Позабавила тема на очередной «Антилопе». В ночь с 30 на 31 декабря наткнулась на эту тему и нечаянно поймала за загривок кураж (обожаю такие окончания года). Написала рассказ: дурнина дурниной. Подумала, надо оно мне, отправлять на «Антилопу»-то, или не надо? Решила, что нафиг не надо. Писать было весело, читать будет адски скучно; дивидендов не хочу, ибо уже получены. Куда эту зябу девать, понятия не имею, поэтому выложу здесь. Отзывам буду рада. Да, всех с Новым годом, разумеется, и всем всего. :)

Сказка про пирата Семёна

Сенька сиротливо озирался и чувствовал: хана. «Нехрен было выделываться», — строго сказал ему внутренний голос, и Сенька понял: точно хана.

И заревел. В голос.

Боцман, собравшийся было проверить, крепко ли затянут линь на запястьях у Сеньки, в первый момент аж сдрейфил, но (надо отдать ему должное) сразу выбрал шкоты на нужный галс.

— Я т-те по-о-ору! — заикаясь, гаркнул боцман и добавил: — К-крыса пи-пиратская!

Тут уж сдрейфили все, кто собрался у шканцев. А Сенька чуть присел и так-таки жалобно заскулил, что корабельный пёс Авралыч от зависти покраснел, задрожал, взвизгнул да и помер.

Воцарилось нехорошее молчание, даже Сенька скулить перестал. Догадался: вот это окончательная хана.

— Сгу-убил жи-ивотину, ха-аныга ф… ф… либустьерская! — ахнул боцман, стеклянными глазами уставившись на дохлого Авралыча.

— Живодёр! — глухим басом откликнулся фор-марсовый староста.

Матросы заволновались.

— На рею его! — крикнул профос Хулигаки.

— Киньжал ему в рэбро! — сверкнул огненно-красными белками рулевой Левентидзе.

— Румпелем его, румпелем! — подзуживал штурман.

А кок с никому не известной фамилией потряс черпаком и воскликнул:

— Таки уже на фаг’ш его, азохен вей!

Боцман зыркнул на кока правым глазом.

— Ты, м-морда, н-на-а что лю-удей по-подбиваешь, ка-ка… каннибал к-кривоно-осый, а?! — рявкнул он.

В этот момент капитан поднял руку — и все, как по команде, замолчали.

— За убийство Авралыча нет прощения, — негромко, но веско произнёс капитан. — Я бы ещё мог простить этого жалкого корсаришку за его гнусное покушение на наш фрегат… Но он убил единственного друга человека — смерть ему!!!

— Сме-е-ерть!!! — разнеслось над океаном от Нерчинска до Урюпинска.

Капитан выждал, пока эхо долетит до Копенгагена, потом поднял вторую руку — и снова стало тихо.

— Я принял решение, — с ледяным спокойствием продолжал капитан. — Мы скормим его акулам.

С этими словами он зверски оскалился прямо в лицо обмершему от ужаса Сеньке.

— Да-а-а!!! — заорали матросы.

— Всыпать ему акул!

— Акул ему в рэбро!

— Румпелем его, румпелем!

Сенька почувствовал тоскливые судороги внизу живота и с особенной отчётливостью увидел, что хана не за горами. Мелькнула спасительная мысль выпрыгнуть за борт, но Сенька мгновение промедлил, а в следующую секунду момент был уже упущен: капитан поднял ногу.

«Всё, — всхлипнул в наступившей тишине внутренний голос. — Довыделывался!»

— Мы заставим его пройти по доске, — сказал капитан и, не дав матросам раскрыть ртов, громыхнул: — Да свершится воля божья!

Прочее Сенька помнил смутно. У него отобрали последнее яблоко и спички, отобрали красный пояс и третий дан, и даже шпоры с насечками, и всю одежду, и, что было ужаснее всего, отобрали русско-гишпанский словарь с фамильным экслибрисом.

— Это папин! — истошно заорал голый Сенька, дёргаясь в могучих руках боцмана, как пойманная сетью рыба.

— Папин, мамин — адын акул трофей, — рассудил рулевой Левентидзе, хозяйственно пряча словарь за пазуху.

Сенька разрыдался.

Суровый фор-марсовый староста вздохнул.

— Батька-то, небось, выпорет? За словарь-то, — прогудел он себе под ноги.

Сенька чуть не захлебнулся слезами, и все поняли: таки выпорет.

— Что ж ты, брат… с отцовым добром-то бегаешь? — примирительно спросил штурман.

— Я… не… не нарочно! — забился в икоте Сенька. — Я… я его в дорогу… взял… в шлюпке… по.. почи… тать… пока… пока сюда…

Присутствующие почувствовали себя неловко.

— Нехорошо получается, — пробормотал профос Хулигаки.

— Закон йесть закон, — мрачно уронил рулевой Левентидзе.

— К-к-апитан, ч-то де-де… де… — воззвал опытный боцман.

Капитан, которому не требовалось лишних слов, чтобы понять товарищей, поднял руку, и все замерли, затаив дыхание. Прошла минута, другая…

— Мёртвые сраму не имут, — смакуя каждое слово, сообщил капитан.

И уж дальше Сенька совсем ничего не запомнил.

***

Когда Сенька очнулся, вокруг уже не было ни матросов, ни свежего ветра, ничегошеньки не было, кроме воды да водорослей, в которых он запутался волосами. Связанные за спиной руки закоченели от холода, на глаза снова навернулись слёзы, обнажённое тело омывал бездушный океан. Сенька дёрнул головой, взвыл от боли и, когда почувствовал, что водоросли отпустили, всё-таки заревел, потому что как раз в это мгновение внутренний голос ехидно спросил: «А чего ты дёргаешься-то? Всё равно помирать».

Так, обливаясь слезами, Сенька достиг дна и уселся на коралловый риф, чтобы с достоинством встретить мучительную смерть. Акулы медлили, и это делало ожидание втрое тягостнее, а тут ещё вдруг приспичило в гальюн. «Обоссусь», — с ужасом подумал Сенька. «Позорище!» — брезгливо бросил ему внутренний голос. После этого в гальюн захотелось уже совершенно нестерпимо.

— Ты фево тут деваеф? — спросила проплывавшая мимо большая рыба.

Сенька от напряжения закусил губу.

— Ты фево, явык пвогвотив? — спросила рыба, выждав некую паузу.

Сенька затравленно поглядел на рыбу. Чтоб ей пропасть, надо же так не вовремя! «Кыш, кыш отсюда, шепелявая!» — он попытался мысленно прогнать рыбу, но у него ничего не получилось. «Неужели прямо при ней обоссусь?!» — звёздами вспыхивала в помутневшем сознании единственная мысль, а рыба, словно почуяв, что перед ней жертва обстоятельств, заложила вокруг Сеньки два вольта и игриво поинтересовалась:

— Фево это ты такой вефь мовфиивый?

— Какой?! — с испугу Сенька чуть не забыл про гальюн.

— О! — сказала рыба и снова спросила: — А фево это ты тут деваеф?

Сенька с укором посмотрел на неё и на выдохе застонал:

— Помираю!

— Вон оно фто… — рыба в задумчивости остановилась прямо напротив Сеньки. — А фево фковую не вывовефь?

— Чего не выловлю? — затравленно заметался по ней взглядом Сенька.

— Фковую, — услужливо повторила рыба. — Доктова пофему не повавёфь?

— Доктора? — прохрипел Сенька, пытаясь ёрзать как можно более незаметно. — Доктора не могу… В гальюн хочу — сил нет! — выпалил он и густо покраснел.

— У-у… — протянула рыба и спросила: — А вафем?..

Сенька не понял.

— Ну в какой фелью?

Сенька недоумённо захлопал глазами.

— Ну фто тебе там надо, в гайюне?.. — терпеливо переспросила рыба.

И до Сеньки наконец дошло, и он сделался весь багровый.

— Тебе-то какая разница? — свирепо огрызнулся он.

— Хм… Ну маво ви, — сообщила рыба и зачем-то спросила: — Тебя как ввать-то?

— А?

— Ввать-то, говойю, тебя как, ввать?

— Не надо меня рвать, — жалобно попросил Сенька. — Я в гальюн хочу.

— Да не ввать, а ввать. Как тебя водитеи навваи? Ну, когда ты водивфя, имя-то тебе даи?

— Имя? Имя дали. Семён… Семёныч…

— Ну, Фемён Фемёныфь, пвохи твои дева, — авторитетно подытожила рыба. — Гайюн тут один, в двух кабейтовых к февеву. На ватонувфем гавиоте. Допвыть-то фмовеф, ийи фавфем уве помиваеф?

— Откуда? — вздрогнул Сенька.

— К февеву, — небрежно махнула плавником рыба.

— Не, — обречённо замотал головой Сенька. — Я туда не умею.

— Ну давай, фто ви, довеву, — сказала добрая рыба и, подхватив Сеньку под мышки, поволокла его куда-то прямо по зарослям морской капусты.

Через четверть часа Сенька, облегчённо отдуваясь, восседал уже на другом коралловом рифе, рядом с затонувшим галиотом.

— Ну я пофва, — сказала рыба, с удовлетворением оглядев преображённого Сеньку. — Ты, ефви не помвёф, ваходи — пофтвекофем о том, о фём.

Сенька, хоть и не понял, но на всякий случай согласился, сказал: «Пока» и остался ждать акул.

Прошло довольно много времени, акулы не появлялись. Сенька успел выкурить уже четыре сигареты, а они всё шлялись неизвестно где и никакого интереса к приговорённому не выказывали. «Сволочи», — ожесточённо думал Сенька, гася последний бычок о подмётку. Он ещё раз огляделся в поисках урны и, в который раз не найдя её, снова сунул окурок в карман. «Провонял весь — мать прибьёт», — с грустью констатировал он, когда обнюхал рукава. «А она уже, между прочим, волноваться начала», — добавил паники внутренний голос.

Сеньке стало нехорошо. «Может, вернуться?» — подумал он и тут же отогнал эту трусливую мыслишку. Ну уж нет! Он — пират и должен встретить смерть, как подобает пирату. Он отхлебнул из фляги рому, гордо лёг на дно, подумал хорошенько и во избежание лишнего предлога «на» вытянул руки по швам.

Время шло.

Рыба приходила ещё дважды. Сначала любопытствовала, зачем всё-таки Сенька рвался в гальюн. Сенька меланхолически объяснил. Рыба разинула рот и долго плавала вокруг него, пристально вглядывалась ему то в глаза, то в уши, а потом уплыла, так ничего и не сказав, но через некоторое время вернулась вновь. Теперь её интересовало, не встречал ли Сенька сёмгу.

— Едал однова, — скучно ответил Сенька.

***

Потом он уснул и проснулся. Захотел жрать. Съёл яблоко. Выкурил ещё три сигареты…

«Пошли они все в задницу со своими акулами», — зло подумал он, в конце концов, и захрустел затёкшими суставами.

Он прицепил шпоры с насечками, оправил красный пояс и смахнул пыль с четвёртого дана. Тряхнул манжетами.

— Как там «чёрт побери»-то на гишпанском? — спросил он незнамо кого и полез за пазуху, к словарю.

— Ты, главное, не забудь на карте место отметить, — хмыкнул откуда-то с вант галиота внутренний голос. — Золотишко-то, небось, ещё пригодится.

— С тобой я на берегу разберусь, — холодно пообещал ему Семён, не отрываясь от книжицы.

Почуяв непреодолимую потребность повидаться напоследок с гальюном, внутренний голос пополз по вантам вниз…