| 4:35a |
-
Маразматический романтизм:
все смыкается в праздник,
в ключ замка скважины стучится,
и дождь размок вспышкой
с порывов ветра.
— Тебе, увы, так близок
томления возвышенный шум,
уход за отходами,
и пышное рококо?
— Я в домике с неживым садом
в струе, в пучине тыщи,
ты же — вне и выше бурь,
пыхтишь безоружен.
Твой взгляд так благороден и горд,
ты не увиливаешь от грома,
не прячешься в пятнышках пыли.
Но ли это — ход от волны
к волне, гребень волны к гребню,
кластеры волн к замкнутым террасам
взлетов и нисходов,
и блеск якоря...
— Так выпей, кружку залпом,
я все верну тебе сейчас:
куколки, ленты, хиханьки —
и чертик из табакерки
на ладанке.
Мы люди из глины
и вьющийся пепел.
Мы звезды над миром,
и словно волки.
— Что, друг мой, банальности сей
уже до бабочек довел
твой взор, полный одухотворенья?
Значит, и ты не гений.
Изваянье это —
гений из глины?
Ой, господи!
Нет. Он сам в грязи.
Сам себя узнал
только в глине.
Так разберись,
разберись без злобы,
умник, в себе
на ладони.
Расскажи,
сумей, измерь
дерьмом
тот сдвиг,
перелом,
сложенье,
согласие.
В свой миг
стань высшим.
*
Сгущается вечер серый и влажный,
разряды молний бегают в воздухе,
и чудится, что в их движенье
и в их блеске чья-то душа.
Ледяные брызги, кудри тумана,
огни, как порох, аромат полыни,
и горы, словно пестрые платки,
отброшенные дождливым ветром.
Нервные серые тени
серые были звери,
только львы в нем души не чаяли,
крылатые львы.
А где же ты? В слезах печали
юных и прекрасных дней?
Кричишь ли в ужасе во сне
о вине своей, бессилии?
Не боишься ли смрада,
ночью слышишь за стеной,
как твой безумный предок
льется, свистит, воет? |