1. Машина деконструкции

Постсоветские интеллектуалы, как известно, настроены в большинстве весьма критически по отношению к советскому марксизму. Большинство перешло в другие философские партии. Мы привыкли думать, что наследниками советского марксизма являются только единицы, оставшиеся, в общем, верными знамени. Но это не так.

Профессор Михаил Эпштейн, работающий в США и называемый сетевыми источниками «теоретиком русского постмодернизма» также не отказывается от преемственности. Вот как он пишет:

«Мне представляется, что сходство постмодернизма и коммунизма как программных методов воздействия на общественное сознание далеко не случайно, они представляют собой в России две фазы становления одного идейно-эстетического проекта. Если коммунизм провозглашал грядущее торжество идей, преображающих реальность, то постмодернизм обнаруживает уже отсутствие какой-либо другой реальности, кроме реальности самих идей (знаков, образов, наименований).»

М. Эпштейн отмечает также, что и на Западе главные приверженцы постмодернизма являются людьми левых взглядов. Но кроме таких достаточно общих связей Эпштейн рассматривает основные явления постмодерна и всем им находит корреляты в советском прошлом.

Вот кратко те его мысли, что имеют отношение к обозначенной теме советской философии:

Симулякр и гиперреальность -

«Такое поддельное событие, которое якобы отражает некую реальность, а на самом деле заменяет эту отсутствующую реальность, называется симулякром. Например, предвыборные съезды американских политических партий, передаваемые по национальному телевидению, - это в значительной степени симулякры, поскольку сами партии, как определенные коллективы, обнаруживают свое  существование только перед объективом телекамеры. Но псевдособытие обставляется с такой помпой, передается с такой тщательностью, что миллионам людей оно представляется более реальным, чем события, происходящие вне телевизионного экрана.

Отсюда еще один термин - "гиперреальность", или сверхреальность. По словам Бодрийара,  "реальность  сама идет ко дну в гиперреализме, дотошном воспроизведении реального, предпочтительно через посредничающие репродуктивные средства, такие как фотография. От одного средства воспроизведения к другому, реальность испаряется, становясь аллегорией смерти. Но в определенном смысле, она также усиливается посредством своего разрушения. Она становится реальностью ради самой себя, фетишизмом утраченного объекта: уже не объектом репрезентации, но экстазом отрицания и своего собственного ритуального уничтожения: гиперреальностью."  События, создаваемые специально с целью продемонстрировать реальность того, чего нет,  отличаются особо тщательно выписанным характером. Например,  неизвестно, собирались ли когда-нибудь те урожаи, о которых сообщалось в сталинской или брежневской России, но то, что количество вспаханных гектаров или обмолотых тонн сообщалось всегда с точностью до одной десятой процента, придавало этим  симулякрам свойство гиперреальности. »

Детерминизм и редукционизм -

«Постмодернизм, вслед за коммунизмом, с большим подозрением относится ко всяким тезисам о свободе воли, о самоопределении человеческой индивидуальности. Коммунизм устанавливал зависимость человека от бессознательных механизмов  экономического производства и накопления, от структуры общественных отношений, от законов развития материи и сводил на нет  духовную автономию личности. Постмодернизм устанавливает зависимость индивидуальности от еще большего числа бессознательно работающих механизмов, включая и такие, которые раньше считались наиболее надежными гарантиями личной свободы и самовыражения. Сознание, желание, язык  уже не освобождают от пут материи, от тисков истории - наоборот, в них-то и заключен главный источник порабощения, так что человек оказывается "орудием бессознательного", "машиной желания", "пленником языка". Причем если коммунизм еще обещал человечеству выход из-под бремени экономической необходимости, то постмодернизм не обещает никакого выхода из темницы языка, а утверждает радость игрового существования в  этой темнице.

         Коммунизм провозглашал построение бесклассового общества - и вместе с тем  требовал классового подхода в культуре и идеологии, интересовался в личности прежде всего ее классовым происхождением. Постмодернизм, возвещая конец всяких ценностных иерархий и господствущих канонов (в том числе эстетических), вместе с тем заостряет внимание на этнической, социальной, сексуальной, возрастной идентификации индивидов, которые  оцениваются прежде всего как представители  определенных групп и меньшинств, интересы которых они выражают. С этой точки зрения, женщина-писатель должна выражать в своем творчестве именно феминистские ценности и противостоять  мужскому "шовинизму", иначе она предает своих сестер по классу, т.е. полу. При этом считается, что только сама женщина может адекватно выразить феминистские ценности, это не только ее обязанность, но и исключительное право. »

Что касается теоретического феминизма, то Эпштейн попадает здесь не в бровь, а в глаз. Еще Жаком Деррида, гуру и зачинателем западного постмодернизма был введен термин «фаллогоцентризм», означающий, что примат знания и логики, рациональности, характерный для современной цивилизации, есть порождение мужского шовинизма, также характерного для нее. Сформировалась даже целая «феминистская эпистемология», развивающая эту позицию, которую можно кратко охарактеризовать словами в стиле советской пропаганды «наука — продажная девка мужского шовинизма» (см., например Жан Брикмон и Алан Сокал, «Интелектуальные уловки», гл. 5). Характерный для этого течения метод проявился в СССР еще в первые десятилетия его существования и был зафиксирован Мих. Лифшицем как «вульгарная социология».

Антимодернизм

«Постмодернизм и коммунизм обнаруживают сходство в своем неприятии модернизма (и всех его школ) как устаревшего, "камерного" направления в искусстве. Антимодернизм, антиавангардизм  был принципиальной установкой  сталинской  эпохи  и выступал, по отношению к дореволюционным модернистским течениям (и их отголоскам в советском искусстве  20-х годов), как постмодернизм, преодоление и изживание былого "буржуазного" индивидуализма, субъективистской замкнутости, чистой экспрессивности, метафизического и стилевого экспериментаторства, элитарности, усложненности, и т.д.  "На свет выплыли символисты, имажинисты, декаденты всех мастей, отрекавшиеся от народа, провозгласившие тезис "искусство ради искусства", проповедовавшие безыдейность в литературе, прикрывавшие свое идейное и моральное растление погоней за красивой формой без содержания.  ...Поэты и идеологи господствующих классов стремились укрыться от неприятной действительности в заоблачные высоты и туманы религиозной мистики, в мизерные личные переживания и копание в своих мелких душонках", - так говорил ведущий сталинский идеолог Андрей Жданов в своем знаменитом докладе 1946-го года об Ахматовой и Зощенко.  Здесь представлен  набор почти тех  же самых упреков, которые в более изящной форме предъявляли модернизму его постмодернистские критики на Западе в 1970-80-е гг. »

Формально, здесь можно вспомнить также самого Мих. Лифшица с его критикой модернизма в искусстве. Однако к оценке этого мыслителя стоит подходить с большой осторожностью, т. к. В области теории познания он отстаивал возможность объективной истины и тем самым был противником постмодернизма в одном из важнейших пунктов.

Диалектика и деконструкция

Этот пункт будет важнейшим, так что да простят мне читатели длинные цитаты

«Можно определить деконструкцию как выявление неполноты и недостаточности любого рационального суждения, сведение всех означаемых, т.е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний,  в плоскость означающих, т.е. слов, номинаций, - и свободную игру с этими знаками. Постмодернизм критикует метафизику присутствия, согласно которой знаки отсылают к чему-то стоящему за ними, к так называемой "реальности". Считается, что они отсылают только к другим знакам, а вместо реальности следует мыслить скорее отсутствие или несбывшееся ожидание таковой, т.е. область некоего зияния, бесконечной отсрочки  всех означаемых,  а следовательно, необоснованность самих понятий "подлинника",  "происхождения", "истины".

        Подобное разоблачение "метафизики присутствия", как ни странно, было свойственно и так называемой советской "диалектике", с ее интуицией пустоты, открывающейся за круговращением знаков и номинаций.  Диалектика советского марксизма - это совсем не то же самое, что гегелевская диалектика, которая предполагает историческую оправданность, "субстанциальность" как тезиса, так и антитезиса, которые в конечном счете объединяются в синтезе. Советская диалектика исходила из некоей скользящей, неуловимой, нулевой точки, которую невозможно было отождествить ни с какой последовательной позицией, но которая позволяла осудить и отбросить любую "другую" позицию, объявив ее "метафизической", "недиалектической". В этом заключался внутренний иронизм воинствующей советской диалектики, который более или менее осознавался самими "диалектиками", как  полнейшая релятивность, присущая тоталитарной идеологии.

        Советская идеология любила дискутировать со всеми  теориями, приходящими с Запада: философскими, богословскими, социальными, историческими, литературными, даже космологическими. Каждую из них советская идеология обозначала  как одностороннюю - "субъективистскую" или "объективистскую", "позитивистскую" или "иррациональную", "индивидуалистическую" или "деперсонализирующую" - и возвышалась над ними своей "диалектикой". Но эта диалектика не была, в гегелевском смысле, синтезом критикуемых теорий, т.е. их приятием, снятием их односторонности и  объединением на высшем уровне. Это  была диалектика отбрасывания всех положительных теорий, обнаружения их тщетности, ложности, иллюзорности, - при том, что положительное их снятие так и не происходило.

        Если проследить за движением этого диалектического вихря по советской истории и очертить пострадавшие от него зоны, то обнаружится, что не осталось практически ни одного положительного понятия, которое под тем или другим именем не было бы аннигилировано и выпотрошено с точки зрения "высшей диалектики". Даже святые для классического марксизма понятия подвергались аннигиляции: материализм - под именем "механистического", "вульгарного", "метафизического" материализма;  интернационализм - под видом  "левацкого загиба" и "безродного космополитизма"; "пролетариат" - под именем "рабочей оппозиции" и "пролеткульта"; "коллективизм" - под именем "стихийности", "уравниловки" и "обезлички"; наконец, сама диалектика - под именем "меньшинствующего идеализма", "гегельянства", "релятивизма", "эклектики" и т.д.  Естественно, что еще большей аннигиляции подверглись противоположные, "антимарксистские" понятия - "идеализм", "национализм", "буржуазия", "индивидуализм", "метафизика" и т.д.

        Поскольку диалектический вихрь втягивал и разрушал в себе абсолютно все понятия, остается предположить, что он исходил из некоего вакуума и нес в себе пустую, бешено вращающуюся воронку. И действительно, в "диалектической" борьбе против правого и левого уклонов, против троцкизма и бухаринщины, против бухаринщины и деборинщины, против волюнтаризма и ревизионизма не оставалось такого измеримого участка, на котором могла бы расположиться истина - все располагалось либо слева, либо справа от нее, и сама она приобретала вид остро отточенного лезвия, с которым   Андрей Платонов в "Котловане"  сравнивает генеральную линию партии. Линия есть некая геометрическая абстракция, не имеющая физического измерения  в мире. Но даже образ режущей линии еще слишком спрямляет метод диалектического действия, придает ему позитивный характер, как если бы, не имея своей территории, он все-таки имел свой маршрут. Маршрута тоже не было, поскольку диалектические удары наносились одновременно и справа и слева, то есть место предполагаемой истины находилось не посередине, а нигде.

...

Таким образом, коммунистическая диалектика не просто аннигилировала все положительные понятия, которые перед ее лицом оказывались односторонними и подлежали устранению уже в силу своей определенности (ведь любое определенное понятие имеет свою антитезу и, следовательно, попадает в категорию одностороннего, подлежащего снятию). Тоталитарная диалектика еще и уничтожала ту самую почву, на которой она сама должна была бы стоять, если бы односторонние понятия подлежали какому-то положительному снятию.  Одновременно с крайностями, которые устранялись из предполагаемой точки  центра, эта диалектика аннигилировала сам центр, опорную точку своего исхождения,  и тем самым обнаруживала себя как техника пустотного мышления, своего рода марксистское "дао".  "Не то, не то -  и даже не то, что не то" - полнота беспредельно разверзшейся пустоты, которая нуждается в определенных понятиях лишь для того, чтобы демонстрировать их тщетность и иллюзорность.
 
        Все, что оставалось от аннигиляции  этих понятий и что становилось "завоеванием" диалектики,  были оксиморонные словосочетания, типа  "материалистическая идейность", "диалектический материализм", "революционная законность", "борьба за мир", "оптимистическая трагедия", "единство теории и практики", "свобода как осознанная необходимость", "гармоническое слияние общественного и личного",  "интернациональное и патриотическое воспитание", и т.д. При этом понятия, составлявшие оксиморон, брались уже в таком опустошенном виде, что им оставалось только  держаться  взаимным прилеганием - собственной опоры у них  не было.  В понятиях оставлялось лишь то значение, которое способствовало отрицанию другого понятия. Интернационализм был значим,   поскольку он способствовал отрицанию патриотизма как национализма, патриотизм - поскольку он способствовал отрицанию интернационализма как космополитизма, материализм - поскольку он отрицал идеализм, идейность - поскольку она отрицала  материальное благоустройство,  и т.д.

        Когда такие противоположно направленные отрицания сочетаются в оксимороне, типа "материалистическая идейность" или "интернационально-патриотическое воспитание", они образуют зону активной смысловой пустоты. Оксиморон имеет свою смысловую напряженность, поскольку он демонстрирует сам процесс взаимоуничтожения противоположных понятий.  Они соединяются для того, чтобы обнаружить ничтойность друг друга, а значит - и ничтойность того, что их объединяет. Это не статическая пустота-отсутствие, но активная и даже двойная, самообращенная, "пустошащая себя" пустота, которая поедает не просто "чужое", но самое себя, свое основание.

»

Конечно, из самой игровой сути постмодернизма следует, что здесь верить на слово — себя не уважать. Но в данном случае это не игра.

Здесь упомянуты «механистический материализм» и «меньшевиствующий идеализм». Эти ярлыки возникли в дискуссии 20х-30х гг., во многом определившей лицо советского марксизма. Дискуссии этой посвящена книга Иегошуа Яхота «Подавление философии в СССР».

Вот краткая история этой дискуссии.

Вначале школа Деборина разгромила «механистов» под лозунгами борьбы за диалектику. «Я. Стэн упрекает Степанова в том, что он принижает роль диалектического метода по отношению к современному естествознанию, - обвинение, которое затем станет центральным во всей дискуссии.» - И. Яхот (запомним этот тезис, он в высшей степени характерен). В споре между «механистами» и «диалектиками», возможно, впервые последними был задействован метод идеологического доноса, затем ставший весьма распространенным: «механицисты» были обвинены в ревизионизме.

Но затем сами деборинцы были разгромлены как «меньшевиствующие идеалисты». В этом разгроме не последнюю роль играл лично Сталин. Что характерно, люди, непосредственно проводившие сталинскую линию в философии, заимствовали свои аргументы у обоих разгромленных направлений: против «менльшевиствующих идеалистов» использовались аргументы «механицистов» и наоборот (в конце концов, правда, сталинская линия победила путем уже прямых политических обвинений). Иными словами, они пользовались аргументами, смысл которых был изначально подточен . Такую критику можно было бы счесть словесной игрой, если бы все не было убийственно (даже в буквальном смысле) серьезно.

Результатом стал полнейший отказ от всякого мышления под лозунгом «связи философии с жизнью». Как пишет И. Яхот, «Сошлемся на один хотя бы пример. В 1936 г. был опубликован проект новой конституции. Подходящая тема для «связи» философии с жизнью, с «практикой социалистического строительства». Но вот как это сделал ведущий философский журнал страны в своей передовой статье. Ткачиха-стахановка Гонобобяева, рассказывают авторы, прочитавшая вместе со своим мужем проект новой сталинской конституции, в своем письме в «Правду» сопоставляет тяжелую, гнетущую жизнь рабочего при старом режиме со светлой, радостной и зажиточной жизнью в советском обществе.

«Живем мы, - пишет она, - больше чем хорошо, прекрасно живем».[симулякр! - С.К.]

Другая работница, стахановка-ватерщица тов. Шевалова в своем письме в «Правду» пишет:

«Прочла я проект Конституции и, как в зеркале, увидела всю мою теперешнюю жизнь, сильнее почувствовала все то великое и радостное, что нами завоевано. В главе 10-й проекта Конституции говорится об основных правах и обязанностях граждан. Вот статья 113-я. В ней говорится о праве на труд... Конституция утверждает наше право на труд. Я работаю по-стахановски, стараюсь, даю хорошую продукцию, и заработок у меня прекрасный».

Такой заработок и такая зажиточность, добавляют авторы, не являются исключением, а все более становятся общим правилом среди рабочих.

«Победа социализма в нашей стране дала им вместе с правом на труд право на счастливую, зажиточную и культурную жизнь» [8], - заканчивают они свой анализ.

Мы не против попыток связать философию с жизнью, Но делать это так, как мы только что видели, - это все что угодно, но не философия. Но именно такой анализ стали называть «партийным».»

Сталинская философия разгромила и опустошила все философские школы только для того, чтобы раскрыть пустоту самой себя.

Эта пустота не исчезла и с «оттепелью». Уже на закате существоания СССР Александр Зиновьев, сам философ (наиболее признанный мировым сообществом советский логик) передал ее дух в сатирическом романе «Зияющие высоты» путем интересного приема: официальное название господствующей идеологии было сокращено до суффикса, до простого «изма», а все имена заменены нейтральными нарицательными прозвищами вроде «Заведующий», «Мазила», «Шизофреник». И тем не менее, картина непримиримой борьбы «за наш изм против измов чуждых нам» получилась весьма живая.

Но если такое зачеркивание смысла возможно и не нарушает целостности картины, то видимый смысл является смыслом ложным. «Дело вовсе не в цвете знамен», как поет группа «Телевизор». Сущность советской философии (и идеологии, эти два понятия были неразрывны) в том, что она была машиной деконструкции для производства идейной пустоты. И массовый отход интеллектуалов от марксистской традиции не был тогда чем-то случайным. Буржуазные концепции заполнили собой пустоту сознания, образованную работой деконструктивной машины.

2. Ильенков и пустота

Вдали от «генеральной линии» в советской философии все же теплилась жизнь. И лучшие представители этой жизни осознавали проблему. Эвальд Ильенков, личный друг упомянутого выше А. Зиновьева, в 1970г. писал в письме к математику Г.Е. Шилову:

«Схему, которую Вы нарисовали, по-моему, ни в коем случае не стоит класть в основу выступления. Она уязвима со всех сторон. Не буду уж предрекать – что могут по ее поводу сказать начетчики от философии. Они наверняка будут просто ругаться, будут декламировать на тему о том, что именно диалектика есть более высокий, чем формализация, метод мышления (развитие понятий), и что думать наоборот – значит тащить мысль назад, лить воду на мельницу и т.д. И основание для таких декламаций, которые никому, конечно, не нужны, Ваша схема им дает.

Во-первых, диалектика, метафизика и формализация – такое деление с чисто формальной точки зрения неверно, у него нет одного «основания» – как людей нельзя делить на европейцев, азиатов и итальянцев, так и тут.

...

И я бы сказал так: метафизика = формализации, не дополненной самокритичным отношением к собственным результатам и путям их получения, – это своего рода обожествление наличных формализмов. Это – мышление, замкнувшееся внутри системы наличных формализмов и не замечающее (не желающее замечать) необходимо имеющихся и вновь возникающих внутри этой системы трещин, антиномий, противоречий, т.е. имманентной – «в себе» наличной, но до сознания не доведенной (до формы «для себя», как выражался Гегель) – диалектики.

И такая ситуация – скорее, тенденция к такой ситуации, – когда система наличных формализмов превращается в своего рода нового бога, в новую религию, которой чаще молятся, считают то богом, то дьяволом, чем понимают, – кажется мне скорее бедой, чем идеалом, к которому стоит стремиться...

Это беда не только «научного мышления» наших дней, а беда более широкая, связанная с особенностями всей современной культуры, которая даже имеющуюся уже диалектику (в разъясненном выше смысле слова) грозит превратить в догму, в систему жестких алгоритмов, в жесткую схему формализованного мышления, в бездумно применяемое «правило». И тогда получается «диалектика» 4 й главы «Краткого курса» и Мао Цзэдуна, карикатура на диалектику, которая превращается в словесную схему произвола и субъективизма, – создает видимость «устойчивости» при полнейшей расхлябанности вербально выражающегося через ее ритуальные формулы «мышления». По отношению к такой «диалектике» шагом вперед была бы не только «формализация», а и хорошая «честная» метафизика... И если иметь в виду такую «диалектику» – в Вашей схеме можно увидеть «рациональное зерно». »

Отсюда, кажется, достаточно ясно, каким феноменам окружавшей его действительности Ильенков противостоял. Но по-видимому, он испытывал трудность вычленения проблемы в самостоятельный феномен. Это не удивительно, поскольку при жизни Ильенкова постмодерн еще только говорил свои первые слова на Западе, а во всеобщую интеллектуальную моду превратился позже. Поэтому главным выразителем метафизических тенденций Ильенков счел те школы философии, которые занимались в основном исследованиями философских проблем естествознания и шире, науки — направления логического позитивизма и постпозитивизма. При этом, как явствует из тех же писем, между собственно наукой и философией, пытающейся говорить от имени науки, Ильенков всегда старался проводить черту. Задачу он видел в том, чтобы выявить в мышлении представителей точных наук действительную диалектику. Но непосредственной исследование материала естественных наук было сопряжено для него со значительными трудностями, в виду гуманитарного характера его образования. Ильенков вынужден был выискивать интересующую его информацию по крохам в произведениях своих философских оппонентов (в частности, интерес для него представляли работы Имре Лакатоса, о котором будет речь дальше; Ильенков характеризовал Лакатоса как одного из «наиболее остроумных представителей неопозитивизма»). Отношение его к западной философии науки, видимо, можно считать тем противоречивым симбиозом между марксизмом и немарксистскими теориями, который Перри Андерсон в своей книге «Размышления о западном марксизме» считал характерной особенностью марксизма западного (точнее, его лучше было бы назвать «европейским академическим»). Есть совпадения и по другим пунктам андерсоновского определения, так что видимо, философию Ильенкова и тесно связанного с ним Лифшица нужно считать эквивалентом «западного марксизма» в советской философии.

Однако свою программу диалектического переосмысления законов научного мышления Ильенков выполнить не смог. И уже после его смерти вышла книга «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма», в которой программа приложения диалектики к научному мышлению, т. е. построения марксистской философии науки соседствует с критикой «позитивизма» (кавычки, поскольку такой обзор взглядов оппонентов, который бы давал право на критику направления в целом, в книге отсутствует) вполне в духе официозной машины деконструкции.

Антипозитивистскую критику Ильенкова, в свете развитого постмодернизма следует, по-видимому, считать ошибочной. Так называемый «позитивизм» в XX веке был, скорее, формой обороны научного мышления от натиска иррациональной идеологии на рубежах формальной логики. И когда постмодернизм устроил казнь всякой рациональности, многие ученые, в том числе те же Жан Брикмон и Алан Сокал встали на защиту материализма и познаваемости мира, несмотря на «позитивистские» взгляды. К сожалению, некоторые люди, считающие себя марксистами, предпочитают в этой ситуации намыливать веревку.

Ильенков был сломлен деконструктивной машиной. Он смог ее распознать но выступить открыто вопреки ей не решился. А его современные последователи восприняли в его наследии как раз элементы тоталитарного постмодерна и до чрезвычайности усилили их.

Вот, к примеру, недавняя статья В. Пихоровича «Об одной очень актуальной книге Э.В.Ильенкова», посвященная как раз «Ленинской диалектике...»:

«Тот факт, что книги Ильенкова и сегодня пользуются спросом, что его книги переиздаются, говорит о том, что разгоревшаяся в науке более столетия назад идейная борьба между классической и так называемой «неклассической», то есть, по сути, антинаучной, реакционной традициями далека от завершения. И нужно констатировать,что позитивизм в этой борьбе, как и сто лет тому назад, одерживает верх.

Суть позитивизма состояла и состоит в том, что под видом борьбы против диктата философии над наукой, под маркой самоновейшей научной мысли протаскиваются плохо переваренные ошметья давным-давно вышедших из философского оборота по причине полнейшей несостоятельности идеалистических теорий. Занимались этой идейной контрабандой в основном не слишком талантливые философы, но прикрывались при этом авторитетом естествознания; благо, среди даже очень талантливых в своих областях ученых, всегда существовали такие, которые были не прочь «пофилософствовать», то есть с умным видом порассуждать о вещах, которые они никогда не изучали и изучать не собирались, например, о природе человеческого мышления, о принципах познания, о законах развития общества и т.п. При самых благих пожеланиях такие ученые, не имея в своем распоряжении никаких других методов исследования, кроме методов своей конкретной науки и некритически перенося эти методы в область сугубо философскую, очень быстро запутываются сами и запутывают других, приходя к результатам, совершенно противоположным тем, к которым они стремились. »

«Все отжившее должно быть задавлено в зародыше» - примерно так охарактеризована подобная позиция в упомянутом выше романе А. Зиновьева. Еще куда ни шло, если вы воспроизводите демонический образ себя, рисуемый врагами. Такой «сатанизм» психологически понятен. Но чтобы осознанно воспроизводить карикатуры на себя — для этого надо быть законченным постмодернистом.

«При этом винить их абсолютно не в чем, ибо они «не ведают, что творят». Сами-то они с философией не знакомы, а профессиональные философы не только не поправляют их, но и, наоборот, давным-давно отказались от своего права «интеллектуального первородства» взамен на право использовать для приготовления своей мутной философическо-образной похлебки упавшие со стола конкретных наук чечевичные зерна погрязших в бесконечной и безнадежной эмпирии современных исследований. А философия мстит за это свое позорное положение тем, что наука вдруг оказывается полностью идейно обезоруженной перед лицом все новых и новых фактов, которые она сама же и открывает.

И если сегодня, в отличие от начала ХХ столетия, не говорят о кризисе в физике или в других естественных науках, то только потому, что кризис стал перманентным, что естествоиспытатели потеряли всякую надежду создать для своих наук хоть какую-то более или менее продуктивную теорию, которая позволила бы им работать целенаправленно, а не пользоваться привычным «методом научного тыка», который сегодня имеет все основания претендовать на роль единственной общепризнанной общенаучной теории. Результатом стало то, что фундаментальная наука в своем развитии в последние полстолетия фактически остановилась, а все нарастающая эмпирическая мощь ее грозит взорвать науку изнутри.»

Аргументацией автор себя не утруждает. По сути, задачей статьи является не аргументированная критика конкретного направления, а построение образа-симулякра «позитивизма». И подход, использованный при этом — это тот же вульгарно-социологический подход постмодерна.

Такой симулякр может быть использован только с одной целью — как знамя крестового похода против науки. В журнале, который, вполне в соответствии с канонами постмодернистской иронии, называется «научно-популярным», периодически появляются статьи в защиту откровенной лженауки — лысенковщины и «эфирной физики». Такое упорство в защите лженаучных теорий может быть обусловлено только одной позицией — с позицией отрицания объективного знания.

Но не один В. Пихорович интепретирует Ильенкова в духе тоталитарного постмодерна. Некоторым членам Организации марксистов сама мысль о том, что Ильенков может быть поставлен в один ряд с другими теоретиками, нестерпима. Им непременно нужно видеть Ильенкова как непримиримого борца за наш изм против измов чуждых нам, Единственного Марксиста в СССР и т. п. Современная «ильенковщина», таким образом, есть просто деконструктивная машина другой марки. В этой связи лозунг В Шапинова «нет больше сталинизма и троцкизма, есть революционный марксизм и реформизм» может быть прочитан как «король умер, да здравствует король», так как сам В. Шапинов является сторонником «борьбы с позитивизмом». Тем самым его призыв к отказу от сектантства оказывается половинчатым.