souffleur's Journal

...На одном из осенних бурных пляжей дети играют в волейбол. Вода вокруг красно-коричневая от дыма, выброшенного ими из труб какого-то барака. Под высоким холмом, сложенным из розового щебня, темнеют причудливо изрезанные углы, словно у подводной лодки. На вершине холма восседает молодая женщина, одетая в серебристый купальный костюм. Ее точеное молодое тело - словно вырезанное из гранита. Светлеют мельчайшие складки ткани. Уютно отражаются в ней серебряная дымка и зеленоватая галька; пена, как серебряный туман, курится над ее головой... О, какая прекрасная картина!

Тщетно кружит она рукой на фоне небосклона, напрасно зовет ее муж. Она никогда не вернется... В знойный полдень под яркой луной текут и струятся волны за песчаным берегом...

В ночные часы, когда пустынные улицы были пустынны, когда скверы и скверные площади и вовсе не освещались, когда липы тихо шелестели, а небо пылало звездами, когда камни пели своей латынью, - старик тихо прогуливался в райских садах; в белых своих перчатках, небрежно опираясь на трость, едва касаясь земли, он шагал по аллеям, погруженный в раздумье.

Перед чугунной решеткой парка мелькают голубые мундиры, бледные цветы тянутся к маникюру. Старик прогуливается, чуть приподымая голову и как бы прислушиваясь, почти не обращая внимания на то, что творится вокруг. Там шумит военный оркестр; оттуда несутся оглушительные звуки бравурной музыки. Солдаты кричат "ура"; видно, им нравится генерал Зильбер, потому что они размахивают над головами белым султаном из пальмовых листьев. Генерал Зильбер машет шапкой; он слегка побледнел, потому что все его десять сестер видят его впервые. Он ничего не делает, ни о чем не думает, а просто глядит на волны, на тропический ночной бриз, он весь - как это называется, э?

Мне было три года, и я проснулся среди ночи от страшного шума. Я не мог понять, что за стук такой. Я бежал к отцу, но с порога ночной кухни увидел, что это весь наш дом стучит и гикает. Грохотание я слышал уже в спальне, я упал в кровать, и голова моя замоталась. На мгновенье это прекратилось, а затем этот грохот начал длиться и длиться, и чем больше он длился, тем больше уменьшался мой страх.

Гоголь все свои жизни писал, а умереть не мог. В темном кабинете, забившись в кресло, он писал повесть, к которой написал предисловие, ему оставалось только дорисовать один абзац. Гоголь умер, и повесть осталась недописанной. Но повести-то уже нет, а в ней - над чьими-то головами, над чьим-то балконом, - еще виден белый лист.
С этим белым листом мы всегда имеем дело.
Как медленно горит керосиновая лампа, так медленно, но неуклонно разрастается в мире ничего не выражающая пустота.
Застыло холодное море. И давно уже на одной из могил городов стоят высокие памятники, напоминающие застывшие голоса птиц.