Мой адрес - Советский Союз
Пора, наверное, распрощаться с сырой и холодной Балтикой, а заодно и с ранним детством. Теперь на “волнах моей памяти” перенесусь на Волгу, в Энгельс. Правда, до него наша семья успела пожить в Ростове-на-Дону, в Уфе и снова в Ростове, откуда мне очень не хотелось уезжать, так как там оставался мой Большой Друг – дядя Оник, муж маминой подруги, сказочно задаривавший меня куклами и лакомствами.

Это был армянин-шашлычник, добрейший и культурнейший человек огромного роста и необъятной толщины, друг всей соседской детворы. Мы с его приемным сыном, который старше меня на четыре года, очень любили встречать дядю Оника с работы. Вначале из-за угла выплывал огромный дядионикин живот-барабан, по которому мне разрешалось лупить, как по настоящему, а потом легкой, на удивление изящной и какой-то скользящей походкой выплывал сам дядя Оник. Мы минуту смотрели на него, пробегая глазами по его многочисленным оттопыренным карманам и стараясь угадать, в каком из них спрятано самое интересное, самое заманчивое, самое вкусное, и мчались ему навстречу. Дядя Оник раскидывал во всю ширину свои длинные сильные руки и – Шурик сразу же каким-то образом повисал на отце, а я вначале стукалась головешкой в его упругий, как мячик, живот, а потом взлетала, подхваченная его рукой, и уютно усаживалась на ней. И так, обвешанный с двух сторон, он входил в дом под аккомпанемент нашего визга и притворно-возмущенные голоса его жены и моей мамы. Тетя Фая стаскивала с него обувь, все так же, не отпуская нас, он входил в зал – и начиналась раздача подарков: мне доставались кукла, персик (или другой какой фрукт) и конфета, а Шурику - стодевяностопятая по счету машина, яблоко и шоколадка. Потом, выпив перед едой обязательные ежедневные полстакана водки (больше он никогда не пил), дядя Оник садился обедать и делал это так артистично и красиво, что мы, хотя и были накормлены, завороженные его “священнодейством”, просили и нам чего-нибудь дать поесть. Ну, а мамам только того и надо было, им всегда казалось, что у детей плохой аппетит. Помню, как бабушка советовала, когда мы капризничали и не хотели есть:

- Да не заталкивайте вы в них. Оник придет – они сами все, как галчата, похватают.

Летом по воскресеньям мы все ездили на Дон, и там наш Друг усаживал нас на спину и, изображая пони, “возил” нас по берегу, смешно разбрасывая песок огромными ручищами.

Помню, как он подбрасывал меня, уже совсем не кроху, кверху и делал вид, что не хочет ловить. Я знала, что это шутка, но все равно глаза от страха делались круглыми. Однако я молчала, издавая лишь тоненько полувздох-полувзвизг, но не громко, чтобы не испугать маму и бабусю: тогда эти “полеты наяву” были бы строжайше запрещены. Шурика он уже не подбрасывал, и тот завистливыми глазами провожал каждый мой “взлет”, но при этом делал безразличный вид, показывая, что уже вырос из этого “ребячества”: отец всегда внушал ему, что девятилетний мальчик в Армении – уже мужчина.

Шурик был вторым моим ростовским другом после дяди Оника, и расставание с ним также было грустным, с детскими слезами и клятвами. Собственно, почему был? Он и сейчас мой друг, мой брат, “моя тайная шкатулка”, в которую, когда мы видимся, я складываю свои беды, обиды, неприятности, радости и проч. Только видимся мы теперь очень редко:то некогда нам, то нашим половинам, то болеет кто-то из нас или из них и т.д. И первая фраза, которую мы почти хором произносим – не “здравствуй”, не “как дела”, а “Шурык! Айда детей купать!” – так я встречала его из школы, вытащив во двор или в кухню своих многочисленных пупсов-голышей. “Ланча, ставь ведро, грей воду”, - неизменно отвечал Шурка. Мы уже оба похоронили родителей, помогли друг другу справиться с этим горем физически и морально, оба уже немолоды, у обоих взрослые сыновья, но “Шурык” и “Ланча” – это до конца наших дней.

Но все это будет уже потом…

А тогда поезд умчал нас за Волгу на целых 10 лет. За окнами этого поезда проносились разные времена года, разные пейзажи и города сменяли друг друга, но все это было на Волге
.
Пока мы ехали в Энгельс, я перезнакомилась чуть ли не со всем вагоном и всем говорила, что мы едем на войну. Слова “немецкое Поволжье”, повторявшиеся время от времени взрослыми, сами собой выстроили в моей голове цепочку “логических” выводов: немецкое – значит, фашистское, но раз Поволжье в СССР и там фашисты, значит, там война, и значит, мы едем на войну. Бедный папа, он, наверное, не раз внутренне вздрагивал, когда я произносила слово “война”: запросто в те времена у него могли быть неприятности из-за такого политически неграмотного ребенка!
Наконец – переправа на пароходике через Волгу от Саратова до Энгельса, и мы почти дома. Только дома как такового у нас как раз и не было. Ну, это дело привычное. Пока строились новые дома в военном городке, мы жили в служебной квартире, на этот раз - “в частном секторе” по улице Революционной.