мобилизационный день любви
это кому грустно
***
Мне хочется снять с себя панцирь, доспехи
наросших в душе тупиков, компромиссов,
бывает, возрадуюсь: вот и успехи
терпенья, тут фейсом об тейбл, я кисну,
скулю, увядаю и делаюсь центром,
раз нет половинки, с которой поделишь
прижизненный ужас, и страх перед смертью,
и счастье - единственный, в сущности, фетиш.
Я целое, если целуюсь, и вертел
с нанизанным мясом, предавшийся думам,
когда я сама на бессмысленном свете
сражаюсь то с бурей, то с диким самумом.
1999

***
Как не хватает этого, а чего - не знаю,
когда жажда неиссякаема, хоть и удовлетворима,
когда ужин нельзя завершить чашкой кофе иль кружкой чаю
в силу взаимогравитации нестерпимой.
Все равно остаются с нелюбимыми и нелюбящими,
с ними всегда оказывается сподручнее.
Так что притяженье Земли преодолимо в будущем,
но куда отслаивается всё тактильное, поцелуйчатое?
Куда делись нескончаемые беседы? Неразличимость,
где кончается я и начинается ты? Жизнь прогнулась,
стала похожа на функцию синус,
утомительную немоту, сутулость.
Планка осела, над нею как над могилкой
я сижу на корточках и не могу смириться.
Как таинствен был мир в золотых прожилках,
как теперь насильно закрыта моя граница.
1999

ПОПУГАЙ

Увидав, как тоскует попугай-неразлучник,
нахожу с ним сходство: по нервной ручке,
по манере глупой себе ощипать вдруг перья,
я не верила в степень, теперь вот верю.

Но зато попугай мне не верит в том, что
с парой разлучает не хозяин злобный,
пожалевший птицам двойного кошта,
а напротив, любящий, бесподобный,
нам добра желающий как родитель,
всемогущий, знающий нас правитель.

Я могу, в общем, ангелу сослаться на попугая,
что ему люди добрые все главное покупают.
Мой поклон за зернышки, за хорошую клетку,
за питье, за жердочки, окольцованность - метку,
мне все здорово, и я не ропщу, болея,
и на все что имею и не имею,
но тоскуя, как попугайчик в разлуке с парой,
шлю мольбу, если суммой слёз - получится Ниагара.
1999

***
Если надеть предмет по имени шуба,
будет даже зима поганая люба.
Выйдя в созвездье плюсов, минуя вычет,
не моргнув, когда минусы кличут, кличут,
мы тепло генерируем - так галактики
начинают сближаться. (В научной практике
все разбегаются в ужасе, прочь от взрыва,
от космической стужи, ее наплыва).
Сочетаться теплом веселей, чем браком:
нету полости, где б заводиться шлакам,
ни наследства Адама - заболеванья
"хочешь счастья, а получаешь знанья".
1999

ЖИЗНЬ БЕЗ ТЕБЯ

Жизнь без тебя заброшенна, убога,
недорога и просто недотрога,
кошмарносонна как ларек в Ельце,
продорогнута в холодном пальтеце,
бесчувственна, безаппеляционна,
и страшный суд, вершимый каждый миг –
лишь скучная мичуринская зона,
где степь да степь да друг степей калмык.
К чему ни прививайся, к розе или
к советскому дичку,
я всё как лошадь, загнанная в мыле
под стать качку,
который бицепс воли накачает
и терпит вновь
жизнь без тебя, в раздоре и печали,
моя любовь.
1996

***
Говорят, если гложет тоска, измени
дом, страну, гардероб и прическу.
Я уже, и еще лик на облик страны
поменяла, и гвоздь на загвоздку.
В душный погреб души отнесла узелок
с небольшой, но весомой поклажей.
Кофе выпила, съела печенье, глоток
заглотила, наклюкалась даже.
Переставила мебель, сменила замки,
долго плешь проедала в народе,
отвечала на зовы судьбы и звонки,
всё напрасно – печаль не проходит.
Средства есть теперь всякие: от, как и для,
от разлуки с любимыми – тоже.
Я хочу быть с тобой до последнего дня
и потом, и потом, если можно.
1995

ПАВЛИН

У меня пропал павлин, а не кошка,
не собачка, и не розовый кролик.
Он плясал, расправив хвост как цыганка,
у меня внутри аж свет зажигался:
пламя, солнце, электричества брызги.
Хвост павлина был салют ежедневный.
Не хочу я брать взамен попугая,
дураком его в лицо называя.
1996

***
Неужели я больше тебя никогда не увижу,
никогда не узнаю, здоров ли ты, даже жив ли?
От отметки привычной спускаюсь всё ниже, ниже,
ниже некуда, кажется, но бесконечны цифры.
Так и плачу в уютном своем, но пустынном доме,
ежевечерне вдовея, венчаясь снова.
У меня никого не осталось на свете кроме.
Я соврала, чтоб в дурной бесконечности вставить слово.
Неужели больше и голоса не услышу,
в рай не войду, в нирвану, лишь в супермаркет,
шляпку держа как съехавшую крышу,
с орангутаном кокетничая в зоопарке,
всё же надеясь на то, что однажды факсик
выплюнет мне утешительную депешу?
Я заплатила по самой высокой таксе,
жизнью, как здесь сказали бы нынче: кэшем.
1996

Я пахну любовью, наверное, спермой и потом,
наверное, силой, втолкнувшей меня в свет рождественской ночи.
Я всем помахала, я всех пожалела за входом,
я вышла, тобою подсвечена в пенной сорочке.
Я Микровенера, я статуя, рук твоих тело,
Империя пала, а я, сохраненная жаждой
в ее напряженьи рискнула слететь со скалы и взлетела,
коль брать Вашингтон - выше зданья Конгресса, но важно,
что ход незамедлен, неостановим, за висками
он в гроты ушные шлет влажное эхо, и только б
не высохла клейкая пленка, что правит мирками,
в которые можно богами войти ненадолго.
Мой привкус божественный кажется вкусом клубники
профанам, что лето и рай совмещают по теме,
и чудо услышать, как блик леденящей снежинки,
рождая Христа, размыкает земные сцепленья.
1992

***
Жар - болезнь, и я в постели как в камине
брежу, будто я лежу в автомобиле,
и на мне как на снаряде, как на мине
разрывается скорлупка звездной пылью.
Я осыпана как пудрой клейким светом,
распинающим меня для ласки свыше,
не пройти мне невидимкой под навесом:
прилипают к окнам угли, из-под крыши
башен, скорбных как остывшие камины,
смотрят, корочкой шуршат, боясь, что брызнет
теплый свет из створок устрицы-машины,
а меня не отпускает клейкость жизни.
1992

***
Если мы доживем до апреля,
то в апреле поедем на дачу.
Отойдем на холодной постели
от бессоницы этой горячей.

Будет печка топиться тихонько,
будет вечер с картошкой и чаем,
мы у печки закроем заслонку,
выйдем в лес и рассвет повстречаем.

Приведу тебя к дикому пруду,
где водились ихтиозавры,
этих рыб я вовек не забуду,
кто забыл, те, поверь мне, неправы.

Расскажу все старинные были,
созову домовых – в самом деле,
если зова они не забыли,
если мы доживем до апреля.
1981

ЖЕЛУБОК (жестокий лубок)

Нить суровую спряду,
Холст решетчатый сотку,
Платье новое сошью.
Выйду в платье поутру
Встречу алую зарю
Да чужого жениха.

У чужого жениха
Я невесту украду,
В сыром погребе запру
Да кольцо с нее сниму.

И надену то кольцо,
Нарумяню-то лицо
И на самое крыльцо
К его дому подойду
Да в окошко загляну.

Как увидит он меня,
Взненавидит он меня,
Вострой саблей протыкнет,
В само сердце протыкнет.

Будут люди голосить,
Жениха камнями бить,
Будут все меня любить,
На могилку приходить,
А живая та невеста
Будет слезы горьки лить.

1981