souffleur's Journal
[Most Recent Entries]
[Calendar View]
[Friends View]
Wednesday, October 6th, 2021
| Time |
Event |
| 4:04a |
§
Я как-то сняла на лето
себя и внука из дома —
и спит малыш, а я горю,
лежа на кровати.
Какая воля и сила!
Какая необъятность!
Мне тысяча лет, как есть!
На месте дачного пола —
кольца змеи, у самой
костяной обруч шлема.
«На битву с Тором и Нидхёггом
идти», — думаю я.
Бревно на плечах скрипит —
а я теперь готовлю
в себя непобедимость,
как чашу Рагнарока.
И в голове моей спящей
подрагивают волны
мощь Тора и мощь Нидхёгга
я вижу ясно как днем.
С утра сверкает небо,
в предрассветной тишине
в лазури сияют руны,
молнией спиленные.
Мне кажется, что моя
плетеная колыбель
вдруг оторвется и станет
вихрем, воспарившим к тучам.
Лишь только черный шлем,
тень копья, щит и мохнатка —
вот что еще осталось.
Сверкнувший, как удар,
битва началась! И славно!
Уж сердце мое-то бьется
сильнее любых коней!
Я прохожу мимо стран —
печеный и сладкий хлеб
созрела я для битвы.
Издевательски смеются
о наших глупых трудах
насмешливые тролли
и плачут, глядя вслед,
подземные тролли!
Держа дубину и щит,
вижу руны под ногами,
в дыму колыхаясь.
Их слышу в воздухе сыром,
и в лунных своих
волшебных снах,
меняющих мой облик,
их явственно различаю.
И думаю я опять,
что выйду из любой беды,
но пока — пусть боги спят —
он ведает, что творит.
Бой не так далек.
Начинается ветер
вьюги и снега.
Поет со мной петух,
а в наступившей мгле
клонятся серые ели.
Я помню утренний разговор:
"Готовься. Сегодня
всё должно решиться".
И вышла я на рассвете
и пошла одна по миру
к седым мохнаткам и деревьям,
и теремам,
нарубленным из топора.
Там пели птицы, и орали
рабы,
и горели факелы в термах.
Там были замки и домики,
и злые псы,
и пышные ворота,
на которых сидели
заморские твари.
Скрипели телеги,
и валились с треском копья,
и в облаках парила
птица-тройка
в серебряной упряжке.
Она летела медленно
на серебряных крыльях,
на золотых
конях,
в золотой одежде. | | 2:26p |
⊙
На слабенькой кровати
сидит трусливая женщина,
туфель нет на ногах,
и синяки вокруг волос.
А может быть, это папа?
И жалко так, и грустно
ему хоть немного тепла.
Я взглянула на него.
Он поманил меня
и шепнул: «Шпрехен зи дойч?»
Я села на кровать.
Все тихо, безмолвно кругом.
Звонок.
Он был глух и безнадежен,
как зов одинокой собаки.
- Отец! - позвала я,
и побежала к нему.
Я бросилась к нему,
на его руки,
на его щеки —
все это одно и то же.
Мы побежали.
На крюке лопнула лампочка.
Звонок.
Бутылка выпала из руки.
Мимо сквера мы бежали.
— Я не могу так! - крикнул отец.
— Я тоже не могу! - Молчи! — сказала я.
И мы расстались на секунду.
На ладони моей
лежала маленькая брошь.
Я зашивала ее
в лоскут одеяла.
Я ждала. Я знала.
Боль еще резче.
Еще страшнее звонок.
Я поднялась.
Я спустилась с лестницы.
- Папа! — сказала я.
- Папочка! — сказала я.
Мы пошли домой.
На моей кровати
сидит дрожащая женщина,
туфель нет на ногах,
и синяки вокруг волос.
Я подошла к ней.
И поцеловала ее.
Она, повернувшись, сказала:
— Отец! Ну не плачь.
Зачем ты все выпил?
Пусть я этого стою.
Пусть я твоя невеста.
Мы идем по темным улицам.
Тускло мерцают фонари. | | 9:10p |
✓
Хозяйка местной гостиницы сидит на подоконнике второго этажа, опершись о стену локтями, и смотрит на улицу. Я вижу ее профиль: длинный нос, огромные серые глаза и длинные седые волосы, собранные на затылке в пучок. Она и не думает, что в данный момент по ее жилам растекается алкоголь, оставляя после себя дряблую кожу, дряблый, плохо выбритый живот и отвратительные грязно-бурые пятна. Волосы, похожие на паклю, размокли и ее грудь, сползшая с плеча, колышется, словно студень. В результате смешения масса разных микроорганизмов образует некое желе, которое медленно и противно липнет к окружающим предметам. Этот студень она втягивает ноздрями, концентрируя воздух и тем самым увеличивая давление, чтобы желеобразная масса выступила наружу. На щеках образуются румяна.
Вот сидит она и впитывает в себя воздух, как воздух вбирают в себя и все окружающие ее вещи. Она занимает пространство, объем, несоразмерное с ее массой. Она занимает место под крышей здания, как некое единое целое. Она становится воздухом. Я вижу огромные пространства ее одежды. Ее щека движется, и это движение сродни беззвучному пению.
От нее волнами исходит алкогольное благоухание. Хочется съесть ее, но это невозможно, потому что она занимает всю улицу, всю землю и все окна, все зеркала и зеркальные рамы, всю мебель, всю кожу. Эта масса неподвижна. Ее неподвижность выше обычной, она топчется на месте, она топчется у тебя на пороге, на порогах домов, на дорогах и по тротуарам. Она скапливается в мусорных баках и при дороге, и в любом закоулке города. Только от нее исходит волна, и после нее остается эта маслянистая, слизкая субстанция, на которой все так любят сидеть и кататься. «Это все вы, хозяева вашей гостиницы! Вы во всем виноваты! Чего вы ко мне пристали? Я как-никак только номерочек снимаю. Не я ли на вашем месте не пил и не ел? Да что вы во мне нашли такого?» — кричит ей ее собственный рот. Вероятно, он кричал еще долго. Он все говорит и говорит, иногда прерывая себя, чтобы показать посетителям на нее: «Видите ее?! Видите эту негодницу! Эта дрянь нагло заявляет о своих правах! Кто за меня голосовал?! Я с ней не вступал в прения! Кто взял мое дело на поруки? Кто запугивал меня и приказывал? На ком этот произвол? У нее грубая рука! У этой потаскухи рука больная! Она гуляет по ночам и пьет! Грядет Судия!»
Открывает рот и закрывает, открывает и закрывает. «Я-то вижу! А вы? Вы — ведь вы же тоже были со мной! Кто вас надоумил голосовать за нее?! Кто не дал мне спать, пока вы составляли ваш собственный документ?!» — кричит ему голос хозяйки гостиницы, которая уже не может говорить, но все еще пытается двигать своими губами. Потом она затихает, съеденная собственным голосом, который не может остановиться.
В руках у хозяйки гостиницы бутылка с каким-то пойлом. Она смотрит на улицу.
Я смотрю на хозяйку гостиницы.
Мне стыдно за нее.
Мне стыдно, потому что я вижу, как она вся дергается и, кажется, разрывается от обилия тел, которые она вбирает в себя.
Ее дом, где она живет, весь пол, с которого она топчет ногами спящих постояльцев, весь потолок и стены, пропитанные ее потом, запахом дыхания, запахом масла и алкоголя, весь лестничный пролет, усеянный ее потными, небритыми телами, это уже просто дом, где временно расположились как постоянные жильцы, так и приезжие, которые в ту минуту находятся и в кухне, и в ванной комнате, и в коридоре.
Не просто дом, где хозяйка гостиницы прозябает, а дом, где живут, решают, куда ей поставить свой диагноз, где она живет, командует и орет.
— Зачем ты сидишь на виду? Зачем ты ласкаешь мальчиков?
— Зачем ты смеешься? У меня ведь нет зубов, а ты смеешься. Кому ты улыбаешься?
— Ты забиваешь мне рот пылью? У меня же нет рта.
— Ты хочешь курить, но у меня нет рта.
Ты называешь меня именем, а у меня нет имени. Ты обманываешь меня? Я умираю?
— Почему ты молчишь?
— Почему ты так долго смотришь на меня? Я в том же самом доме.
Но я смотрю на хозяйку гостиницы.
Мне стыдно за нее.
Мне стыдно за эту женщину, которая уже не может говорить.
— Почему ты считаешь меня красивой?
Я смотрю на хозяйку гостиницы, но говорю не ей.
Я обращаюсь к людям, которые находятся в холле, у входа, на лестнице. |
|