souffleur's Journal

Его голубятня, его стерилизатор, его мыловарня
Целуются в губы, в живот, в ладони,
В ногти, в волосы, в грудь и в пятки, словно члены гильдии.
Целуются ногою. Каждый хочет взять за руку.
Брошены в него орденами и наградами, от которых
Загорелось бы, как в Риме, желтое небо
При восходе солнца.
По телам их, как по глади бронзового озера, плывет
Черный чертик, вросший в лысину.
Лицо его дрожит от смятения и зависти.
И без устали он во рту своем — от прысканья брызг
Веет зельем пустоты,
Хамелеон, повторяющийся в зеркалах.
Вот он выхватил все свои человеческие зубы
И с криком боли вгрызся ими в черного человека.
Он поглотил его.
В глаза ему брызнуло кровью, перемешанной с дерьмом.
Он выкарабкался из тела, которое знало все
В молодости, от детства до смерти.
И вот он встал в полный рост над тем, кто был уже не
Самим собой.
Черная рожа, накрытая серым маскировочным
хохолком,
Поднимается в небо.
Маленький хреномордый чертик, одиннадцатый член
Правительства
Президиума ВАСХНИЛ, осмысливая происшедшее
Потеря лица,
Протянет робко свои губы навстречу этим
Правым.
Целуются кубками, золотыми клепками,
Угрюмыми - алхимиками и ветеранами.
Живем - пропадаем, и каждый прав,
Потому что, наверное, живем - прощаемся.
В нашу бочку горя налили
Три ведра: медового, вина бурлящего,
Ведь любовь - она и есть трехкратное.
Целуются в губы. Сажают к себе в
Памятник.
Только крышка на цирке и дроги, не подлежащие
Пожару, потому что город наш еще цел и он вновь
Ирод, и шут, и плебей, и римский император,
И Мережковский, и Грамши.
И вновь невредимы черепа, черепки, черепки
От площадных статуй,
Журавлиные клювы, набитые мерзостью,
От мумий святых.
Растрачивается в любви ваше бесценное время.
Слабеют колени.
Подаренный синтаксис снова таит в себе
Топор инквизитора.
Червей извела тысячелетняя правда, а
В море-океане -
Достопочтенные баржи, напоминающие
Портупею старой гвардии.