| 10:29p |
-
Когда, допустим, этот момент обсуждался:
на твоём транспорте всё белое,
а на всём красное,
как Мария-Луиза Бонапарт.
Парикмахер автомат, но
я поедаю его глаза,
и возвращаю советский джаз 50-х
(а язык английский).
Не гладь мои яйца, мим, запомни,
мы же не на бильярде,
и не в очко играем.
Я не знаю,
какое завтра:
по телевизору всё вертится
как шарики с порохом,
как Иисус в Назарет.
Мобильник звонит,
как, бишь, его фамилия? -
"Немой", "Молчаливый", "Апостол"...
Молчи, терзай и кричи, может быть.
Ты не войдёшь во дворцы под мой венец.
Тебя чичисбей,
Венеру для кутежей не имея,
в зеркало внимательно глянул
и увидел.
Я безразличен, безразличен
к вам, вы не близки, вы не знались,
но вы смотрите на меня...
Один из лучших в мире
персонажей
и я горжусь, что я хуже,
что я не позер.
Он посмотрел на меня
из-под упавших век,
подстриженными глазами
на губах твоей машины.
Что мне - мозги сожрать, что ли,
ему?
Надо придумать такое, чтобы
вошло в руку или
в глаз и отвечало за нас,
и чтобы отвечало за нас
стекло.
Очки его были изумительно очеловечены,
но внутри он понимал все вещи
в тысячу раз лучше, чем я.
Стекло, стекло в стекло
стекло из стекла стекло
льётся.
И вот меня преследует голос,
как тень от луны.
"А сколько шмелей у тебя в саду,
ни одного нет, мой маленький?"
А время пожимает плечами,
рассчитывая,
что я промолчу.
Так, значит,
молчать?
И этот звук, этот звон стекла,
себя я только всего через это
не пропускаю.
Потому что стеклянный звон - как голос.
Он врывается в дверь, в окна, в стены,
ты на звонки внимания не обращаешь,
я же...
Я, стекляный, дымно-звенящий
разговариваю с тобой.
И как дерево, что согнуто и опирается на ствол,
я клоню голову, чтобы уронить тишину.
Вот один из больших и трудных грехов:
я невнимателен к рыбам.
Все мои вещи стоят
на берегу
из морёного дуба.
Рыбы сидели на них,
но не знали языка.
Они едят её,
как мне кажется,
нервно,
вместе с костями.
Она течет по рукам,
стекает с одежды,
словно буквы.
Я готов пересесть к ним,
к каким угодно,
на дно океана. |