Почитав за несколько дней несколько попыток самоанализа (это эпидемия?), я в очередной раз поняла, что в мире ничего не меняется и количество несчастных на квадратный метр площади не сокращается ничуть. В каждой из прочтённых исповедей — тяжелейший невроз, в каждой — глубочайшие и совершенно неразрешимые противоречия между человеком и миром. Люди — формально зрелые, формально образованные, имеющие доступ в интернет, трудоустроенные, имеющие опыт личной жизни и перспективы, — пишут о своей судьбе, как о каком-то кошмаре, сродни бесконечной полосе препятствий, которые, с одной стороны, обязательно надо преодолеть, но с другой — преодолеть невозможно. Мир обрушивается на них буквально со всех сторон, так что по прочтении очередного откровения невольно задаёшься вопросом: «Почему этот безальтернативный кретин до сих пор не помер?»

Тут надо сделать примечание: я веду речь не о тех, кто был серьёзно болен с детства и поэтому не вылезал из больниц; и не о тех, кого в детстве лупили по голове лопатой, а по заднице — шнуром от телевизора; а также не о тех, кого родили просто потому, что мать прозевала все возможные сроки для аборта; и даже не о тех, кто жил пусть и в душевно тёплой, но бедной обстановке. Я говорю о людях, которые родились, по их собственным словам, в полностью благополучных (более того, непростых, «статусных») семьях, которые с самого детства были здоровы, которых никто и пальцем не смел тронуть, которых родили с огромным на то желанием, а потом совершенно сознательно любили, кормили, одевали и развивали. Это у них: неврозы, уход от мира, депрессия, «духовные искания» и прочий классический набор по списку.

Почему?

У меня есть ответ (точнее, версия), и чтобы изложить его, я должна обратиться к собственному детскому опыту.

Я была что называется «средним» ребёнком, то есть родилась и жила в более или менее стандартных условиях: родители у меня не «мажорные», детство я провела частью с ними, частью с бабушкой, а развивалась примерно так же, как и почти все мои сверстники: читать научилась лет около шести, языками и музыкой со мной до школы никто не занимался, зато пытались развить мою пластику занятиями по хореографии (без толку). С того момента, как я пошла в школу, родители практически перестали контролировать моё развитие. Следили, разумеется, за оценками, за поведением в общих чертах, спрашивали, насколько хорошо я усвоила заданный материал и не нужно ли помочь, но в основном этим и ограничивались. Зато они предоставили мне кучу возможностей для развития всего, чего только можно. Так, например, мы с матерью примерно два-три раза в год (на каникулах) ездили когда с экскурсиями, а когда и сами по себе по всяким городам и весям — это всегда было невероятно интересно! Кроме того, постоянно и очень активно пополнялась домашняя библиотека, причём пополнялась не только беллетристикой, но и альбомами по искусству. Поскольку в искусстве я ни в зуб ногой и даже рисовать не умею, я к этим альбомам относилась с огромным почтением и очень часто их рассматривала, что опять-таки пошло мне на пользу.

Кроме того, в десять лет меня отправили заниматься музыкой по классу фортепьяно — это был цирк с конями, который начался моей забастовкой, объявленной училке по специальности, а до кучи хору и урокам сольфеджио. Училка нарвалась на забастовку, потому что позволила себе ударить меня по руке указкой: я что-то неправильно сыграла. После этого я сказала, что никогда больше не пойду к ней на занятия, даже под угрозой расстрела. Хор и сольфеджио меня просто усыпляли, поэтому торчать в музыкалке дополнительные два часа в неделю я считала безумием (я вообще ненавидела фортепьяно, я хотела играть на скрипке. Но подходящего для скрипки слуха у меня не обнаружили и посоветовали моей маме сделать из меня пианистку — для пианистки слух у меня был подходящий. Мама вняла совету: для неё что скрипка, что пианино — один баян. А я была о-о-очень несчастной — подать сюда дежурный платочек! А-а-а!!! — и всё время стремилась увильнуть от этой чёртовой «пианины», как называла инструмент моя прабабушка). Так вот, поскольку школа была даже не районная, а так, местная, профсоюзная, с моими чудачествами легко смирились и позволили заниматься у другой учительницы и только по одной специальности, минуя и сольфеджио, и хор. Не знаю, много ли я потеряла, но мне кажется, что я потеряла бы гораздо меньше, если бы вместо этого пианино занималась в каком-нибудь театральном кружке. Во всяком случае, с того момента, как я отбарабанила что-то на последнем экзамене, у меня надолго пропало желание играть на фортепьяно. Плюс был только один — в «пианине» очень прекрасно умещались потенциально опасные вещи. Например, стек для верховой езды. В критические моменты (а их была прорва) я засовывала его под крышку — чисто на всякий случай, чтоб родителям на глаза не попался… а то мало ли. Туда же отправлялась и вся упряжь, включая трензеля и любые ремни. Нет, не надо думать о моих родителях плохо, это скорее я была перестраховщицей, чем они маньяками.

Вернёмся, впрочем, к теме. Итак, роль родителей в моём развитии была среднестатистическая: они научили меня говорить, читать, считать, плавать и выживать (мы много путешествовали «дикарями»), а также поспособствовали тому, чтобы я узнала, чем отличается Барток от Черни, а Микеланджело от Босха.

Примерно так же воспитывались дети, с которыми я общалась в школе. Были, конечно, и дети «статусных» родителей, и дети алкашей, и дети-сироты (да, у нас был изумительно разношёрстный класс — начиная от манерной дочери какого-то дипломата и заканчивая придурковатым сыном вора-рецидивиста), но в среднем дела у всех обстояли где-то так же, как и у меня.

И вот что я заметила, пока наблюдала за своими одноклассниками, пока они меня боялись, пока считали ненормальной.

Дети из «средних» семей — вот таких, как у меня, где родители не слишком обременяли ребёнка интеллектуальным и физическим развитием, — относились к жизни и её перипетиям куда как легче, чем все остальные. Ладно, в неблагополучных семьях трепетное к жизни отношение объясняется довольно просто: человек чувствует себя ущербным по факту ущербности своего статуса. А что происходит в семьях архиблагополучных?

А в семьях архиблагополучных… всё обстоит в точности так же, как и в неблагополучных: человек считает себя ущербным по факту отличия своего статуса от статуса большинства.

Я не могу сказать, что у меня не было детских обид на всех окружающих. Нет, я иногда приходила домой страшно расстроенная и жаловалась матери на то, что со мной никто не хочет дружить. Я вообще очень переживала прохладное к себе отношение со стороны класса. И, разумеется, когда мама уверяла, что «это пустяки, дело житейское», я ей не верила, мне казалось, что это навсегда, а мне следует убиццо… «Но желательно в июле и желательно в Крыму». Пообедав, я шла гулять — а на улице была толпа всего потрясающего, начиная от луж, где — подумать только! — можно пускать кораблики, и заканчивая крышей голубятни, откуда видно решительно всё. И мне становилось попросту не до класса и не до его ко мне отношения: жизнь окружала меня во всей своей полноте, во всей пёстрой и разухабистой красоте реальности.

Если в это время во дворе играли другие дети, я без тени смущения присоединялась к ним. Во дворе отношения были чуть попроще и потеплее, чем в классе. Видимо, потому что в классе все заняты индивидуальной работой, а тут вроде как коллектив. Так что в «резиночку», в «классики» и в футбол я наловчилась играть очень быстро, вот только в «классики» прыгала всегда на левой ноге — она у меня «уверенней», чем правая, — что безумно раздражало поначалу других девок («Опять выпендривается! А чё она всё время выделяется!»). Но девки, к счастью, быстро привыкли, да и не так уж часто я среди них маячила, чтоб надоедать своим «выпендрёжем».

А вечером меня ждала книжная полка, и там были и Дюма (он был вообще вне конкуренции), и Гюго, и Сервантес (поручик, молчать, я не читала этого постинга, я не подписана на этот журнал, я имею полное право ржать наедине с любимым мужчиной!), и Саббатини, и Жюль Верн (который, правда, читался мною исключительно в связи с морской тематикой), и Марк Твен, и Шекспир, и Лопе де Вега, и Киплинг…

Я, в общем, была очень «книжным» ребёнком, оттого и засыпала, и просыпалась с мыслью о приключениях и неведомых землях. И мой мир (а я не верю, что существуют дети, которые не создавали бы своего мира) был абсолютно приключенческий: я жила где-то на границе шестнадцатого и семнадцатого веков (естественно, таких, какими я их представляла, то есть сугубо романтичных), и у меня было, разумеется, другое всё, начиная от имени и пола и заканчивая судьбой. И это всё было чудовищно увлекательно, настолько увлекательно, что когда меня возвращали (как правило, цинично и без лишних предисловий) к реальной жизни, я готова была провалиться на том же месте, где стояла. Точнее, сидела, потому что подобные возвращения происходили обыкновенно посреди какого-нибудь особо занудного урока. Реплики типа: «А?» или «Чё тебе?» — с которыми я обращалась к соседу по парте, когда он, пару раз услышав мою фамилию, ощутимо пинал меня под рёбра, были в порядке вещей. Учителя в таких случаях почему-то приходили в ярость… после чего в ярость неизменно приходили мои родители. Это всё в целом было очень тягомотно.

Но жили так.

И так же (с некоторыми отличиями, но в целом именно так) жили все мои сверстники в среднем. Какая бы дистанция нас ни отделяла друг от друга, но так или иначе мы друг с другом всегда делились какими-нибудь неприятностями или, наоборот, радостями. И я, разумеется, сравнивала свою жизнь с жизнью всех прочих (а кто не сравнивал?) и, разумеется, делала выводы: в каких-то случаях весьма утешительные, в каких-то сугубо прискорбные. В чём-то мне повезло с родителями больше, чем остальным, в чём-то — меньше.

Так, например, мне позволялось гулять в пределах всей Москвы уже с девяти лет; кроме того, я сама могла решать, каким предметам уделять больше внимания, а каким — меньше; опять же, ни мать, ни отец никогда не проверяли мою домашнюю работу придирчиво, в смысле её приготовления они верили мне на слово. Но у всего этого была и «решка». Жёстким условием, от которого я невероятно страдала класса до девятого, был режим дня: на часах десять — я должна быть в постели. Тот факт, что я не засыпала часами и нередко, дождавшись, пока лягут родители, включала свет и читала часов до двух-трёх, во внимание не принимался, и фильмы, начинавшиеся в 21:40, мне смотреть не позволялось. Оборжаццо, да, но в каждой избушке свои погремушки, и на фоне, скажем, обязательных еженедельных выволочек (кстати, совсем не обязательно сопровождавшихся формальным наказанием, как любят представлять себе люди, плохо осведомлённые о теневой стороне детской жизни) или в сравнении с вынужденным «проживанием» на одной кровати с братом или сестрой (не потому, что денег нет на вторую кровать, а потому, что квартира — двухкомнатная «хрущёба» на пятерых, и лишнюю кровать ставить просто некуда) это казалось ещё вполне приемлемым вариантом, потому что у меня была возможность уходить в свой внутренний мир после 21:40, а у детей, которым устраивают еженедельные выволочки, такой возможности не было: им надо было внимательно слушать, что говорят родители, иначе выволочка могла продолжаться бесконечно. Опять же, в одной кровати с сестрицей ночью не больно-то почитаешь.

У меня не было секретера — а он был мне физически необходим, потому что наведение порядка в комнате — это был второй мой неизбывный кошмар. Я ненавижу наводить порядок, но я готова была пойти на компромисс: все мои бумаги (а их даже в детстве были сотни) будут лежать в секретере, мне же, соответственно, достаточно будет только закрыть в конце недели этот секретер одним небрежным движением, — и вот, площадка для уборки готова, а остальное — дело техники. Мама категорически воспротивилась: секретер не поставишь у окна, а девочка и без того близорука. Это был пиздецаргумент, особенно с учётом того, что девочка в любом случае готовила уроки вечером, при искусственном освещении. Я попыталась объяснить это маме, но маме моя логика оказалась до фени, у неё немедленно нашлась своя: «Уроки надо готовить днём!» На горизонте этой логики мне вдруг почудился пиздец уже безо всяких аргументов, и я, сменив тактику, попросила хотя бы письменный стол (чтоб хоть ящики под рукой были). Но письменный стол, как выяснилось, мне тоже был не положен, потому что я жила в гостиной, где должен стоять парадный обеденный стол, а не в маленькой комнате, где можно поставить письменный, потому что в маленькой комнате был балкон. Вы не видите причины, по которой невозможно разместить детскую вместе с письменным столом в комнате с балконом? Я вам сейчас всё расскажу, мне мама однажды объяснила. Дело в том, что если бы я жила в комнате с балконом, то обязательно простужалась бы буквально каждую минуту. Все всё поняли? Итак, во избежание ежеминутной простуды я живу в гостиной (которая без балкона). В гостиной должен стоять парадный обеденный стол (с этим спорить было трудно, потому что гости у нас не переводились), поэтому готовить уроки мне приходилось за парадным обеденным столом. А бумаги хранить, соответственно, в тумбочке, встроенной в «стенку» и отстоящей от стола шага на четыре. За четыре шага можно сделать очень много, например, усеять полквартиры бумажками — это вообще не вопрос. Но убираться надо было обязательно каждую субботу. Максимум — каждое воскресенье. Не могу сказать, что такая обстановка способствовала укреплению моей нервной системы. Но на фоне обстановки, в которой жили некоторые мои сверстники, она была вполне приемлема, так как мама кормила меня не магазинными пельменями, а домашними, и не перловым супом из полуфабриката, а нормальными щами. А за пироги с лимоном я была готова простить какую угодно планировку.

Припереть в дом гитару, и терзать слух окружающих мне позволили вполне безропотно. Равно как и ездить верхом с риском свернуть себе когда-нибудь шею (ибо моя верховая езда начиналась не под присмотром тренера, а на деревенской конюшне, где не существует не только присмотра, но даже и самого такого понятия). А вот девочке, с которой мы более или менее нормально начали общаться классе в восьмом, гитару, например, запретили. Не знаю, почему. Она, скорее всего, и сама по сию пору не знает.

Да, за то, что я отказывалась носить «элегантную» женскую одежду (причём в основном дорогую, а иногда и заграничную), в которой выглядела очень «изящно», на меня весьма неблагосклонно смотрели (и выражали массу всяких вербальных упрёков). Из-за этого я тоже маленько страдала, потому что мне принципиально по сараю, как я выгляжу, а именно на этом моё внимание и пытались сосредоточить, причём ежедневно. Зато мне позволяли воплощать самые дикие мои фантазии, и когда мне понадобилось сделать подкоп в конюшню (ибо ключа у меня не было, а конюшня была заперта, а мне туда было надо, причём срочно), папа, узнав об этом, только спросил, чем я копала (потому что лопаты у меня, натурально, тоже не было). Чем-то я, помнится, копала, только уже не помню, чем. Кажется, куском черепицы, снятой тут же с крыши. Твёрдо помню только, что вопросы на этом иссякли. У других родителей, будьте уверены, не только не иссякли бы, но и ещё и дополнились бы маловразумительной нотацией на тему «Как тебе не стыдно! А если бы!..» (объясняй потом, что если бы у бабки были яйца…).

Я совершенно однозначно недополучила родительской ласки и похвалы — это, пожалуй, единственное, что удручало меня по-настоящему. Отец очень чуткий, но очень скованный человек, он нежность проявлять стесняется, а хвалит как бы походя, небрежно, с неизменной насмешкой — обратно стесняется. Зато рявкнуть — это у него получается безо всякого стеснения, очень естественно. Мама — человек, наоборот, деловой, ей вообще не до нежностей. А чтоб заслужить её похвалу, я вообще не знаю, кем надо быть. Нет, знаю. Моей подругой. В общем, в детстве я очень переживала, что моя мама, в отличие от прочих мам, неласковая. Естественно, поначалу я списывала это на то, что во всём виновата сама, то есть недостаточно хороша для её одобрения. Но — удивительно дело! — я очень быстро заметила, что свойство всех вообще мам — одобрять подруг дочерей и не одобрять самих дочерей. Вопрос только в компенсации неодобрения порцией нежности. У меня компенсации не было, у прочих она была. В остальном никаких отличий не наблюдалось. Более того, если моя мама просто одобряла моих подруг (то есть вежливо хвалила их в моём присутствии и интересовалась их успехами), то многие другие мамы (а также старшие сёстры) меня, натурально, почему-то уважали и держали едва ли не за ровню: болтали о работе, о домашних проблемах, просили «вразумить» на какую-нибудь тему их дочерей и т.п. Это мне было удивительно. Нет, я была не против, но мне всегда это было удивительно, потому что таких, как я, распиздяек ещё поискать. Впоследствии я узнала от девочек, с которыми общалась, что им, напротив, недостаёт вот этого родительского признания их равными, и они — во дают! — дико страдают от недостатка такового признания. Я никогда не стремилась к равенству со своими, и мне даже в голову не могло прийти, что для кого-то это может оказаться фактором.

То есть, в принципе, так или иначе баланс соблюдался: у меня были условия вполне сопоставимые с условиями, в которых жили другие дети (для моего характера даже в чём-то более выигрышные и в любом случае объективно сопоставимые).

А вот дети «непростых» родителей (более или менее видных интеллигентных людей, офицеров высшего звена, директоров предприятий, крупных чиновников, преподавателей ведущих вузов, дипломатов) жили совсем в других условиях.

Прежде всего, у таких детей изначально имеется статус, который они обязаны блюсти. Статус, безусловно, имеется у каждого, но у большинства он соответствует статусу всех остальных, так что и обязательства по его сохранности стандартны. А тут — особица. Опаньки. Из этого особого статуса прямо вытекают все следствия, которые я постараюсь перечислить ниже.

Одежду им драть и пачкать нельзя (в СССР, во всяком случае было нельзя): она часто слишком дорогая, чтобы быть повседневной. А другой одежды у таких детей часто нет: семьи слишком непростые, чтобы позволить своим детям одеваться в то же, во что обычно одеваются их сверстники. Следовательно, в играх дети «статусных» ограничены как минимум возможностями одежды (а это очень серьёзное ограничение). Поскольку сохранность одежды должна стать рефлексом, то пачкать и рвать этим детям запрещалось всё, включая рабочие комбинезоны. Никогда не забуду, с каким укором смотрела на свою дочь мама — преподаватель одного из крупных московских вузов, когда эта самая дочь нечаянно пролила немного чая на собственные домашние штаны. Это был ни с чем не сопоставимый экспириенс. Для меня, во всяком случае.

Вести себя дети из «статусных» семей обязаны «прилично», т.к. в противном случае пострадает репутация их отцов или матерей (и ведь пострадает, что самое скверное, ибо соседи, они такие, они не преминут ткнуть родителя носом: дескать, «в очках» или «при погонах», а воспитывать не умеет). Отсюда — сознательное исключение из набора возможных паттернов поведения не только многих опытов, но даже и просто открытой дискуссии. Девочки-подростки из «статусных» семей в ситуациях, когда я начала бы активно спорить, чаще всего либо избегали спора (в лучшем случае), либо в «доказательство» своих тезисов переходили на личности или принимались шантажировать (например, грозились не дать напрокат велосипед). А в играх типа «щас мы туда залезем, только вот тут придётся штакетник отодрать, а вот тут — рубероид подрезать» они вообще никогда не участвовали.

Ясно, что такая манера поведения уничтожает возможность наладить контакт со сверстниками ещё вернее, чем любая «ненормальность».

Учиться читать (а нередко и писать, и владеть иностранным языком, или, например, разбираться в чертежах и прочих схемах) они начинают очень рано, лет с четырёх. С одной стороны, это и к лучшему: даёт альтернативу играм, участвовать в которых не позволяет дорогая одежда и требования к поведению. Но с другой стороны, это отнюдь не способствует ни социализации как таковой, ни даже мысли о необходимости социализироваться (т.к. имея возможность в любой момент свалить от проблем с другими ребятами в книжную или иноязычную, или инженерную иллюзию, деть безнадёжно теряет навык коммуникации, что в раннем возрасте, имхо, критично). В школе к этой проблеме добавляется ещё одна — необходимость учиться на «отлично». «Четвёрки» часто вызывают неодобрение в «статусных» семьях, потому что это «недостойная» оценка.

Вообще, требование быть выше «этого» предъявляется к «статусному» ребёнку едва ли не на каждом шагу, и попасть под это требование может что угодно, вплоть до мороженого.

Но это всё были, так сказать, цветочки. Сейчас пойдут ягодки. Ягодка первая: в «статусных» семьях есть порядочно секретов — в прямом смысле, ибо работа у людей по большей части ответственная, серьёзная, а от детей, как ни верти, полностью скрывать все тайны не получится — какая-нибудь да обязательно просочится и породит кучу вопросов. Тогда детям без экивоков, на полном серьёзе, по-взрослому, объясняют, что у папы в случае огласки стрясётся такой геморрой, о каком ни в одной приключенческой книге не напишут даже за бешеные деньги. Потому что это сугубо неромантичная проза жизни, так точно. Обычно эта проза жизни имеет вполне конкретный денежный эквивалент (бывает, что и конкретный срок, но я рискну предположить, что такие сведения к детям просачиваются исчезающе редко, а значит, это уже сродни форс-мажорным обстоятельствам, от которых и сам Ллойд не застрахован). Таким образом, на детей сваливается ответственность за сохранность как минимум значительной части семейного бюджета — развлечение то ещё.

Тут надо оговориться: за малую часть семейного бюджета несёт ответственность любой ребёнок, посланный в булочную за коврижкой. Любой же ребёнок, допущенный к обсуждению семейного бюджета, имеет полное право счесть себя ответственным за сохранность части бюджета, если его мнение учтено.

Но вот за существенную часть семейного бюджета (а тем более за семейный бюджет в целом) никакой ребёнок в норме никогда не ответственен. Но это в норме. А вот в «статусных» семьях — запросто. «Об этом нельзя говорить: не дай бог кто-нибудь из папиного начальства узнает, что это известно посторонним! Папу уволят (понизят в должности, лишат премии, лишат привилегий, не пустят за границу — список продолжить)».

С этим грузом ответственности иной ребёнок живёт с очень ранних лет. Фактически, первое, чему серьёзно учат детей в «статусных» семьях, — это скрытность. Тоже не лучшее качество для социализации в среде себе подобных.

Теперь добавьте сюда же гиперопеку, к которой склонны очень многие мамы при «статусных» папах. Вы не знаете, что такое гиперопека, если мама просто наматывала вам на шею шерстяной шарфик и «строго-настрого» наказывала ни в коем случае его не снимать. Потому что возможность снять его, переступив порог квартиры, у вас всё-таки оставалась (а если вы ею не пользовались, боясь осваивать стезю художественного вранья, то доктор вам — только вы сами).

Гиперопека — это когда в придачу к шарфику вас снабжают бабушкой. И вы гуляете только в поле её зрения. И когда шарфик уже натрёт вам шею до красноты (а вы в это время лепите снежную бабу, то есть двигаетесь, и весьма активно), вы будете ходить вокруг этой бабушки вприсядку и ныть: «Ну, ба-а! Ну, можно я сниму-у! Ну, пожа-алуйста! Ну, я так больше не могу-у!» А бабка будет твердить, как заведённая: «Нет, нельзя! Нет, счас домой пойдёшь! Я кому сказала, не трогай шарф!»

В какой-то момент она до кучи начнёт стыдить вас перед своими подружками, такими же старыми пердуньями: «Вот, она всегда настырная такая: и ноет целыми днями, и канючит!» Если у вас железобетонные нервы или если вам наплевать на мнение окружающих, вы, конечно, не разревётесь. Но у детей в «статусных» семьях почти никогда не бывает ни того, ни другого — и вот вы, не дожидаясь бабки, врываетесь в подъезд и уматываете домой, так и не долепив снеговика. А дома мама, да. Которая нацепила на вас этот блядский шарфик, который вы даже блядским назвать не можете, потому что это неприлично. В результате вы не чувствуете за собой права считать в полной мере своим даже и снеговика, потому что помогали лепить только очень маленькую его часть, и отлично это понимаете. И вот, вы смотрите вечером в окно на этого уёбищного снеговика (или проходите мимо него утром, по дороге в школу) — и чувствуете, как всё ваше маленькое естество переполняется жгучей завистью. Кто уже почувствовал, тот, видимо, понял, что следующим этапом будет желание расхерачить этого снеговика как можно быстрее, но только так, чтоб никто не видел. В идеале — чужими руками. Ладно, в крайнем случае просто отвернуться от него.

Сюда же прибавьте постоянные указания на то, что «ты не такой, как все», но не в смысле «ненормальный», а в смысле «из высшей касты». Правила внутрикастового поведения безапелляционно внушаются «статусному» ребёнку даже в том случае, если он замечает в этих правилах очевидную дискриминацию своих высших авторитетов — мамы и папы. Так, например, детка отлично знает, что Палваныч — гондон. Но не менее хорошо детка уяснила, что когда гондон Палваныч появляется на пороге их квартиры, отец отнюдь не отправляет его в пешее эротическое путешествие, а напротив, с приветливой улыбкой сдаёт ему территорию. Если вы не наблюдали что-то подобное на примере собственных родителей или родителей своих друзей, вам, скорее всего, будет очень сложно понять, насколько это унизительно для ребёнка. Однажды при появлении такого Палваныча дочь хозяина квартиры, с которой мы в это время играли, бесцеремонно и очень торопливо выставила меня вон под каким-то откровенно липовым предлогом. Мы могли спокойно продолжать играть у неё в комнате: жилплощадь позволяла, и родители были совсем не против. Но мне велено было покинуть помещение, и я его покинула, преисполненная величайшего сочувствия к этой бедной девочке. Я шла домой и гадала, сколь же часто ей приходится страдать по малодушию своего отца и сколь же глубока должна быть эта никогда не заживающая рана. Серьёзно, мне было её очень жалко.

В некоторых случаях статус (устами всё тех же родителей), наоборот, прямо диктует ребёнку занимать доминантную позицию — а ребёнок, например, от природы пассивен, он не хочет ни над кем доминировать, ему это неинтересно, у него это не получается. И вот, он ежедневно выслушивает тысячу упрёков в «бесхребетности», «бесхарактерности», а то и вовсе «безмозглости»…

И так далее, и так далее. И сумма всего перечисленного давит на вас годами.

И наверняка я что-то важное упустила. Оно и понятно: во-первых, я пишу как сторонний наблюдатель, а во-вторых, прошло уже очень много лет, и многое забылось. Наверняка в каких-то случаях будут более выражены одни ситуации, а в каких-то другие. Наверняка у каждой ситуации есть масса специфических вариаций. Наверняка есть и такие «статусные» родители, которые охотней пошлют нахуй Палваныча, кем бы он ни был, чем позволят своему ребёнку чувствовать себя ущербным. Но мы сейчас говорим о том, что порождает у бывших «статусных» детей кулинарный набор, с которого мы начали, а не о том, что способствует их нормальному становлению.

Так вот, всё перечисленное и порождает тот самый «мильон терзаний», из которых уже повзрослевшему мальчику или девочке приходится выдираться как буквально из собственной кожи.

Потому что всё перечисленное — это такой сгусток противоречий, по сравнению с которым необходимость поддерживать порядок в отсутствие секретера превращается в интереснейшую творческую задачу.

С одной стороны, ребёнок чувствует себя по-взрослому материально ответственным, то есть без дураков взрослым же. Но с другой — он вынужден подчиняться отцу и матери, причём во всём, включая злоебучий шарфик.

С одной стороны, у ребёнка есть всё и даже чуть-чуть побольше, чем всё. Но с другой — он не имеет и сотой доли возможностей распорядиться имеющимся.

С одной стороны, он — каста, высшее общество, элита; его отец — большая шишка. Но с другой — завтра придёт Палваныч, и шишка превратится в синяк, который будет ныть ещё очень долго.

С одной стороны, ребёнок прекрасно образован и вообще развит на зависть окружающим мамам: он отменно воспитан, он вежлив, он дипломатичен (читай: может найти компромисс в любой ситуации), он владеет иностранным языком, а на его одежде нет ни пятнышка. Но общаться на равных при всём своём великолепии он может только с такими же, как он.

Потому что с другими детьми разговаривать ему — не о чем.

И если вы думаете, что он от всего этого счастлив, как павлин на выставке, то вы глубоко заблуждаетесь. Он несчастен так, как вам, детям «простых смертных», и не снилось, даже если вы однажды целую ночь напролёт рыдали в подушку на тему «Меня никто не понимает, кирдык рассудку моему».

Его рассудку кирдык настал ещё лет в пять, кабы не раньше. Виртуозно развитый и доведённый до совершенства стокгольмский синдром — вот что такое скорбь, тоннами выливающаяся на просторы интернета из глубин «статусных» душ.

Слава интернету, не правда ли?

Повзрослев, такие люди делятся на две крупные категории. Одни смиряются с предложенной моделью поведения и следуют стопами своих родителей, то есть поступают в престижный вуз, «удачно» выходят замуж и женятся (на таких же «статусных» — это почти наверняка, потому что другая среда не примет их, равно как и они не примут человека из другой среды), рожают детей, и круг замыкается. Вторая группа (именно она и пишет свои исповеди) пытается вырваться из этого круга: мечется от одной методике к другой и в какой-то момент находит способ, позволяющий решить одну или две проблемы, возникшие как следствия первичных (например, переезжает или меняет работу (возможно, вместе со специальностью), заводит семью или наоборот, разводится, порой даже меняет свою внешность — не суть). Дальше человека охватывает эйфория, он превращается в неофита найденного образа жизни. В любом случае первое время ему фартит (это биохимия), но проходит время, фартить перестаёт, а жизнь, между тем, не меняется, фундаментальные проблемы остаются неразрешёнными, и ценность прежних достижений кажется уже незначительной (потому что затрагивали они следствия, но не причины). Если развивать сценарий ещё дальше, то тут окажется вилка: либо такой человек опустит руки и перестанет трепыхаться, то есть уйдёт на дно и очень быстро умрёт в буквальном смысле, либо вернётся в среду, из которой вышел (что маловероятно, но теоретически возможно), либо найдёт ещё одну методику (тогда этап повторится), либо, наконец, признается себе самому, что проблема лежит не на поверхности, не там, где он её якобы отыскал, измыслив рецепт изменения статуса, а на дне Мариинской впадины — там, где покоится отношение к статусу.

К любому статусу.