| 7:21p |
вон уже кто-нибудь там поэтические штуки
на радость нам сверху пишет
тому кто не верил в хлипкие небеса
над головенкой сдается что у тебя
трое в Варшаве и двое в Руанде. все в порядке
пишешь у моря? поедем в Крыму повторим
когда мы выйдем на судопром. с Новым годом
но тогда нам с тобою не по пути
мы давно уже в море
вернемся
как только причалим
матерям машешь? давай поживее
нас венчало советское шило.
Огонь — это бодрствующее «я» и то, что в нем нет сил.
Вдохновенное молчание ведет
себя иначе: не хватает слов. Мир овеян холодом
Тревога, слишком сильная тревога, исторгнутая из меня. матерь-перемать
я орал! сейчас он развесится
теперь этот орел в воздухе шарит
их имена и марки затерял
лишь срывает с афиши блестящий листок
съел хлеб и впивается в сырое мясо
окровавленный клюв
раздирает картон
и без всякого сострадания пьет
выгнанный сгусток моего страха и жизни. жир
Пресмыкающееся на глазах
вздымается
мертвецы
хлебнувший
ползет
ну и наколядовал же
Дениска
Подъем. Подъем, друг. Вставай и лови глазами
белый блеск, как летняя скользящая мякоть
спелой рябины. потом
по переулкам, переулками, ныряя и падая, поднимая голову
он шел, задевая за углы домов, слепых нагих старух. скорее в
небо. Ну, а там он взлетел
горло болит
поднимаясь в воздух
раскачиваясь, раскачивался в седом дыму и
был невидим
страшный Бог
забытый страх
Игла дрогнула, зажужжала. подошла к горлу. все вокруг
тихонько отодвинулось. как на картинах Ван-Гога. Бледно
розовый язык вытянулся, только чуть обмакнул в мертвом
виде. И взлетела стрела. и была там кость
Земля в розовом свете, белее кости, все сучки светятся, даже
на пеньках и елках
воображение
Божественный оргазм и любовь в душе, говорит ангел и сыпет цветы. Я
брожу. Сил больше нет. Может быть, бросит в кресло. Разве мне
стоит работать. он поднял мою руку. Уберите. Все! Может, завтра
умерну. А что они говорят. Это
все пустяки. Жизнь идет своим чередом. Вы где живёте? В
Москве? |