Я — уличный музыкант, и у меня неплохой доход и весьма оригинальный репертуар. Я уже знаю, что иностранцы, которые ездят к нам на экскурсии, уродливы, жирны, как свиньи, невоспитанны и падки на безвкусицу, но совсем ещё не знаю, что это называется «глобализация» и «мультикультурность». Я понимаю, что они смотрят на нас, как на зверей, и задираю нос: слово «зверь» становится для меня комплиментом.

Через несколько лет стройные, красивые, культурные звери превратятся в менеджеров среднего звена и торгашей и обзаведутся тушками на зависть иностранцам, но сейчас у меня нет ни времени, ни опыта, чтобы предугадать эту метаморфозу. Я устала. Я пью холодный чай с лимоном, сидя посреди Дворцовой, и уже люблю это безумное лето и этот безумный город. Мне двадцать, и я отлично знаю, какой вкус у чувства собственного достоинства.

***

Тетради уже старые, но поди докажи это, если листы ещё не пожелтели! У осени цвет золота и тяжёлой бронзы.

Я реву в подушку. Я понимаю, что не должна ни о чём жалеть — и всё равно реву, как ребёнок. Ничего, утешаю я саму себя, всё пройдёт, всё образуется. Это просто осень. Никто не виноват, что я люблю корабли больше, чем людей, а своих выдуманных героев больше, чем все корабли на свете. Просто вот такой я зверь; я не умею любить по-другому.

Когда все уснут, можно будет открыть на кухне окно — и в кухню прыгнет северный ветер. «Скоро зима», — как бы между делом скажет ветер. «Угу», — промычу я в ответ. «А у тебя есть Большая Толстая Тетрадь?» — спросит ветер. «У меня есть две Тетради», — независимо отвечу я и, налив себе в чашку какао, сяду на широкий подоконник курить.

Мы оба знаем, зачем он сюда прилетел, но ветру неловко просить, а я делю вид, будто ничего не понимаю. Ветер будет плясать по кухне, пугать кошек, притворяться, что его интересует содержимое моих банок и пакетов, но раньше или позже притихнет и скажет то, зачем пришёл. Он скажет: «Ну… а дальше?»

Я кусаю губы, чтобы не заплакать снова. Какой же ты глупый, ветер! Ты питаешься бронзой осенних листьев и пьёшь дожди; ты никогда никого не любил и не станешь любить, ведь это так по-человечески и так глупо! И твой вопрос, конечно, совсем не дурацкий, в отличие от всех моих… Зачем я тебе с этими своими кораблями и сказками? Только не ври, что ты тоже любишь меня, не поверю. Я ведь уже не маленькая, мне уже двадцать восемь.

Мне уже двадцать восемь, и я должна бы знать, что тебе интереснее играть с кошкой, чем слушать про корабли. Так почему же я не знаю, как сказать тебе, что для этого корабля нет никакого «дальше»?!

***

Мама, когда я вернусь, испеки мне пирог с лимоном…