Когда я слышу его, мне кажется, что нет ничего проще, чем ходить по воде.

Он — это Чезаре Сьепи. Я сейчас расскажу вам о нём. Не о том, какой он в жизни, — я не знаю этого; не о том, какой он на сцене, — я видела его только на фотографиях. О том, какой он «мой» Мефистофель. И — «мой» Фигаро. Мне очень хочется рассказать именно об этом, даже если я всё перевру, даже если вы никогда не услышите его самого и даже если он никогда не станет «вашим».

О судьбе

Son lo spirito che nega

Sempre, tutto; l’astro, il fior…

Il mio ghigno e la mia bega

Turban gli ozi al Creator…

Я искала «своего» Мефистофеля очень-очень долго. Начала поиски с Фёдора Шаляпина, и это естественно: именно Шаляпин заставил мир слушать Арриго Бойто, и именно с Мефистофелем связан самый сложный творческий поиск артиста.

Сказать по правде, когда я услышала шаляпинского Мефистофеля — «лучшего Мефистофеля всех времён и народов» и «одну из самых горьких неудовлетворённостей» великого певца, я сначала онемела… А потом долго смеялась, и это был очень грустный смех.

Нет, пел Мефистофеля Шаляпин, как и всё, безупречно, и тёплый его, солнечный голос ни разу не изменил ему, и слух мой был заласкан до экстаза. Но вот сердце…

Я не верила Шаляпину — ни в одном куплете. Не верила — и с горечью понимала, что все те сомнения, страхи и «неудовлетворённости», которыми была напитана жизнь гениального баса в «Мефистофеле», родились далеко не на пустом месте. Мастер есть мастер: публика может выть от восторга и срывать премьеру, вызывая артиста на авансцену из облаков, но внутреннего судью не обманешь ни громом аплодисментов, ни баснословными гонорарами.

Слов нет, он виртуозно пел Мефистофеля.

Но он только пел. Счастье, что публика не знает разницы.

…Потом были Эцио Пинца, Борис Христов, Пасеро…

Я искала — скорее по инерции, чем и вправду желая найти. Я уже оставила надежду услышать бас, который справится с этой партией. Нет, значит, нет. Не родился. Не судьба. Да и сложен, ох, до чего же сложен упрямый композитор, которому мало было заткнуть за пояс Гуно, который — страшно подумать — замахнулся на самого Вагнера и до сих пор заставляет артистов и постановщиков бессильно разводить руками и шаркать ножкой!

Но однажды…

   …я услышала Сьепи.

О нём

…Voglia il nulla e del…

                                  Creato

La ruina universal.

      La ruina universal.

         E atmosfera mia…

            E atmosfera mia vital…

Он не поёт.

Он — идёт.

Идёт сквозь эту странную почти немузыку Арриго Бойто — вальяжно и неспешно; притворяясь то пьяным, то лукавым, то страшным, то добродушным. Он пишет свою партию сам, прямо по ходу пьесы, не зная ещё, какой будет следующая строка, в каком месте он сделает репризу, а в каком — паузу, где расставит акценты, каким станет рефрен…

…Cio che chia…

                  ma… si…

Картавый, без стеснения ломающийся в верхах, бездонный бас — откуда в нём эта почти мальчишеская дерзость, эта упоительная нежность на грани женственности, где он взял эту предельную, отчётливую неприкаянность?!

А ведь он и впрямь видел небо из преисподней… Не мог не видеть.

Или мог?

О знаках преткновения

…Cio che chiamasi peccato

      Cio che chiamasi peccato

         Cio che chiamasi peccato

Morte e Mal.

Я знаю, знаю, что здесь в каноне положен восклицательный знак. Просится он здесь, как ни верти, и я понимаю это той частью ума, которая вечно обращена к закону. Вот только Сьепи рассудил иначе — и в его спокойном утверждении столько достоинства и силы, что нельзя не поставить здесь точку. Даже зная, что он расхохочется ей вслед.

Восклицательный знак, конечно, выше и убедительней. Объёмней. Восклицательный знак умеет заменять собою предложения и даже абзацы. Иногда даже целые книги.

Точка ничего не умеет заменять.

Но точка — всегда плотнее.

О любви и смерти

Rido e avvento — questa sillaba:

«No».

Struggo, tento, rugo, sibilo.

«No».

Как ему к лицу это ленивое, высокомерное: «No»! Я улыбаюсь, когда слышу здесь его сонорный — нарочито затянутый, словно не желающий размыкаться оперным полу-а, положенным вместо нормативного о.

И вот здесь, на этом самодовольном: «Н-нет», — я понимаю, отчего меня не трогали величественные, потрясающие богатством и мощью голоса, которые я слышала прежде. В этих голосах было всё: и громы с молниями, и дух мятежный, и суть неземная, и величие неохватное, — всё. Одного только не было — несокрушимой мужской уверенности в себе. Мефистофель был фетишем и одновременно кошмаром наяву для тех, кто вживался в эту роль. Перед ним трепетали — и бежали его, словно стоял он уже во плоти на подступах к Магиддо: грозный и навеки падший, ещё не поверженный, но уже начисто проклятый.

Бежали его, а получалось — себя.

Вечный страх искуса и геенны огненной в расплату: спасуйте перед ними — и в вашем творчестве немедленно появится что угодно, за исключением гармонии.

Я не знаю, что сказал бы на этот счёт сам маэстро Сьепи. Я знаю одно: в его голосе нет ни священного трепета, ни мыслей о расплате. И страшная лёгкость его дьявола, грядущего уничтожить Солнце и Землю…

Так развратный и чуткий любовник брезгливо обходит серийных кремовых дам и с наслаждением обольщает равную себе, суля не ласку, но свободу.

Есть люди, для которых и соитие смерть.

И есть те, кому сама смерть — лишь начало соития.

О силе и слабости

Mordo invischio,

Struggo, tento, rugo, sibilo.

Fischio!

      fischio!

            fischio!..

Он не поёт.

Фиглярствует!

И чёрт меня возьми, если и фиглярство ему не к лицу!

В величии шутовство или…

…сила, которая сильна настолько, что с лёгкостью может позволить себе быть слабой? — я не слышала подобного ни до, ни после.

О низости и величии

А знаете, что самое удивительное в этом одичалом Мефистофеле?

Фигаро.

Картавый Сьепи поёт Фигаро — отчаянно рвущийся в бездну зверь посажен на цепь.

…И я не могу стряхнуть с себя наваждение. Мне слышится в его глумливых, кривлявых во все стороны речитативах и ариях всё та же пьянящая, грозная нежность, всё та же немыслимая сила вечного бунтаря, который не пел, рецитировал, словно заклятье:

Parte son d’una latebra

Del gran Tutto: Oscurita.

Son figliuol della Tenebra

Che Tenebra tornera…

И я понимаю: в тот час, когда не останется ни Солнца, ни Земли и свихнувшийся гаер обнимет прелестную лгунью, — как жаль, что некому будет удивиться, насколько схожи они — потасканный жизнью бастард и князь мира сего, любовник субретки и разрушитель вселенной.

Свисти, паяц! Кривляйся самозабвенно!

Я верю тебе. Не могу не верить.

В шутовстве величие или…

…сила, которую, изнасиловав, так и не сумели сломить? — я и знать не знала, что такое можно выразить маленькой каватиной.

О параллельных прямых

Говорят, что Чезаре Сьепи — это прежде всего уникальный Дон-Жуан, и нет Дон-Жуана интереснее Сьепи. Говорят, что его Филипп II свёл всю Америку с ума буквально за один вечер. Говорят, что он равно блистательно пел и Спарафучиле в восемнадцать лет, и Великого Инквизитора в двадцать четыре, и Бориса Годунова в пятьдесят, и Фиеско в таком возрасте, о котором певцы стараются даже не думать. Говорят…

О Фигаро, впрочем, почти ничего не говорят. А о Мефистофеле говорят хоть и с уважением, но как-то растерянно и почти скороговоркой. И очень, очень быстро стараются перевести разговор на Дон-Жуана.

Ах, волшебный ловелас, воистину заставивший терять головы и женщин и мужчин! Несравненный Дон Хуан де Чезаре, искристое шампанское, пленительный распутник, полный изящества и сумасбродства…

Есть от чего прийти в восторг. Не говорите мне, что нету, не поверю. Своими ушами слышала: есть. Но не Дон-Жуана я искала так долго и так безнадёжно. Для меня маэстро Сьепи навсегда останется подкидышем Мефистофелем — его светлостью Фигаро.

Rido e avvento — questa sillaba:

«No»…