"Мы шатались на Пасху по Москве по церковной..."
Я слышала эту песню всего один раз. Еще в доинтернетовское время. Где-то в 90-х. Т.е. Интернет-то в России уже был, его не было у меня. Потому что у меня не было компьютера. Потом нашла текст. Сама ли нашла, или кто-то принес мне машинописный листок с песней - не помню. Там не было ни дат, ни автора.
Позже мне попались воспоминания одного из авторов песни - известного барда Владимира Качана. Я их отсканировала и запихнула в папку "Библиотека", в которой, если что-то срочно нужно, долго ничего найти не могу из-за отсутствия хоть какого-то подобия систематизации. Но сегодня мне повезло, нашла нужный файл за 15 минут.
Наверное, потому так быстро, что пообещала polenova@lj выложить эту историю:)

Владимир Качан рассказывает:

«А уж «народная» песня «Дневник прапорщика Смирнова», которую называли кто — «Танька», кто — «Мы шатались на Пасху»,— это вообще отдельный разговор.
Прапорщик Смирнов, кстати, персонаж, специально выдуманный для песни. Тот самый прапорщик, из белых... Но если учесть, что мама автора музыки носит девичью фамилию Смирнова, что ее отец, а стало быть, мой дедушка, — тоже Смирнов и тоже из белых; что он перешел в свое время на сторону красных не по политическим соображениям, а по причине горячей любви к бабушке, которая была в противоположном лагере и служила в отряде Котовского; и при этом иметь в виду, что Филатов, когда писал стихи про Смирнова, обо всем этом и понятия не имел, то вся история этой песней приобретает уже личную и почти мистическую окраску. Кроме того, она сочинена с очевидным сочувствием к несчастному белому офицеру, который в бегах по всему миру не может никак забыть свою Таньку и свою поруганную отчизну, а это уже почти криминально в столице социалистического лагеря . Кстати, о лагере: поется этот монолог с лагерным надрывом, еще чуть–чуть — и пьяная истерика. И чего там только нет: и Танькино фото, которое он таскает с собой по всему свету, всхлипывая над ним в тяжелые минуты, и вскрытие себе вен холодной ночью, и мадьярская цыганка, и чахотка, и татарин Ахметка, проститутки и воры, шулера и князья — словом, весь джентльменский набор, использованный для того, чтобы песню слишком серьезно не воспринимали, чтобы она выглядела почти пародией. Все, кажется, было сделано для этого и пелось соответственно, но... нет! Конечный результат оказался обратно пропорционален задуманному: все ее стали принимать всерьез. Меня даже как–то вызвали в райком комсомола и деликатно посоветовали не петь ее публично, чтобы не портить себе биографию из–за такого пустяка. И я с тайной и трусливой гордостью несостоявшегося диссидента пообещал не петь. А–а! Чего там! У нас их еще полно! Тем более что от ее полублатного надрыва и самому как–то неловко. Однако ей, песне этой, мое мнение, авторство и даже предательство — были уже до фени; она прозвучала на нескольких концертах, была записана на магнитофоны и самостоятельно отправилась в дальний поход по Советскому Союзу, растлевая и развращая комсомольцев и других советских людей. Стала, короче, опять–таки «народной».
Время от времени она подавала о себе весточки. Прошло уже лет десять, как я ее не пел и успел позабыть об ее существовании, когда меня разыскал один певец с просьбой дать слова и ноты этой песни, чтобы ею попользоваться в
ресторане, в котором он в то время выступал. Ни того, ни другого я дать не мог, потому что слова помнил лишь фрагментами, ну а ноты... Автор в принципе знал, что они существуют, знал даже, как их зовут — до, ре, ми и так далее, но в нужном порядке они располагались только у него в голове, а чтобы на бумаге — об этом и речи не было. Это вроде как грамоте не обучен, но говорить умею... Но тот самый ресторанный певец авторов знал, поэтому сначала обратился к Филатову за текстом. Филатов стихи свои тоже помнил довольно смутно и отправил певца к другому первоисточнику, полагаю, чтобы только отделаться. Напрасно гонял: второй автор тоже ему ничем не смог помочь. А хотелось, потому что певец сулил за исполнение песни хорошие авторские отчисления . Т.е. попросту деньги, которые соответствующее агентство переводит авторам за исполнение их произведений. А если произведение пелось в ресторане, это было особенно выгодно, так как процент отчислений шел от общей ежевечерней выручки ресторана. Сам процент обозначался цифрой ничтожной, но если прикинуть, от какого количества водки и бифштексов, получается много. То есть мы с Филатовым просто купались бы в деньгах!.. Если бы, разумеется, певец свое обещание выполнил и заносил бы наши фамилии в стандартный документ, именуемый «авторской рапортичкой».
Но он бы его не выполнил...
Это выяснилось позже. Оказалось, что он был высокоталантливым мистификатором и вдохновенным аферистом. Он всю свою жизнь соткал из мифов, которые сам про себя придумал, а потом в них поверил. Комплексов у него и в помине не было, он был феноменально, очаровательно бессовестен, что и помогло ему стать, если так можно выразиться, лидером белого движения в социалистической и постсоциалистической России. Он собрал коллекцию «белогвардейских» песен, дал им свое имя, и, конечно, «Дневник прапорщика» был бы ему весьма кстати.
Он пустил слух, что принадлежит к старинному русскому дворянскому роду, а его дед (князь или граф), будучи поручиком царской армии, яростно боролся против большевиков и орошал своей кровью поля гражданской войны. Поэтому, имея скромную еврейскую фамилию, он сменил ее на , как ему казалось, красивую дворянскую, которая сама по себе звучала, как титул. Туда прибавился еще и миф о том, что он сидел в тюрьме, потому что был правозащитником, узником, так сказать, совести, в то время как «узник совести» сел всего–навсего за попытку изнасилования . В общем, человек гениально переписал свою биографию, которая сама выглядела теперь как печальный и честный белогвардейский романс. Один миф нанизывался на другой с несокрушимой логикой, и все создавало совершенный образ дворянина, пострадавшего за правду и честь от мерзкого социализма, но все–таки нашедшего в себе силу петь. И этот образ во время начавшейся «перестройки» оказался более чем уместен. Он, что называется, попал в струю...
Но тогда, не получив искомого, ушел певец последнего русского дворянства ни с чем, потопив, очевидно, досаду в своей «голубой» крови. Случай уберег нашу с Леней песню, а то бы она теперь уж точно была бы даже не «народной», а именно его, ему принадлежащей.
Во второй раз эхо «Прапорщика Смирнова» докатилось до меня, когда я случайно увидел телепередачу «Нью–Йорк, Нью–Йорк», будто специально включив телевизор на реплике ведущего, что он, мол, получает упреки от телезрителей в том, что мало говорит о музыке, и сейчас тоже говорить о ней не станет, а лучше споет одну песню, которую знает со студенческих лет (это немудрено: он учился в том же Щукинском училище).
И он спел... "Мы шатались на Пасху по Москве по церковной..."
Спето было под простой фортепьянный аккомпанемент и с элегической грустью. Из всего следовало, что он тоже авторов не знает и что, видимо, песня возвращается к нам из русской истории, из братоубийственной войны 1918 — 1922 гг. Все бы было ничего, пусть где–то он немного врал мелодию, где–то много; кое–где так, по мелочи, слова, но одна его «вольность» вызвала во мне смесь возмущения и смеха. Там в конце есть такие слова: «Мы же русские, Танька, мы приходим обратно, мы встаем на колени, нам иначе нельзя». “Обратно ” — это в Россию, без которой, стало быть, не можем — вот что имелось в виду. Так вот, он спел совершенно другое: «Мы приходим в охранку....» <...>
Ну и наконец третий привет от этой песни, пустившейся в свое время в автономное плавание, мне передал мой приятель и тоже выпускник Щукинского училища — Гена Матвеев. Он рассказал о том, что сидел как–то раз в компании девушек и представителя одной знаменитой актерско–режиссерской династии — Рубена Симонова. А Рубен был внуком того самого Рубена, который принял театр после Вахтангова, а после него театр возглавил его сын — Евгений Рубенович, от которого и произошел тот самый Рубен, о котором речь...
И вот Рубен поет девушкам пресловутый «Дневник прапорщика», поет, по словам Гены, с глубоким чувством, переходящим, как водится, в надрыв. Он использует песню как оружие массового поражения противоположного пола. Он поет, имея в виду стратегическую цель, «блицкриг», быструю победу над девушками, полный разгром их хрупкого душевного мира и последующее стремительное овладение, так сказать, материальной частью. «Надрыв» тут очень помогает. Он заставляет предположить в исполнителе «силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе», а также настоящий мужской темперамент, которого, быть может, девушкам в тот момент недостает. Теперь «овладение материальной частью» уже не составит труда, оно произойдет легко и как бы само собой. Но тут Гена Матвеев портит погоду... В наступившей после щемящего исполнения песни драматической тишине, в которой барышни, продолжая жалеть несчастного Смирнова и покинутую Таньку, уже готовы к любым вариантам, только не знают — как начать, нужен лишь повод, Гена совершенно некстати произносит: «Да–а! Все–таки молодцы Филатов с Качаном! Сочинили такую песню, а сами даже забыли про нее...» Какой облом! Ну разве можно еще гаже и бестактнее! Разрушить с таким трудом установленную телепатическую связь между певцом–гипнотизером Рубеном и медиумами–девушками! Ведь если медиум висит между двумя стульями, достаточно лишь неосторожного слова, чтобы он рухнул на пол и очнулся . Вот и девушки уже с вполне трезвым недоумением смотрят на Рубена и Гену, ждут объяснения .
Мне неизвестно, спас ли Рубен положение, но попытку сделал (хотя, зная Рубена, думаю, что все–таки спас). Став белым от) негодования , Рубен сказал: «А при чем тут Филатов с Качаном? Эту песню спел когда–то моему деду один белый офицер, дед передал ее моему отцу, а отец — мне». То есть они по наследству не только имена передавали или театр, но и песни тоже, причем в контексте исторической мелодрамы. А если вдруг окажется, что авторы — вполне современные молодые люди, то это уж никуда не годится, это будет некрасивое разрушение красивой легенды. Поэтому допустить такое фамильная честь Рубена просто не могла. Интересно, пришлось ли ему потом отвечать на вопросы: мол, если это правда, если был у деда тот самый знакомый белый офицер, то что с ним потом стало, куда он делся, нашел ли свою Таньку? И если пришлось, то что он придумал, какими подробностями оснастил эту самую легенду про несчастного белогвардейского прапорщика?..."