souffleur's Journal

Тишина и огонь заиндевели,
памятники убраны,
Витрина букиниста
сорвана с петель.
Военный капитан
Стоит посреди
Забитой, неопрятной
вагонной сутолоки.
Вот все, что осталось от Кенигсберга.
Небо в серой подпалине.
А тропинка давно потонула
В море грязного снега.
Впереди - пространство смерти,
где рушится под тобой
стена забвенья.
И небо, как карта памяти,
потеряно в пути.
Будут забыты края,
будут забыты лица,
Будут позабыты цветы.
Безмолвный мертвец
укрыл бы их тишиной, -
Еще одна ее волшебная перина,
Может, полынный лес -
новая империя?
Может, шорох канта
станет шепотом о ней?
Всюду мертвые крылатки.
Кровавый клен. Скука.
Льдинки медленно тают,
мигает свет.
На тесных перронах
Каждый - Одиссей, точно все корабли оставлены
Сфинксы сброшены,
Мышцы ушли в бездействие и окоченели.
На боках в конических пучках
Щиплются насмерть
Черные эмульсии.
И пассажиров полно -
На каменных кладках -
Дрожа,
Лезут, выломав позвонки,
Звери в рыжем меху.
Оседают души, как желтые опилки.
Даже отплясывают Штраус или Лист -
Условные композиторы.
Тени, обросшие рыжей шерстью.
И, чернея, безмолвствует Берлин...
Нет! Здесь не время, не мигрень
В глубине Сибири.
Останки Берлина - тела
мучительной славы.
В этих залах еще слышатся звуки музыки,
Но на остановке в Калининграде
навязчивый кашель путал ей ноты
и совсем ее замучил.
На станции лежат -
Сорванные с якорей
Долгие годы...
Кто там над миром несется
безвольной птицей?
Сознание - сплошная фикция.
Гвоздем в темя мысль зарыта,
и смерть - это не слава,
А предельное одиночество.
Я - ничто.
Все ниже, все снежней,
Мои останки в великой стуже,
И там - на ложе из хрустальных льдов,
Свое лицо повернуть
среди бессчетных тел,
На ложе из тысячелетних снов.
Как новый Каин,
Никакой это не я.
Просто покойник
зажжен в моем сознании.
Он пьет меня,
Он - как паук,
Он сколопендрой
Падает в меня,
И нету у меня
рта, нет глаз,
Нет теперь имени.
И нету конца.
Ни канта, ни вальса,
Раскатанного валика,
Ни окрика, ни решенья.
Ведь нет никакого костра
Ни в Кенигсберге, ни на Кенигсберге.
Безмолвие без флага
И гибель без корабля.
Вне кожи, лишь
выпуклые порождения нашего прошлого.
Неужели вы меньше времени отдаете упражнениям
этим,
чем прежде отдавались занятиям иным, в тиши ночей
славословия,
в древней Элладе, в вашей холодной стране
немецких химер,
в своей далекой земле христиан...
Поезд замер в мертвом молчании.
«Быть может, оттого, что много смертей нас окружает,
мы совсем с тобой не видимся,
А может быть, потому, что оба мы бродим в потемках...»
«Я, быть может, забуду о тебе раньше, чем ты обо мне.
Быть может, я забуду о том, что люблю тебя...»
- Господа! - Голос над входом заглушен фанфарой. -
Дамы и господа, если вы слышите эти слова,
то верьте,
это не телеграф, не закодированная речь.
Вы можете не верить,
но вы слышите ее.
Это о вас.
Это на них.
- Дорогие дамы и господа! Сядьте, пожалуйста,
на этот последний свободный стульчик,
Закройте глаза, расслабьтесь,
пусть нас освободит молчание,
пусть мы освободимся от нашей повседневности
и поедем обратно
в образ жизни -
Апокрифический
конец, начало, эпилог?
Станем реальными, с лицом, телом, мыслями,
Как в доме чудес или в сказке Белоснежки.
За окнами уходит от нас не только
европейская и советская земля,
Мы стоим на пороге миров.
Здесь кицунэ и датские шаманы
И мертвые на могилах,
С закрытыми глазами, мы умрем.
Здесь лягут на тигровый цвет в тигровой постели
Зеленые человечки.
Танцуют, охваченные пламенем,
Над черноземом падают звезды.
Будет казаться, что все это в кино
Как во сне, только снами
Жить невозможно.
Если мы вернемся, если мы возвратимся,
Если мы поверим,
Мы все окажемся в плену
Трех образов -
Неживого -
Живого -
И над ними -
Голос.
Никогда не вернется ветер с гор,
Не придет отец из далеких стран,
Мы - ничто.