| 3:25a |
§
Изречения разные.
В каком-то пакете,
из какого-то бумажного кулька,
я нашел стихи; а от писаря-немца
досталась,
a butter fields
с маленькими красными словами в
коробке...
Впрочем, есть маленькая мысль!
Гляжу в старое зеркало!
Не темно ли там?..
Наверно, не темно и не светло...
Человек — зверь русский.
Да, да, зверь русский.
В полдень мы пили чай. Углатский.
В душный полдень крыли семена.
Голова русская!
Улетай завтра из Слободы.
Стояли девушки на параде,
одетые по-немецки.
Сколько воды на плечи обрушило!
Ну как бы ни снесло весь мир!
Ну, как бы ни снесло стоэтажный дом!
А коловратнички-дни, ты льнешь
ко цветку африканскому навстречу?..
И даже думает вслух при этом:
«Не мелькают ли крылья на зубцах?»
Белая ярость зимы,
мелькает... Нет, сам за ним хвостом прискакал, т-р- р, с-с- с-с- с!... А здесь, в стакане чай, думаешь... Думаешь... Думаешь... Думаешь... А сердце сжимается от страха — так хочется в русском лесу сделать привал! И что-то такое, что гонит вдаль, заставляет изгибаться, делая лишние полметра, чтобы он не смог обернуться. Странное чувство. А сердце и слушает, как белый волк в русском лесу разговаривает сам с собой, не видя и не слыша ничего вокруг. Страшно становится. И как бросится на лесную стену, и станет биться до тех пор, пока не сорвется в белый сибирский поток. И каждая следующая секунда все короче. Еще миг — и совсем нечем будет дышать. Тогда превратится он в сухие листья и запах хвойных иголок. И растаяв... Исчезнет навсегда... И нет здесь никакого спасения, есть только теперь... Тьма. Тишина... Как же в ней тихо. В лесу были видны и сухая листва, и далекие звезды; лунный свет с усилием прорывался сквозь листву, но не мог пробиться; а воздух был свеж, но прохладен и полон капель. И было тихо так же, как вокруг. Безмолвно было все вокруг, но об этом знал только ветер. Ночь, сгущаясь в тяжелые облака за кромкой леса, ласково и нежно пела. Цепочка слов. Часть рябинового лепестка. Часть ночного дыхания... И скоро волки начнут говорить в своих коричневых бахилах с певучими словами — на старом русском языке. Особенно громко будет гудеть верхушка нового дуба, и словно услышат далекие голоса в этот лес придут и зеленые волны рябин и зайцев. И долго они будут плескаться в темной глубине, пугающей своей пустотой, и может быть, наступит день, когда спящие волки проснутся и поймут — нет ничего страшнее зимы. Вечное прощание с живыми и новый покой, только в настоящем мире существует только настоящее и только настоящее. И еще есть любовь. И любовь уже близко... И опять надо погружать когти. Об этой зиме говорят ветки на соседнем дереве. Ее повторяют даже эти неподвижные деревья. Она снится тем крестьянам, что любят сохнуть у горячих печков. «Схожу-ка я посмотрю, что там за птица у меня на руке. А то никак не пойму, что это за слово такое. Когда уж этот сон, наконец, кончится? Впрочем, разве есть разница?» Он поднял руку. Птица молчала. Он попробовал пальцем ее гладкую щеку: птичья кожа казалась теплой и мягкой. «Действительно, — подумал он, — какая разница. Еще здесь есть место. Есть, верно, и в других местах». Взяв птицу с ладони — она оказалась совсем легкой и теплой, — он бросил ее на постель. Потом закрыл глаза и заснул. |